Письмо

      Вы, конечно, не знаете меня, да и знать не можете. Сквозь вязкую ткань лет я гляжу на Вас с благоговением и нежностью. Вероятно, окажись я там, в годах Вашей жизни, наполненных бурями и грозами, мы не встретились бы. Я поняла бы, ведь Вы так глубоко погружены в идею. Идею святую для Вас, Вашего кровоточащего сердца. Как и вы, я неизменно хотела бы верить идее, ибо качество сие считаю одним из высших благ, доступных человеку. Свет мысли живет с человеком во времена страданий и лишений, озаряя существование его теплящейся вдали надеждой.       Звучит, должно быть, чрезмерно религиозно. Я знаю, что Вы не верите в Бога, да и кто верит в него? Что сейчас, что в Вашу эпоху, о Боге люди забыли. Однако же Ваша вера в революцию равносильна самому ярому преклонению католического фанатика перед Девой Марией, поэтому я полагаю, что Вы поймете мою туманную формулировку правильно. Вы несомненно надеялись в ссылке, в болезни, когда глаза закрывались от манящих слов смерти, стучащих в виски невыносимой мигренью. Вы надеялись, что борьба Ваша не бесплодна, что дело, дело революции - живо и будет жить в сердцах и умах, витать в воздухе, даря утешение угнетенным, преподнося им возможность излечение от сатраповской чумы. Как же Вы были рьяны и неотступны в своей стойкой уверенности в правоте, в своей борьбе за убеждения! Не всякие понимали Вас, если не считали вредителем похуже, чем саранча, некоторым Вы, как они говорили, "влезли в печенки" (где-то я их понимаю, Вы уж простите). Несмотря на все невзгоды, лед треснул. Ярче всполохов костра взлетели в небо кровавые языки свободы и бунта.       Увы, я бесконечно влюблена в Вас и готова оправдать любые Ваши прегрешения, но, пообещав себе это перед написанием сего письма, твердо решила раскрыть глаза и на отрицательную сторону вопроса. Прав был все же Пушкин: "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!" Я подчеркиваю именно слово "беспощадный". Страшный, жестокий, дикий, первобытный дух подняла революция в народе, когда с него стянули ярмо и освободили от тягла. Каждый мог сказать, что он сам себе голова, власть и страна ходили по рукам, как продажные девки. А сколько крови, помилуйте!, окропило землю несчастной России в годы Гражданской войны? Слезами омыты наганы и красных, и белогвардейцев. Даже Ваши руки... Нет, тем более Ваши благородные руки! Тонкие черты вашего узкого, острого лица, холодные прищуренные глаза сочатся кровью. Я боюсь почувствовать ее омерзительно приторный запах.       Я немыслимое количество раз слышала, как оценивают Вас люди, называющие себя "знатоками". Они, как тюки с ненавистью, рассыпаются на бумаге, мол, Вы были больны, Ваша психика надломлена заключением, Ваш разум помутился от фантасмагории, охватившей мир вокруг. А жестокость Вашу они вообще возводят в ранг чего-то не земного, а глубоко подземного (прошу опять простить мне эти религиозные отсылки). Я, быть может, поддержала бы их в определенных моментах, однако, зная Вашу биографию и тот период в богатейшей истории России, мое сердце несогласно... А я склонна верить его голосу, пускай частенько нещадно фальшивящему и срывающемуся. Вы отдавали себя своей вере. Вы губили себя во славу своего идеала. Вы так тонки, умны и беспощадны, что мне Вас даже чуточку жаль. Вы непредсказуемы, то холодны, как льды Финского залива, то полыхаете, как пламя в Геинома. У вас такое дивное, глубоко израненное сердце, что я хотела бы отдать Вам свое. Или обнять Ваше, взять его аккуратно в свои ладони, как поздний осенний цветок, не желающий никак умереть под сильным арктическим ветром. Беречь и хранить Ваши чувства вдали от Вашей работы, чтобы, не дай Бог, не очерствело, не закостенело, не атрофировалось, не было окончательно одурманено балтийским чаем. Ведь вы сами писали: "Где есть любовь, там нет страдания, которое могло бы сломить человека."       Вы так же благородны и далеки от меня, как герой, мелькнувший в забытьи перед взором. Но сквозь сотню промелькнувших лет, я бы отдала Вам душу, если бы Вы только протянули руку, чтобы принять ее.