Барабанщица

Хруст сломанных пальцев не может быть настолько оглушительным — не громче криков Вогла, не громче собственного сердца, стучащего где-то в ушах, не громче, не громче! — но самовнушение "это все не взаправду, это все ненастоящее" не помогает. Аманда не уверена, что именно вокруг нее — просто кошмарный сон или очередной выверт реальности вроде машины времени, акулокотенка или пропавшей дочери миллионера, оказавшейся в теле собаки. Все, что показалось бы глупостью раньше, теперь становится иногда пугающей, иногда невероятной действительностью. Они то ли бегут, то ли преследуют, то ли все вместе — и теперь их не пятеро (хотя раньше было так: даже если их пятеро, то все равно они тройка), а всего двое. Собственная незавершенность болезненна; Аманда знает, что Воглу до тряски не по себе, он почти напуган (почти — потому что Роуди-3 не боятся) и не знает, что делать дальше. Остальных она еле чувствует: их будто разделяют мили бетона, камней и земли, хотя они, несомненно, живы. Ей так кажется. Или она сама себя пытается в этом убедить. Засыпая на заднем сидении угнанного где-то седана — Вогл устраивается спереди, закинув ноги на приборную панель и положив на колени бейсбольную биту, и дышит загнанно, будто все еще продолжает бежать, — Аманда представляет, что сжимает рукой чужую грубую ладонь — сухая горячая кожа, а на тыльной стороне от среднего пальца до большого прерывающийся шрам. Приступы парарибулита — это лотерея, и если думать так, то Аманда может считать себя чертовски невезучей. Она, словно ведьма из Средневековья, горит в огне, который никто не разжигал, тонет в ледяной воде, корчится от рваных ран, оставленных тысячами лезвий, задыхается, потому что весь кислород вокруг нее в одно мгновение превращается в углекислый газ. Раньше просто выйти из дома приравнивалось к подвигу; теперь — вернуться домой уже невыполнимая задача. Аманда вообще не уверена, что хочет куда-нибудь возвращаться, даже домой. Она хочет возвратить. Вогл помогает подняться ей на ноги после очередного приступа. Ее накрывает неумолимой снежной лавиной посреди парковки — колкая, как стекло, крошка забивается в нос и глаза, а тело придавливает невыносимой тяжестью к земле. Хорошо, что время давно перевалило за полночь, и молоденькая девчонка за кассой принимает ее за наркоманку или кого-то вроде того — меньше вопросов и вряд ли через пару дней их вообще вспомнят. В голове — в мыслях — ясно, как никогда. Аманда знает, куда им нужно. В первые секунды после приступа все так кристально понятно и легко. Правда, потом остаются только разрозненные картинки, путанные видения, сменяющие друг друга. Аманда больше не боится боли — ненастоящих огня и воды, ненастоящих птиц, пытающихся выклевать ей глаза, ненастоящего всего, что несет ее болезнь. Страшно другое: что она никогда не сможет понять, не сможет найти, не успеет найти. Сны сменяются кошмарами, вязкими и тягучими. Чтобы заснуть, Аманда представляет, как гладит чужие — уже знакомые, пусть и выдуманные — руки. Только теперь они отчего-то еле теплые, и она безуспешно пытается их согреть. В Вендимуре кошмары становятся до жути реалистичными — потому что являются воспоминаниями, приправленными воображением и навязчивыми страхами. В действительности Вогл загнанно дышит, но не кричит, и его пальцы, пусть он и не может ими нормально шевелить, скоро срастутся. У него, кажется, сломаны ребра — только бывало и хуже. Мир вокруг сходит с ума — другой мир, где приступы парарибулита намного более реальны, чем прежде; где есть рыцари, ведьмы, злой колдун, странные существа, похожие на сумасшедших мультяшек; где местная ведьма, напоминающая чем-то черепаху, учит ее, Аманду, тому, что умеет сама. По сравнению с Вендимуром то, что происходило дома, перестает казаться таким сумасшедшим. Окунаясь в ведьмин колодец, Аманда представляет, как ищет чужие холодные руки. Через пространство, через время, через мили бетона, земли и камней, сквозь преграды, сквозь собственные страх и неуверенность — ищет и находит. Один — мелкие косточки под руками возвращаются на место с режущим по ушам скрежетом и чужим стоном на выдохе. Второй — уже легче, но глаза начинает щипать, и хочется, хоть и нельзя, остановиться. Третий — шепот, еле различимый, почти потерянный среди собственного бешено стучащего сердца и хруста, — "пожалуйста, хватит". На небе отчетливо различимы звезды и местная луна, больше похожая на профиль чрезмерно носатой старухи. Но первое, что видит Аманда, открыв глаза и пытаясь выровнять сбившееся дыхание, — это лицо Мартина, непривычное и даже беззащитное без очков. — Полегче, барабанщица, иначе я подумаю, что ты пытаешься сломать мне руку, — говорит он. Аманда с усилием разжимает пальцы — от притока крови их начинает ощутимо покалывать, — но Мартин мягко не позволяет ей убрать руки. Ладони у него грубые и горячие — и такие привычные. Она еле удерживается от того, чтобы погладить знакомый шрам. Ее голова лежит у него на коленях, и плевать на затекшую шею и плечи, а остальное тело чудом балансирует на поваленном дереве. Ей так этого не хватало. Впервые за последние месяцы, в чужом мире, посреди леса, Аманда чувствует себя цельной и завершенной, на своем месте и в свое время. Мартин ей улыбается — и улыбка у него похожа на оскал, только совершенно не пугает. Сон, тягучий, но мягкий, затягивает ее, стоит немного успокоиться. Когда Аманда прижимает его ладонь к груди, Мартин думает — "в реальности намного лучше".