In the cold light of morning.

Холодный утренний свет, не желая разрушить Сонное Царство, неторопливо прокрадывается меж неплотно закрытых створок окна, пробирается в образовавшуюся щель штор, чья шёлковая ткань так безропотно поддавалась сентябрьскому ветру, размыкаясь. Постепенно окутывая всю комнату, он осторожно скользит по стенам, словно лаская каждый изгиб узора на обоях, забирается на кровать, покрывая неторопливыми поцелуями каждую складку постельного белья, обнимает мирно спящего мужчину и прижимается к нему как можно теснее, выбеляя и без того светлую кожу. Рассвет ложится на плечи Гарри Харта, становясь единственной ношей, чей вес не давил на спину, не заставлял задыхаться в серости однообразных будней, лишь пробуждал ответное чувство благодарности или, может, даже любви, грани которой стирались каждое утро и забывались под вечер, чтобы потом вновь обрести чёткость во время полуночного боя часов. Каждое воскресенье ровно в девять часов Гарри всегда распахивал до конца шторы и закрывал окно, будто надеясь сохранить призрак уходящего тепла. Но даже чашка кофе, об которую он тщетно пытался согреть пальцы, казалась холодным фарфором, совсем бездушным. Жизнь потеряла краски, а новый смысл не спешил раскрасить холст бытия яркими цветами. Еда казалась пресной, книги не впечатляли, музыка, к которой Харт никогда не был равнодушен, не вызывала ни одной эмоции. Внутри поселилось безразличие, степень которого грозилась достичь абсолюта, засевшее настолько крепко и глубоко, что можно было сочинять пророчество будущего слияния апатии и грудной клетки. И Гарри уже почти смирился с течением безграничной серости и невеселой перспективой, едва ли лелея мечту возродиться из пепла. Надежда угасла каждый день, лишь на кончике свечи ещё тлея угольком. Галахад, как уже успели окрестить мужчину студенты, привык проживать каждый день по одному и тому же сценарию. И даже не думал, что в какое-то утро обычный распорядок изменит свой ход. Окна в спальне выходили на соседский дом, но, изученный до мельчайших трещин краски, тот не вызывал интерес. Ровно до того момента, пока в ожидаемый пейзаж не добавилась новая деталь, менявшая всю суть и образ картины. На подоконнике, прикусывая кончик карандаша, сидел юноша лет восемнадцати, вряд ли больше. Гарри не мог вспомнить его, хотя и пытался. Объявлений о продаже дома мужчина не видел, да и с соседями общался всего несколько раз за всё время. Именно поэтому появление кого-то нового привлекло его внимание, заставило мозг строить теории, предполагать, куда делись предыдущие жильцы, кто этот молодой человек и откуда он взялся. Словно почувствовав на себе чужой пристальный взгляд, парень поднял голову, ловя интерес Харта и будто усиливая этот невероятный магнетический эффект. А потом соседский мальчик улыбнулся, помахав рукой в знак приветствия. Забыв, как выглядят яркие цвета, Гарри вдруг ощутил их кожей. Воздух стал сладковатым на вкус, как-будто кто-то растворил в чашке кофе слишком много карамели. Но ожидаемой приторности не последовало. Наваждение не ушло даже тогда, когда Гарри кивнул в ответ. Он уже было собирался отойти от окна, но не смог. Нечто внутри оказалось сильнее, не позволило сдвинуться с места. А негласный собеседник опустил голову, переворачивая лист в альбоме, что покоился на обтянутых джинсовой тканью коленях, и что-то старательно вывел на белоснежных листках. Пальцы прислонили арт-бук к стеклу, демонстрируя послание. "Привет", - гласил карандашный неровный шрифт, обведенный несколько раз, чтобы было лучше видно. Под словом красовался смайлик, вызывая на лице улыбку и пропитывая начинавшееся воскресное утро юношеским задором, от которого по телу пробегало колкое электричество, задевая каждый нерв, заряжая бодростью получше душистого зернового напитка. От окна Галахад всё же отошёл, но только для того, чтобы найти чистую тетрадь и ручку. Ответ не заставил себя долго ждать. Повинуясь неведомой силе, мужчина коснулся листа, оставляя на бумаги следы чернил. Стоило поднять только взгляд, как рука молодого человека из дома напротив перевернула лист. Слегка прищурившись, Гарри смог разобрать чуть более бледные буквы, нежели на предыдущей странице. "Я Эггси". Эггси... Несколько раз про себя мужчина повторил это имя, один раз даже решившись выдохнуть, чтобы попробовать на вкус, растереть звук по нёбу. Ненадолго замешкавшись, он дописал свой ответ и поднял тетрадь так, чтобы юноша смог его прочесть: "Доброе утро, Эггси". И только потом Харт задумался о том, что ему тоже не мешало бы представиться. Юноша годился ему в сыновья. Само по себе это требовало указания полного имени, соблюдения правил, установившихся в обществе. Но складывающийся формат своеобразного разговора к тому совсем не располагал. "Я Гарри". Рука сама останавливается на имени, не позволяя продолжить. Тяжелый выдох вырывается из груди, а сердце трепетно замирает в ожидании, пропуская удары, а потом будто пытаясь наверстать упущенное, ускоряет пульс, бьющий в висок, раздававшийся шумом в ушах, заглушая все остальные звуки. А после тишина разверзлась, осыпаясь на пол мелким стеклом. Неосознанный страх, что вот на этой короткой своеобразной в двадцать первом веке переписке всё и закончится, не успев возникнуть в полной мере, рассеивается, растворяется в небытие. Едва ли мужчина мог объяснить даже себе, что могло начаться. Абсолютно детское предвкушение чуда, противоречащее здравому смыслу, что так ехидно повторял одни и те же слова, затмевало всё реальное, заменяя обыденное чем-то волшебным. В голове начинает играть мелодия, которую Гарри никогда не слышал, но хотел бы, чтобы та не заканчивалась. Душа, невнятная материя, чьё существование преподаватель литературы ещё недавно для себя ставил под сомнение, хотя и рассказывал студентам о её совершенно неожиданных проявлениях, расчленял саму суть, разделяя её на множество деталей, после чего заново собирал подобно пазлу, являя каждый раз картину, описанную глазами очередного творца, трепетала где-то под ребрами, доказывая своё существование. Всё внутри ликует, радуется, расцветает, игнорируя осенний пейзаж за окном. Эггси пишет ответ, всё также прислоняя альбом к стеклу: "Рад знакомству". Вряд ли Харт мог описать, как рад он. Впрочем, с чего бы? Разнообразие? Действительно симпатичный сосед? Теперь собственное волнение, мгновение назад казавшееся приятным наваждением, начинает раздражать. Непривычная беспечность, куча собственных противоречий, внезапно прорезавших сознание, впившихся под черепную коробку острыми иглами, совершенно неуместное легкомыслие и ещё целая лавина невнятных причин заставляют вздрогнуть, отпрянуть от окна. "Я тоже рад", - против воли отвечает мужчина, продолжая вести внутреннюю борьбу, но теперь совершенно не понимая, на какой стороне воюет. Да и за что сражается он тоже не знает. "Удачного дня, Эггси", - аккуратный почерк ложится на лист, столь же сухой, как выведенный ответ. А после Гарри Харт задергивает шторы, на прощание коротко кивнув новому соседу. Он ругает себя, повторяя вновь и вновь, что так вести себя нельзя. Не в его возрасте. Нет, просто не ему. А мысли вертятся ворохом, заглушая ту прелестную мелодию, ещё недавно игравшую в голову, обрывая её на середине, обращая ноты в прах. И даже кофе в это утро горчит немного сильнее.