Это было, когда по земле бродили сказки...

«Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот». Все изменилось за секунду. Он по-другому видел — видел гораздо больше, чем раньше. Он слышал легкие шорохи, которые не различало человеческое ухо. И запахи... запахи тоже переменились. Чувствовать четыре ноги вместо двух было странно, и в первый миг он испугался, что не сможет двинуться с места, но тело оказалось мудрее разума. Стоило Тарталье вскинуть ружье, как он бросился вперед. Инстинкты вели его, направляя стремительный бег, почти полет. В какой-то момент Дерамо опомнился: если не повернуть, он неизбежно столкнется с охотниками — они-то могут не заметить его, но собаки... Убегать от своры гончих совсем не хотелось. И он вернулся на поляну, и снова обрел человеческое тело — сначала чужое, а потом, через несколько дней, уже свое. После этого Дерамо долго не вспоминал о заклинании — пока не увидел, прогуливаясь в дворцовом парке, серого кота, тащившего куда-то слабо трепыхающуюся ласточку. Шуганув хвостатого охотника (пусть лучше мышей ловит), Дерамо осмотрел птицу. Она умирала, и помочь было нельзя: кошачьи клыки разорвали ей горло, кровь растекалась по груди, пачкая темные перышки безобразно-красным. — Зачем же ты спускалась к земле, бедняжка? — пробормотал Дерамо. — Ваша, птичья стихия — небеса, бескрайние и свободные и никому, кроме вас, не доступные... Хотя... Доступные — ему. Дерамо ощутил, как все тело пронизала дрожь. Безумная идея, следовало и вовсе забыть о заклинании, вычеркнуть из памяти!.. Но волшебные слова оставались с ним, словно выжженные на языке, не поддающиеся забвению. А воспоминания о стремительном оленьем беге по лесу все еще приходили в снах. Дерамо унес ласточку в свои покои, наказав стражнику никого не пускать — мол, хочет отдохнуть. Распахнул окно, прилег на кровать, устроив птицу рядом, на подушке. — Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот… Он встрепенулся, расправил крылья — и взмыл вверх, к небу, видневшемуся в раскрытых створках. Маленькое тело с легкостью рассекало воздух: падало вниз, сложив крылья, и вновь набирало высоту. Он закружился над дворцом, оглядывая окрестности. Отсюда все выглядело совсем иначе: люди — совсем крошечные, дома — игрушечные, и даже дворец утратил величественность. Крылья будто сами развернулись, неся его к лесу — огромному, простирающемуся на мили и мили от города. В другой стороне горделиво высились горы. Когда Дерамо был ребенком, ему казалось, что они достают до неба. Справа же, далеко-далеко, расстилалась морская гладь. Сердце замерло: а плыть в воде так же прекрасно, как парить в воздухе? Небеса всегда над ним, они чисты и прозрачны, но кто знает, что таится в морских глубинах... Он весь затрепетал от предвкушения. Но горы... Горы тоже манили. И лес он так и не узнал в полной мере. Разделиться бы натрое, стать сразу и птицей, и зверем, и рыбой, чтобы слиться с природой, и... Птицей. Рыбой. Зверем. Но — не человеком? Как же он забыл о своей человеческой сути, о стране, которой правит, о любимой жене и ребенке, что скоро появится на свет? Крылья дрожали, с трудом удерживая в воздухе, пока он не опустился на кровать, торопливо повторяя заклинание. Дерамо похоронил ласточку в парке и пообещал себе никогда больше не пользоваться волшебством. *** В честь рождения наследника, принца Элио, объявили охоту. Это была древняя традиция, Дерамо не посмел нарушить ее. Тяжкие воспоминания о случившемся год назад все еще терзали Анджелу, и она до последнего пыталась уговорить его остаться. Но какая может быть королевская охота без короля? Прошлое беспокоило и Дерамо, однако же, все тревоги рассеялись, когда он увидел оленя. Осталось только упоение бешеной скачкой, свежим лесным воздухом, ароматом солнца и листвы. «А в зверином обличии, — подумалось вдруг, — все это ощущается гораздо острее!» Желание вновь прибегнуть к заклинанию охватило его, и было настолько сильным, что данное себе обещание поблекло, обесценилось. Да и не грозит ему сейчас возможность забыться — и охотники рядом, и псы лают. Дерамо придержал коня, махнул свите — «Не останавливайтесь, вперед!» — и свернул к той самой поляне с древними развалинами, где Тарталья пытался убить его. Он не помнил, что находилось там раньше — может, храм, может, замок — да и неважно. Отныне там будет убежище. Ему посчастливилось подстрелить молодого оленя совсем рядом с поляной. Славно, не надо тратить время, чтобы найти подходящего зверя: в белку он превращаться не намерен, да и в зайца тоже. — Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот.… С каждым разом слова слетали с губ все быстрее, и превращение уже не ошеломляло так, как впервые. Дерамо поднялся на ноги, втянул лесной воздух — и сорвался с места. Нет, человек не смог бы так бежать, всем своим существом сливаясь с лесом! Ветки хлестали бы, корни деревьев путались бы под ногами, заставляя оступаться и падать; звери прятались и шипели бы вслед чужаку. Но он теперь — не чужак, он — один из них! Упоение бегом, с головой охватившее его, помешало заметить пестрые охотничьи куртки. Но чуткие оленьи уши дернулись, едва заслышав поднявшийся лай, оттесняя человеческое, растерявшееся — зато звериное, чуткое, поднялось в нем, воспрянуло. Оно было сильным, уверенным — и приказывало, давая шанс уйти от погони. Ему казалось, что он и впрямь летит. Кусты и деревья сливались в зеленый туман, свист ветра глушил собачьи голоса, кровь будто вскипала в венах, наполняя тело небывалой силой. Впереди мелькнул просвет, и внутри словно застонало: прочь, уведи за собой, не дай заметить! Мгновение позже нахлынуло осознание: там другие олени, самки с детенышами, которые легко станут жертвой гончих и подоспевших охотников. Инстинкт требовал защитить, даже если ценой станет собственная жизнь… … но разум, человеческий разум, холодил кровь, напоминая: это не твое. Олени — не жена и ребенок, нуждающиеся в тебе, олени — добыча на охоте, сочное блюдо на пиру, шанс уйти от погони, подаренный самой судьбой. Дерамо замедлил бег, подпуская собак ближе, — и бросился к поляне, где звери уже поднимали головы, заслышав нарастающий шум. — Славная охота! — раскрасневшийся Леандр подлил ему вина. — Давно таких не было! Дерамо откинулся на спинку кресла, вытягивая ноги, словно кот, развалившийся на подушке. Приятная, тягучая усталость пронизывала тело. Пожалуй, даже ласки Анджелы не дарили ему удовольствия, подобного сегодняшнему. — И впрямь славная, — отозвался он, поднося к губам кубок. — Надо бы почаще их устраивать. *** «Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот»! Волшебные слова теперь всегда звенели в голове, а с губ слетали единым целым, почти без пауз. Они сроднились с ним, стали частью существа, бежали с кровью по венам, наполняли тело вместе с воздухом, которым он дышал. После оленя был сокол, и Дерамо парил в небесах, падал к земле и вновь взмывал вверх. Доли секунды отделяли тогда от гибели, промедли хоть лишний миг — ударился бы о камень, переломав кости. Потом не раз приходили к нему кошмары, где крылья сминались, выворачиваясь из суставов, осколки костей рвали тело, и оно размазывалось по горному склону или дворцовой лестнице, замирая дрожащим ошметком. Анджела будила его, окутывала теплом и нежностью, успокаивала тихим голосом. И ужасы падения понемногу бледнели. После сокола была куница: испуганный стрекот белок, рыжими молниями бросающихся прочь, головокружительные прыжки с ветки на ветку. Потом — бродячий кот, путешествие по городским крышам, теплые руки какой-то чумазой девочки, нежно почесывающие за ухом, беснующиеся под деревом псы, утащенный из-под самого носа торговки кусок рыбы. Превращался он в собаку, в ворону, в коня, который на очередной охоте угодил копытом в нору какого-то зверька, упал и сломал ногу. Так Дерамо узнал, что с перевоплощением исцеляется только смертельная рана. *** Элио исполнилось три года, и на лето они отправились к побережью. Дед Дерамо, король Флавио, повелел выстроить там резиденцию — не дворец, скорее, небольшую усадьбу. Королева Эриберта была слаба здоровьем, врач рекомендовали ей морской воздух — тот и впрямь помогал, хоть и не мог совсем исцелить. Здесь, на побережье, она и скончалась. Ни король Флавио, ни его сын больше не приезжали — но по их приказу за домом следили и поддерживали в надлежащем состоянии. В последний раз Дерамо бывал у моря еще подростком, наследным принцем, не знающим горя большего, чем очередной, уже привычный проигрыш в шахматы: победить Тарталью он мог, только если тот поддавался или совершенно не думал об игре — как в тот день, когда родилась Клариче. Анджела же никогда еще не видела этого бескрайнего синего простора, и очарована им оказалась до глубины души. Элио тоже понравилось море, и он каждый день радостно плескался на мелководье. А потом моряки выловили жуткую громадную рыбину и, попугав слуг и впечатлив байками о своей храбрости служаночек, оставили ее на берегу, совсем недалеко от усадьбы. Анджела содрогнулась, бросив единственный взгляд на рыбу, и увела Элио прочь, хотя вот он-то совсем не испугался: наверное, не понимал еще, насколько опасна была эта тварь при жизни. Дерамо осмотрел приоткрытую рыбью пасть, где белело множество острых, загнутых внутрь, напоминающих шипы зубов. Коснулся шкуры — грубой, царапающей пальцы. Острой мордой и вытянутым телом рыбина напоминала ему птицу — только созданную не для воздушной, а для морской стихии. Несколько минут Дерамо колебался. Бросить свое тело у воды — непростительный риск, а оттащить рыбий труп в найденный пару дней назад грот нельзя — превратившись, не доберется до воды. Как жаль, что нет помощника, друга, разрешившего бы эту проблему! И сохранившего все в тайне, разумеется. Но единственный друг — или, скорее, тот, кого он считал другом — умер четыре года назад, а никому больше Дерамо не доверился бы. Разве что Анджеле — но она была бы против превращения в животных. Дерамо вздохнул, наполняя грудь морским воздухом, — и отбросил сомнения. — Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот. Произнеся последнее слово, он онемел, упал на землю и забился, выгибаясь всем телом. Нельзя стоять, нельзя дышать — боже, что за пытка! — а море, мгновения назад казавшееся таким близким, словно отдалилось на целую милю. Но он не сдавался, и мощные рывки и удары хвостом все же сделали свое, вытолкнув к воде. А там ждала свобода. Плыть в морской пучине оказалось и похоже, и непохоже на то, как парить в воздухе. Но эта рыба и впрямь была создана для воды, как птица — для неба. Он стремительно рассекал волны, набирая невиданную для человека скорость, опускался в темную глубину и поднимался, выпрыгивая из воды. Он видел стайки мелких рыбешек, бросавшихся врассыпную при его приближении, песчаное дно, на котором покоились обломки кораблей, рифы, облепленные кораллами… А потом он почувствовал запах — и сам не понял, как человек полностью уступил место зверю. Через несколько часов, выбравшись из воды, Дерамо долго сидел на берегу, не в силах подавить сотрясавшую тело дрожь. Перед глазами все еще стояло искаженное от ужаса лицо молодого парнишки, хватающегося за перевернутую лодку. В его ладонь впился рыболовный крючок, капли крови сбегали к запястью, растворялись в набегающих волнах… И одуряюще аппетитно пахли. Дерамо помнил, как рвал зубами худые ноги, как мелкие ошметки медленно опускались на дно, а сквозь истерзанную плоть проглядывали белые кости. Помнил, как сомкнул челюсти на боку парнишки, вгрызаясь глубже, ломая ребра. Помнил, как из вспоротого живота медленно вываливались внутренности. Вкус человечины до сих пор ощущался на языке. И Дерамо даже не мог сказать, что ему противно. Мясо как мясо. Ребенком он из интереса попробовал сырую говядину: вкус не слишком-то отличался. — От тебя так пахнет морем, — шепнула Анджела, когда он лег в кровать и обнял ее, зарываясь носом в густые черные локоны. — Ты был на берегу? — Да, — ответил Дерамо. — Гулял. В тишине и под плеск волн хорошо думается. — О чем же ты думал, мой король? — Мне кажется, Элио лучше расти в обществе брата или сестры, — он коснулся губами белоснежной шеи, провел языком. Анджела засмеялась и повернулась к нему, скидывая с плеч тонкую ночную сорочку. — О, я полностью разделяю твое мнение! Назавтра, увидев заплаканные глаза одной из служанок, Анджела спросила у своей камеристки, из-за чего та огорчается. — Ах, такое несчастье, ваше величество! Ее жених вчера вышел в море порыбачить, и лодка перевернулась... — Бедный юноша! Неужели он утонул? Ведь жители побережья, насколько я знаю, отличные пловцы. — В воде он был точно рыба, ваше величество. Его съели! Утром лодку прибило к берегу, и в ее борту торчал акулий зуб! — Мне кажется, повара слишком зажаривают мясо, — сказал Дерамо через день после возвращения в столицу и велел слуге, подававшему блюда: — Передай им мой приказ, пусть меньше держат на огне. *** Вкус сырого мяса, истекающего кровью, преследовал его днем и ночью. И на следующей охоте Дерамо обернулся оленем и с каким-то трепетом рвал густую траву. Горьковатый вкус оказался неожиданно приятным, только не разобрать — для человека он был приятен или все-таки для оленя. Из любопытства Дерамо попробовал грызть кору, но после первого же укуса отпрянул, мотая головой и отплевываясь. Не лучше лодки, древесина и есть древесина. Он так увлекся пищевыми изысканиями, что не заметил скользящие невдалеке серые тени. Когда же опомнился, были слишком поздно: его окружили. Олень и человек одинаково боялись волков. Хищники медленно смыкали кольцо. Дерамо прижался к дереву. Разум метался в панике, силясь найти выход. Инстинкты гнали прочь, толкали на почти безнадежную попытку прорваться сквозь стаю, избежав острых клыков. «Короли не молят о помощи», — учил его когда-то отец. Но он и представить не мог, что сын окажется в таком положении. И Дерамо испустил отчаянный крик, слабо надеясь, что охотники поспешат к возможной добыче. Но не люди ответили ему. Другой олень вылетел на поляну. Ближайший волк не успел отпрянуть, и серый мех окрасился кровью — рога распороли ему бок. Через несколько секунд и другой с жалобным взвизгом полетел на землю: удар копыта пришелся прямо в голову. Опомнившись, Дерамо кинулся прочь и остановился только у развалин, почувствовав себя в безопасности. Он медленно обошел поляну, чувствуя, как замедляется бешеный стук сердца. Едва не погиб! О чем только думал, теряя бдительность. Нельзя так слепо доверять — ни природе, ни человеку. Он должен был помнить об этом. Потому что однажды — доверял. Слепо, безоглядно, безрассудно. А Тарталья предал его доверие. Шорох за спиной, стук копыт по раскрошенным остаткам каменного пола. Дерамо встрепенулся, озираясь. Но это был всего лишь его спаситель. Олень подошел ближе, повел мордой. Дыхание его было тяжелым, глаза покраснели, от шкуры исходил какой-то резкий запах. Дерамо попятился, не понимая, в чем дело, и только когда олень издал трубный рев, осознал. Осень — время гона. Он воспользовался телом самки — раньше и в голову не приходило выискивать для превращения зверей строго одного с ним пола — а его спаситель был самцом. Самцом, желающим спаривания. Дерамо нервно рассмеялся: из оленьего горла вырвался какой-то хриплый звук. Ну уж нет, он на такое не готов!.. В несколько прыжков подобравшись к своему телу, Дерамо скороговоркой выдохнул привычное «Чиронга, пуфа, грека, рака, брод, куранго, манго — и наоборот». *** — Уехал славный рыцарь мой пятнадцать лет назад… — услышал он, подойдя к детской. Анджела любила эту песню и часто пела ее сыну вместо обычной колыбельной. Осторожно, чтобы не помешать, зайдя внутрь, Дерамо увидел спящего Элио. Анджела сидела рядом, едва касаясь рукой растрепанных черных волос. Волосы черные, глаза черные — Элио был так похож на мать! Анджела заметила его, замолчала и с улыбкой поднялась навстречу. — Он уже спит, не будем будить, — проговорила она, увлекая Дерамо в их спальню. — Вы опять весь день охотились, мой король. — А чем вы занимались весь день, моя королева? — он обнял жену и ощутил запах каких-то цветов. Лилии? Но Анджела не пользовалась духами с таким ароматом. И еще примешивался какой-то запах, слабый, едва различимый… Собачья шерсть? — Мы с Элио ездили в гости, — ее голос чуть дрогнул, и Дерамо понял. Он знал, кто любил аромат лилий и выращивал их в своем саду. — Надеюсь, Клариче в добром здравии? — Голос прозвучал суше, чем должно. — Да. Она была рада визиту, и познакомила нас с Канцлером… — С кем, с кем? — Канцлер. Ее пес. Клариче взяла его щенком, а теперь он вырос в громадного волкодава. — Как только Леандр позволяет ей держать такое рядом! — О, мой брат, при всех его достоинствах, совершенно не в силах отказать Клариче в чем-либо… Хотя это дается непросто, Канцлеру он не нравится. Впрочем, пес почти никого не подпускает к себе. Только Клариче и малышку — ее-то и вовсе на спине катает. Хотя ко мне был доброжелателен, даже разрешил Элио себя погладить… — Все равно стоит быть осторожнее. В городе не раз находили бродяг с перегрызенным горлом, и следы зубов похожи на собачьи. — Полно, Канцлер — умнейший пес. Клариче и вовсе уверяет, что по уму он превосходит многих людей, — Анджела помогла снять камзол и, когда он сел в кресло, устроилась у него на коленях, тесно прижавшись. — Как твоя племянница? — Растет. Очаровательная девочка, так похожа на мать. — Как и Элио. Как и ты. Да Клариче и сама внешностью пошла в матушку… Он помнил слухи, гулявшие среди придворных. Белокурая голубоглазая малышка ни одной черточкой не походила на Тарталью, и многие уже шушукались, дескать, а отец ли он ей? Однажды Дерамо, краснея то от смущения, то от гнева, пересказал ему эти сплетни. Тарталья в ответ громко рассмеялся и заверил, что только рад несходству: женщинам важна красота, так что для Клариче было счастьем унаследовать внешность своей прелестной матери. — В своем отцовстве я ни-нисколько не сомневаюсь, ваше высочество, — продолжал Тарталья. — Супруга моя женщина до-добродетельная, а уж нрав Клариче, поверьте, говорит са-сам за себя. А через несколько дней Тарталья показал ему портрет своей матери — хрупкой, светловолосой и светлоокой. Внучка очень напоминала ее. А нравом и впрямь пошла в отца. — Дерамо… — Анджела запнулась и нерешительно продолжила: — Дерамо, может быть, пора сменить гнев на милость? Прошло четыре года. Позволь Клариче вернуться ко двору. — Не знал, что вы так дружны. — Мы одна семья, — Анджела несмело глянула на него, словно выискивая ответ, который должен был отразиться на лице. — Клариче и раньше-то нечасто здесь бывала. Но… если желает — пускай. Я отменяю запрет на ее визиты во дворец. И не гневаюсь. Давно уже не гневаюсь. Я даже… благодарен ей. Сейчас Дерамо понимал, что поступок Клариче позволил ему избежать тяжелого груза вины, который, несомненно, терзал бы его, случись все как должно. Вряд ли он смог бы спокойно смотреть на казнь Тартальи — и жить с этими воспоминаниями. Тогда, четыре года назад, сразу после объявления приговора, Клариче выпросила свидание с отцом. Несмотря на родство с преступником, она оставалась знатной дамой, невестой брата самой королевы — и стража не посмела обыскать ее при входе в темницу. А Клариче в складках платья пронесла кинжал. Когда принесли ужин, Тарталья был уже мертв. *** С Клариче он встретился только через два месяца, зайдя к жене перед очередной охотой. Замужество и материнство нисколько не сказались на ее облике: все так же стройна, прелестна, и в глазах по-прежнему лукавый огонек. Как оказалось, во дворец она взяла и своего любимца. Лохматый черный волкодав спокойно лежал в углу, а по обе стороны от него устроились Элио и Марироза: он — несмело прислонившись к собачьему боку, она — обхватив за шею в тщетной попытке повязать белый пышный бант. Вид этого зверя натолкнул на мысль. И Дерамо отбросил мысль снова становиться оленем. Этот облик уже стал надоедать, и, кроме того… Кроме того, ему вновь хотелось ощутить вкус сырого мяса. *** Волчье тело он ощутил как родное, и даже заворчал, с наслаждением ощутив, как в горле рождается сердитый рык. Давно пора было оставить оленей и прочих травоядных или вовсе домашних животных. Хищники — вот его удел. Дерамо не рискнул охотиться на оленей: в памяти еще свежи были воспоминания о поединке оленя-самца и волчьей стаи. А вот зайца удалось задрать — и он с наслаждением вгрызся в горячее, сочащееся кровью мясо, глотая целые куски. В следующий раз Дерамо столкнулся с другим волком, молодым одиночкой. Обменявшись несколькими несерьезными укусами и всласть порычав друг на друга, они отправились на охоту, и задрали детеныша косули. Дерамо вернулся во дворец взбудораженным, все еще пытаясь слизать с губ кровь, которая их не касалась. Все еще готовым сорваться в стремительный бег, разделенный с кем-то, кто ощущает точно то же, кто так же чувствует зов леса… Кровь кипела, точно ее грели на огне, возбуждение от удачной охоты требовало выплеснуть его, дать волю, забыть о придворных церемониях и приличиях. Анджела что-то вышивала, когда он ворвался в комнату, прижал к себе, сминая губы поцелуем. Рукоделие полетело в сторону, завязки корсета больно впились в пальцы, не желая рваться. — Подожди! — еле выдохнула Анджела, пытаясь отстраниться. — Платье… я сама, сейчас… Дерамо видел в ее глазах удивление, почти граничившее со страхом. Но, торопливо раздевшись до нижней сорочки, Анджела сама потянулась к нему. Он вновь припал к ее губам, жестко, не дожидаясь ответа. Повалил на кровать, покрывая поцелуями, больше похожими на укусы, шею и плечи, торопливо лизнул соски, пытаясь одновременно с этим справиться с завязками на своих штанах. Анджела тяжело дышала, вцепившись в его плечи. Наконец он сумел распустить завязки и высвободиться из одежды, так мешавшей на любовном ложе. Рубашку помогла стащить Анджела. Он благодарно ткнулся ей в шею и тут же отстранился, задирая подол сорочки. Раздвинул бедра, белые и нежные, которыми она тут же сжала его, и вошел — сразу на всю длину, не останавливаясь, не беспокоясь о том, причинил ли боль. Анджела вскрикнула, закусила губу, но через пару минут уже стонала, жадно подаваясь навстречу. — Что с тобой? — шепнула она позже, когда страсть уже угасла, сменившись тихой негой, разливавшейся по утомленному телу. — Ты был похож на дикого зверя. Неужели охота так распалила?.. — Да, — ответил он. — Это все охота. *** После этого он еще не раз обращался в волков, но уже не позволял себе возвращаться во дворец в таком же состоянии: Анджела понесла, грубость могла причинить вред; а после тяжелых родов, причинивших много мучений — ребенок шел ножками, а не головкой, как Элио, с которым все разрешилось на зависть благополучно — долго болела. Пришлось искать другой способ успокоиться. Мысль о других женщинах мелькнула и пропала: измена была для Дерамо немыслима. Звериную ярость он стал выплескивать еще до обращения в человека — в боях. Псари жаловались на бешеного волка, каждую охоту уводившего одну из собак за собой, отбивая от стаи, — и насмерть загрызавшего каждую такую жертву. Дерамо в присутствии свиты клятвенно обещал лично пристрелить зверя, усмехаясь про себя. *** Справиться с яростью было проще, чем обуздать поселившуюся внутри тоску. Он больше не искал спутников, охотясь в одиночку — но желание разделить с кем-то свою тайну становилось только сильнее. Но с кем? Заклинание известно только ему, волшебник исчез бесследно. А единственным, кому Дерамо открылся, был Тарталья. Если бы на поляну пришли два оленя… Если бы они оба превратились в животных… Двадцать лет Тарталья был рядом с ним: учил, выслушивал подростковые глупые жалобы, разъяснял тонкости этикета, которые не удавалось усвоить с другими наставниками. Делил горе, когда умерли родители. Помогал управлять страной. Дерамо не сомневался, что если бы в тот день Тарталья познал бы удивительную силу, которую давало превращение в зверя, взглянул на мир другими, нечеловеческими глазами, то не предал бы. Тарталья был наставником, помощником, другом. И стал бы его стаей. Теперь Дерамо корил себя за смертный приговор. Впрочем, случившееся нельзя было оставить как есть, слишком многие узнали о предательстве первого министра. Но можно было схитрить. Не пускать Клариче, пойти самому — и пронести не только кинжал, но и мертвого зверька, любого, хоть щенка. Канцлер вроде, тогда же родился? Питомца Клариче завела сразу же после смерти отца. Пускай бы Тарталья произнес волшебные слова. Он бы вонзил нож в бездыханное тело, сымитировав самоубийство, и вынес бы из темницы ожившего зверька. А потом — сколько на городских улицах бродяг, исчезновения одного никто и не заметит! А вместе они бы сообразили, как устроить Тарталью в новом облике ко двору. Но он не догадался. И навсегда лишился того, кто мог стать ему ближе брата. *** Нет. Не навсегда. Холодное, спокойное осознание пришло во дворце, когда он увидел Элио. Вот она — его будущая стая. Сын, плоть от плоти, кровь от крови! Когда Элио исполнится семь, он расскажет ему о заклинании. А позже — и младшему сыну. *** — Дерамо, молю тебя, не надо! Как он и думал, Анджела не понимала. Женщина, что с них взять. — Не тебе решать! — отрезал Дерамо. — Я король! Я их отец! — А я их мать! Дерамо, ты не понимаешь! Ты так изменился, словно не до конца превращается в человека, словно зверь остается внутри! — Замолчи! Можешь заламывать руки, жаловаться Клариче — бесполезно! Я не изменю свое решение. *** Элио дрожал, смотрел испуганно, но послушно повторял волшебные слова. Он быстро запомнил их, оставалось надеяться, что не струсит в последний миг. Анджела, бледная как полотно, ехала рядом. Впервые она принимала участие в охоте. Звенел веселый голосок Клариче, сопровождавшей подругу. Рядом с ее лошадью шествовал Канцлер, кажется, еще больше выросший за прошедшее время. Что ж, пора! Дерамо дал знак распорядителю охоты. Он оставил Элио ждать у развалин, а сам перевоплотился и отправился выслеживать подходящего для мальчика зверя. Не стоит сразу давать ему взрослого волка, пусть освоится… Ветер переменился, принеся запахи — лошади, люди… Анджела! Она пытается помешать ему! Дерамо свирепо зарычал и помчался к развалинам. Клариче и Анджела стояли рядом, заслоняя собой Элио. Леандр со шпагой в руке мрачно озирался, готовясь дать отпор. Глупец! Дерамо кинулся на него, легко увернувшись от клинка, и вцепился в руку. Леандр заорал от боли. Кричи-кричи, не надо было становиться на его пути! В бок ударил камень. Дерамо развернулся, оскалился. Он чувствовал, как с клыков капает горячая кровь. Видел ужас на лицах Анджелы и Элио, и холодную, расчетливую ярость в глазах Клариче. Низкий рык вырвался из горла. И в следующую секунду что-то стремительное, тяжелое сбило его с ног, острые клыки рванули плечо. Это был Канцлер — Канцлер, выжидавший в засаде, не тронувшийся с места, когда Дерамо напал на Леандра. Воистину, Клариче была права — эта собака умнее многих людей! Ему бы и в голову не пришло устроить такую ловушку. Дерамо поднялся на лапы, готовясь к битве. Пусть пес умен — но ему противостоит человек. Канцлер посмотрел на него и слегка оскалил зубы. Как-то странно, словно не угрожая, а насмехаясь. Совсем по-человечески насмехаясь. Так берегись, Дерамо, мой король!