-//-
Несколько лет назад Андрей был по-здоровому прост и болезненно улыбчив. И при этом, одеваясь в довольно пёстрые вещи, цветные рубашки и жилетки он выглядел на все семнадцать вместо весомых двадцати, и казался Богдану слишком ярким и приметным кислотным пятном, тем самым привлекая к себе слишком много внимания, в то время как сам Андрей понимал, насколько же сильно выделялся среди разношёрстной толпы потерянных первокурсников Лисевский, будучи одетым максимально по-простому, ведь что можно взять с простого пацана с окраины города?.. Богдан никогда не стремился к тому, чтобы намеренно выделяться на фоне безликих, серых в своих панцирных оболочках людей благодаря своей далеко не вычурной естественности и простоте — искренность и прямота была не надуманным образом жизни. В угоду земного существования он носил «Адидас», коротко стригся и зачем-то пытался быть социально-значимым, однажды придя на кастинг в команду университетского КВН, несмотря на то, что это мало соответствовало его внутреннему состоянию. Непостижимая, плохо созерцаемая ненамётанным глазом странность пыльных, потрескавшихся коридоров его души. Таков был он с рождения — спокойный, гордый, угольно-чёрный насупленный ворон на фоне ушлых, суетливых, взъерошенных воробьёв. Чернильная, неровная клякса на поверхности белого, чистого листа. А Бабич на этом листе, с помощью косого, шустрого почерка, вывелся тёмно-красной, густой линией: вот здесь, Богдан, ты рискуешь облажаться. Вот здесь ты допускаешь чудовищную ошибку. Их знакомство на почве желания поиграть в весёлых и находчивых и вялотекущей учёбы переросло в некое подобие дружбы, — Лисевский довольно искренне верил в это явление между людьми, и, всё равно пугаясь новых ощущений, чувствовал, что ему точно нужно остаться рядом с Бабичем, когда тот был решительно настроен на сколачивание своей команды КВН после ухода старого капитана. Андрей, сам того не осознавая, был первым человеком, кто приземлял Богдана, — невольно обнажал ему суровую реальность вынуждая прекращать витать в собственных увесистых, не особо земных рассуждениях и фокусироваться на том, что его окружало. Реальность оказалась злой, колючей и тёмно-серой. Реальность оказалась въедливой, ворчливой, полуживой старухой с кипенно-седыми волосами, повидавшей в этой жизни того, чего видеть нельзя. В реальности, в которой ему меньше всего на свете хотелось жить, существует любовь. И нет свободного места утрированным, долгим, помпезным рассуждениям о смаковании им чужой, почти солнечной улыбки, обволакивающего шлейфа сизой дымки в чужих глазах, неподдельном интересе и честном желании достичь в этой жизни чего-то стоящего, идя рука об руку, — Богдан отрицал тот факт, что он нехотя познавал постулаты своей любви, глядя на то, как Андрей смело доверяет ему, вопреки факту о том, что по собственной воле скрестил свою дорогу с жизненным путём этого полугоповатого фрика. Он не знал, что так получится, приходя на собеседование в команду, когда от неё после ухода старого состава остались только руины. Он не знал, что так получится, находя в Бабиче нечто большее, чем просто друга и товарища, с которым легко выпить, общаться и писать миниатюры. Он не знал, что так получится именно с ним — с совершенно неподходящем ему и при этом прекрасно понимающим его человеком. Любовь карабкалась по застенкам разума, намертво цепляясь дико острыми когтями и со вздохом глотая адекватное понимание происходящего. Рыла на его извилинах чертоги зависимости, — от точки отсчёта легкомысленной юности к пункту понимания наступившего на горло взросления. Андрей появился в его жизни много лет назад. Андрей был по-здоровому прост и болезненно улыбчив. Андрей сам по себе олицетворял болезнь, и Лисевский верил, что успеет найти от неё лекарство. И он потратил слишком много времени на то, чтобы понять безысходную истину: такого лекарства нет.-//-
Эти годы записаны на исцарапанную, кассетную плёнку, с лёгкой руки отправленную на расшатанную полку ностальгических воспоминаний. Эти годы грязным кубарем скатились в мусоропровод прошлого. Богдан помнил из них лишь только то, как сильно он уставал так отчаянно любить, когда ты только и можешь, что делать два шага вперёд, когда от тебя делают два назад. И эта усталость от собственных безответных чувств вязким мазутом застилала ему глаза, потому что у него не было чёткого ответа на то, мог ли догадываться Андрей хоть о чём-то. Мог ли он видеть и осознавать то, как Богдан мажет по его чертам лица липким, неосторожным взглядом, — порой нетрезвым, когда они собирались за одним столом всей командой; и порой трезвым, чистым настолько, что от тщательного изучения каждой родинки горючая плёнка безрассудства выжигала ему зрачки, и как было трудно разговаривать наедине в помещениях чужих балконов, чувствуя запах дешёвого курева и кисельно-сливовой ночи во влажном воздухе. Лисевский хотел верить, что Андрей догадается. Лисевский хотел убедить себя, что любой, даже самый призрачный шанс — это не выдумка его сознания, отравленного этим несмываемым ядом. Но Бабич лишь воровал у него папиросы, делился незатейливыми историями из детства и стоическим терпением, когда на сцене Богдан позволял себе коснуться того не по изначальному сценарию. Богдан хранит каждый момент, грубыми, штамповыми оттисками обрамляя их словом «моё». Богдана воспитали слишком бережливым.-//-
Андрей криво скалился, когда объятия сильных рук не размыкались чуть больше положенного. В его глазах Лисевский — несуразный, порой неуклюжий «чудик», перепутавший планету Земля с каким-нибудь Сириусом, который оказался ему, вопреки логике, ближе всех остальных. И он не знал, насколько же, по правде, Богдан был от него далёк.-//-
Вера в шанс с каждым прожитым месяцем таяла, рассыпаясь в неощутимую, опилочную труху. Андрей иногда позволял себе сесть рядом, обнять его одной рукой за плечи или молча уткнуться лбом в висок, обросший чёрными, давно не стриженными прядями, — так много выпивать даже по вескому, «командному» поводу с каждым разом становилось всё тяжелей и тяжелей. Лисевский в эти минуты обычно бездумно смотрел в стык деревянных досок на полу очередного балкона и ощущал, как внутри мгновенно проснувшийся, изголодавшийся по взаимозаменяемости касаний червь жадно грызёт его выдержку. Но не происходило ничего фатального: Богдан не из тех, кто будет срывать в такой удачный момент долгожданные поцелуи; не будет позволять своим рукам касаться расслабленного тела, выдавая себя разом и с потрохами, — в его жизненной философии понятия о любви их связь не должна закончиться именно так. Он не может себе этого позволить. Андрей слишком дорого обошёлся ему — человеку, которого никто и никогда стремился понять. Богдан, медленно трезвея, давился горстками тепла тонких пальцев, что безвольно свисали и касались предплечья, — он опускал голову чуть ли не на свои сведённые колени, мысленно пытаясь досчитать хотя бы до пятидесяти и игнорируя шутку Андрея о том, что, если хочется блевать, то делать это надо явно не здесь. И Богдана действительно до головокружения тошнило. От самого же себя.-//-
Каждый рассвет среди многоэтажных, малознакомых тверских или московских высоток, разрезающих побитые тротуары лучами кремового света, начинался одинаково: Андрей, игнорируя в голове саднящий комок похмелья, заваривает крепкий чай, вынуждая самого себя и Лисевского выпить всю кружку чуть ли не залпом. Он обычно подходил слишком близко и улыбался: на смятых щеках — едва заметные, узорчатые полоски от подушки, в глазных яблоках — чуть расширенные капилляры, и слегка отросшая чёлка непривычно скошена на бок. Но у Богдана нет мыслей о том, смотрится ли это полусонное, протрезвевшее существо мило, или же ему всё это фантомно мерещится. Лисевский думал о том, что он не заслужил видеть Андрея таким. Он не заслужил его внимания, его искренней дружбы и его маниакальной долгоиграющей привязанности. Жасминовый чай казался ему солёным. Бронзовый рассвет казался ему слишком кислотным. Андрей казался ему слишком близко и слишком далеко одновременно, даже здесь и сейчас. Но Богдан всё равно хранит каждый тлеющий миг рядом с ним.-//-
Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой: успешная игра в «Высшей Лиге», оставленные позади выигранные кубки, локальная популярность, всё остальное — слишком плохо для того, чтобы стать ложью: слишком серьёзный Андрей, ответственность и всё более ощутимая пустота между ними. Её можно пощупать руками, если вы всё ещё хотите знать о том, каково это — неконтролируемо отдаляться душами, не отдаляясь физически. Богдан самовольно касался ладонью этой безразмерной тьмы и понимал, что у Андрея всё слишком прекрасно и без него: как у капитана, друга и человека, которого он вряд ли бы смог полюбить в какой-то другой жизни. Он улыбался, не зная, сколько в этой улыбки может быть боли для другого. Редкость близкого общения раскалённым паяльником оставляет шрамы в памяти человека, что уже даже не может просто дышать рядом ним. Ведь даже воздух искрится. И он становится невыносимым. Они слишком отдалены друг от друга в лабиринтах этих прожитых лет. И теперь, под гнётом десятков камер и чужих сжирающих зрительских глаз они больше никогда не смогут быть иными. Теми, что несколько лет назад, когда Лисевский верил в шанс. Единственный, для него призрачный, но всё же шанс. Андрей всё реже стал быть ощутимым для Богдана душевно. И эта душевная пустота — как вызов. Жаль, что лишь самому же себе.-//-
Понимание приходит со временем, опытом и прозрением. Время скоротечно несётся напролом, убегая, как лёгкий песок с южных берегов сквозь сухие пальцы, — оно украло у Лисевского свободу и сковало сердце в железные кандалы, уже давно покрытые коричнево-рыжей коррозией. Опыт научил его молчать о самом важном, производя на конвейере машины жизни терпимость в бессчётном количестве. Прозрение навело его на мысль, что он до болезненного тока под слоями кожи ненавидит все эти вынужденные пьянки, ослепляющие рассветы и ледяные голубые глаза, которые всё ещё пытался по-настоящему любить. Он слишком устал от самого себя. Он слишком устал от осознания своей предначертанной истины: лучшие умы человечества изобрели счастье не для него.-//-
Чувства сгнившим Эстрагоном отдают послевкусием принятия правды. Лисевский устал так преданно любить и вдыхать этот шлейф душной изгари. Он принимает свою судьбу и пытается жить дальше, внушая себе, что он сможет. Ему хватит и сил, и собственной крепкой, мужской воли. И хотелось бы верить, что ему ещё хватит на это и времени, которого всегда было мало.-//-
Правда на вкус — как смерть. Любовь на вкус — как самый горький цветок в мире с несоизмеримым запахом падали. Богдан сохранил всё. Даже то, что вылилось в насмешливо-издевательское, отчаянное «ничего».