Ради мира

Chase Holfelder – Animal

Наступить на собственную гордость, преклонить покорно голову, встав на колени. Как же это было унизительно для Осаму Дадзая, привыкшего лишь преклонять перед собой других. Ещё унизительнее было в неестественной позе захлебываться своими стонами и жидкой слюной, стекающей по подбородку, и умолять не прекращать сладкую пытку на грани смерти. Каждый раз добровольно и покорно приходить в одно и то же место, чтобы вновь испытать радость позора. С безумно широкой улыбкой Гуинплена* упасть на колени и раболепно просить причинить себе боль. Пятница — развратница. Для Осаму это не было простой забавной рифмой. Яд греха Дадзай испил два месяца назад, когда повязал себя обещанием, скреплённым кровью и плотью. И ладно бы своими. Залогом была жизнь миллионов людей. Он заключил контракт с существом страшнее самого Дьявола. Естественно, что расплата была соответствующей. Каждый вечер пятницы молодой человек тщательно обрабатывал застарелые воспаленные шрамы на коже, чтобы тем же вечером расцвели новые, более глубокие, и распустились бутоны грязно-синих гематом — его особый вид геральдической лилии. Наматывал на тонкие, исполосованные лезвием конечности стерильные бинты, чтобы испачкать их в пороках блудной ночи, чтобы к рассвету они истлели в бескрайней похоти, пропитавшись кровью и терпко-соленым потом. Надевал свежую накрахмаленную рубашку, выглаженные жилетку и брюки, чтобы чужие пальцы их безжалостно содрали и скомкали, швырнув в дальний угол комнаты. Затягивал галстук боло, чтобы его потом ещё сильнее затянули на длинной напряженной шее, даруя полубессознательное блаженство асфиксии. Долго всматривался в своё отражение в зеркале, чтобы убедиться в том, что он достаточно безупречен, чтобы стать дефектным. — Дадзай-сан, вы собираетесь на свидание? — радостно полюбопытствовал парень с короткими пепельными волосами, собираясь домой, — рабочий день в Вооруженном детективном агентстве подходил к концу. — С чего ты решил, Ацуши? — не отрываясь от своего отражения, осведомился Осаму и склонил несколько голову вбок, критически осматривая себя и поправляя прилично отросшие вьющиеся тёмные волосы. — Да ты каждую пятницу прихорашиваешься и более получаса крутишься у зеркала перед уходом, — в разговор раздраженно вклинился другой молодой человек. — Куникида, завидуй молча, — Дадзай быстро обернулся в сторону светловолосого коллеги и одарил его холодной ассиметричной улыбкой, которая была убийственней цианида. Доппо прав. И почему Дадзай так старается для своего истязателя, почему хочет быть чрезвычайно красивым? Это не спишешь на нарциссическую привычку выглядеть всегда безупречно. Просто он хочет, чтобы его в очередной раз втоптали в грязь со вкусом. Отвратительно горьким с нотками миндаля и красного вина. — Лучше бы не по свиданкам шлялся, а думал, как нам поймать этого Демона Достоевского, — укоризненно бросил Доппо, разбирая бумаги перед уходом — на столе всегда должен быть идеальный порядок. Идеальность — милый сердцу парня самообман и иллюзия некого контроля. — Куникида-сан, но ведь с Достоевским обстановка уже как два месяца более или менее спокойна, он пока никаких шагов не предпринимает, — задумчиво протянул Накаджима, пытаясь оправдать друга. — Видишь, Куникида, я активно работаю над этим, — с вызовом высказался Осаму, накидывая на себя бежевый плащ. Он был несказанно рад, что не взболтнул случайно "ртом". — Думаю, мои рандеву в моё личное время никого не должны интересовать. На часах пять минут девятого, я могу законно идти домой, — нагловато заявил юноша, развязно взмахивая рукой на прощание. — Это затишье перед бурей, — строго проговорил Доппо. — Только этот факт пока что позволяет тебе вот так гулять и бездельничать. — Ладно, ладно, я понял, — Дадзай беззаботно хохотнул. — До завтра, Ацуши, Куникида, — молодой человек вышел из офиса, негромко хлопнув дверью. Он собирался предотвратить бурю в очередной раз. Осаму могло бы польстить, что он в силе управлять столь непокорной и опасной стихией, если бы она сама не властвовала над ним. Сегодня ночью Дадзай не будет спать, глаз не даст сомкнуть разврат. *** — Я думал, что ты сегодня не придёшь, — открыв дверь небольшой квартиры на окраине Йокогамы, вкрадчиво и лукаво проговорил Федор Достоевский. Голос — тягучая приторная патока, обволакивающая теплом сознание; взгляд томно наполовину прикрытых фиолетовых глаз с длинными редкими ресницами, будто бы подведенными углем художника, — звёздная бесконечность калейдоскопа смертных грехов. — Как же я мог не прийти? — судорожно облизав вишневые губы, Дадзай широко ухмыльнулся; он лихорадочно вздрагивал от предвкушения своего падения с высоты моральных устоев. Неизвестно чьих, правда. Собственных у него никогда не было, а возможно, заключенный контракт сломил их вконец, если они вдруг изначально имелись. — Ты все так и норовишь обронить наш хрупкий мир в темную бездну. — А ради ли мира ты приходишь? — Достоевский жеманно улыбнулся, проводя по своим бледным губам с сухой отстающей кожицей и кровоточащими трещинками тонким узловатым указательным пальцем. — Ведь когда-то и ты вместе со мной хотел небрежно опрокинуть его, — молодой человек отступил в сторону и пригласил грациозным движением руки гостя внутрь квартиры, как шпрехшталмейстер зазывает публику на цирковое представление. — Исключительно ради него, — шаг через порог и капкан со звоном защелкнулся, впиваясь кривыми зубами смерти в плоть молодого человека; слова жгли язык Осаму вопиющим враньем. Он приходил сюда, чтобы помолиться за упокой своей гниющей души. — Я бы поверил, если бы ты это сказал два месяца назад, — Федор сделал решительный шаг вперёд, вероломно скалясь, визитер, напротив, ступил инстинктивно назад, натыкаясь спиной на дверь. Столкновение с металлом пустило вдоль позвоночника электрический ток высокого напряжения, ноги подкашивались от нарастающего нервного возбуждения. — И то не полностью, — ровные кремовые резцы хищно прошлись по мякоти тонких губ; входная дверь угрожающим скрежетом закрылась, точно по квартире разнесся ехидный смех гиены. — Очень даже зря, — холодные пальцы Дадзая осторожно коснулись обескровленной щеки оппонента, будто дотрагивались до трепетного крыла бабочки, снимая перламутровую пыль чешуек. От этого движения Достоевский вздрогнул — полупрозрачная кожа, под которой билась зеленоватая сеть вен, практически не переносила низких температур. — Ты скоро и сам в этом убедишься, — довольно проворковал Осаму, когда Достоевский перехватил его руку и властно сжал свои костлявые пальцы на запястье, туго обвитом сеткой бинтов. Федор нахмурился, понимая, что его посетитель не будет просто так разбрасываться словами, и медленно провел по предплечью кончиком острого носа к ладони, вдыхая тяжёлый запах антисептиков. Жгучий спирт и удушливый хлор, оседающие на лёгких гранитной крошкой и царапающие глотку изнутри, и ещё что-то едва уловимое, терпкое и кисло-сладкое. Табак, сандал и алкоголь. Догадка распотрошила естество Достоевского, как обоюдоострый клинок, пронзая сердце насквозь, он до скрежета зубов стиснул со злости челюсти, издав угрожающий рык, и со всего размаха тылом кисти ударил по щеке Дадзая. Пощечина звенела в бетонных стенах, отскакивая от них, как мячик для пинг-понга, Осаму нервно комкал губы, которые своевольно готовы были растянуться в наглой победоносной улыбке. Но молодой человек недолго сопротивлялся своему желанию и громко рассмеялся прямо в перекошенное яростью лицо Федора, глядя точно в радужки, наливающиеся кровавым закатом человечества. — Кто? — голос Достоевского скрежетал и дребезжал, как заржавевший механизм гильотины, которая грозила вот-вот обрушить на шею гостя сверкающее лезвие. — Кто?! — процедил он, крепко сжимая чужое горло. Перед глазами Дадзая все плыло от счастья, ноги совершенно не держали. Он добился своего: вывел из себя эту фарфоровую изящную куклу с электронной начинкой, запрограммированной на убийства и сложные сплетения интриг, подобные филиграни серебряных тенёт крестовика. Гортань горела изнутри, в голове истерически бился учащенный пульс — сердце паниковало от гипоксии. — Накахара, — едва прохрипел Осаму, выдавливая из лёгких остатки драгоценного кислорода; от сдавления лицо юноши покраснело, вены набухли и стали похожи на извивающихся под кожей дождевых червей, сжирающих разлагающееся тело изнутри. — А он лучше в качестве любовника, чем ты, — дерзко заявил молодой человек и улыбнулся, насколько это было возможно, с уголка губ вниз тянулась слюна, которую невозможно было сглотнуть. Достоевский не любил быть вторым в чем бы то ни было, и Дадзай прекрасно это знал и использовал каждый раз, чтобы довести своего врага до исступленной жестокости. Результат не заставил себя ждать: чужой кулак со всей мощи врезался прямо в солнечное сплетение, прижимая юношу к двери. Боль прошла вдоль позвоночника, не давая даже вздохнуть, Осаму упал на колени, отбивая их о ламинат, и широко улыбнулся, сдавленно кашляя. — Думаешь, я не знаю твои уловки? — вкрадчиво справился Достоевский, остервенело хватая парня за жёсткие волосы и резко поднимая его голову на себя; детектив продолжал скалиться, дерзко глядя в чернильные омуты глаз противника. — Тебе плевать на этот прогнивший мир, — молодой человек отрывисто шептал в губы Дадзая, свободной рукой сжимая его нижнюю челюсть. — Ты приходишь сюда за болью, которая доставляет тебе извращенное удовольствие. Чем же обусловлен твой мазохизм? — с интересом сладко проворковал Федор и резко ударил юношу затылком о металлическую дверь. На секунду обстановка померкла, на глазах проступили горячие слёзы, искажая пространство, точно мутная призма, голова резонировала с гулким ударом, а на языке заскакал железистый привкус крови. Достоевский довольно ухмыльнулся и наступил на пах Осаму, обманчиво ласково стирая большим пальцем скатившиеся по щекам серебряные жемчужины слез. — Дай угадаю, чувство вины? — надменно предположил Достоевский, присаживаясь на корточки перед юношей. — Сколько боли и унижения тебе нужно, чтобы посчитать, что ты искупил свои грехи? — издевательски сожалеюще проговорил молодой человек, давая новую звонкую пощёчину Дадзаю, голова которого инерционно дернулась в сторону до хруста позвонков, от чего крупные локоны разметались по лицу. — И моя фантазия имеет предел, — опечаленно вздохнул Федор, выпрямляясь, и с размаху пнул Осаму в бок тяжёлым сапогом, тот неуклюже сел, болезненно кряхтя. — Если она кончится прежде, чем сможет меня удовлетворить, то ты никчемен, — с вызовом тихо бросил Дадзай и хрипло рассмеялся, умоляюще простирая перебинтованные руки к своему мучителю и раскрываясь перед ним, как на распятии. В следующую секунду Достоевский с хрустом рвущихся связок вывернул из сустава большой палец детектива, который от боли до крови прикусил ребро другой руки, глуша пронзительный крик и болезненно скуля, как подстреленная бездомная псина. Затем острое колено размозжило нос Дадзая, превращая его в кровавое месиво, вязкая жидкость обильно стекала алой лентой по лицу и подбородку парня. Молодой человек судорожно слизывал собственную кровь с губ, рвано дыша через рот. — Я хочу ещё больше, — сорвалось с дрожащих губ, мельчайшие складки которых были окрашены в кровь. Таким тоном читают лишь молитвы. Нет, Дадзаю не было стыдно просить у своего врага боли, которая приносила ему неподдельное удовольствие. Унизительно, но не стыдно. Потому что он был искренним перед Достоевским в своих желаниях, чего не мог позволить себе даже с самыми близкими людьми. Юношу бы спалил инквизиторский костёр чужого непонимания и осуждения. А здесь без опаски можно было исповедаться перед таким же грешником, как и он сам, и достойно принять своё заслуженное наказание. Кто ещё более справедливо может судить преступника, как не точно такой же отступник от канонов морали? В следующее мгновение затылок снова обожгла боль, да так, что Осаму готов был провалиться в теплое вязкое беспамятство. Волосы подозрительно намокли и потеплели, кажется, второе совокупление со стальной дверью было более чем удачным. Корень языка щипала кислота подступающей тошноты, перед глазами расплывалась зловещая ухмылка, как будто парень попал на карусель, в ушах звенели визгливые скрипки и хор, исполняющие моцартовскую Lacrimosa. Повело в сторону, и Дадзай оперся руками о пол, становясь на четвереньки. На ламинате расползлись бордовые кляксы, превращаясь в цветы паучьей лилии. Осаму пытался сфокусировать взгляд на каплях крови, но от усилия голова начинала ещё сильнее кружиться, тошнота становилась явственней — признаки сотрясения. Достоевский снова властно дёрнул гостя за волосы, слипшиеся и пропитавшиеся кровью, усаживая того, и сам встал перед ним на одно колено, вглядываясь в мутные от дезориентации насыщенно-чайные глаза. Острые черты Федора расплывались, как акварель по сырому листу бумаги, но Дадзай даже в таком состоянии нашёл в себе силы, чтобы показать свою строптивость в виде слабой кривой улыбки. Федор вернул ухмылку и нежно огладил молодого человека по щеке, убирая прилипшие пряди; он выжидал некоторое время, чтобы противник пришёл в себя — иначе можно лишиться веселья. Несмотря на то, что Достоевский был по своей природе настоящим садистом, особенно любившим моральное насилие, он не был эгоистом в плане удовольствия. Юноша не только получал наслаждение, истязая Дадзая до полусмерти, но и доставлял его молодому человеку, растягивая во времени побои и с точностью отмеряя необходимое количество минут для перерыва между ними. Федор был подобно аптекарю, который искусно обращался с ядами, отделяя нужную лечебную дозу. Лишний миллиграмм, и можно убить. Так и с болью, что вызывала возбуждение Дадзая и усиливала его, сенсибилизируя тактильные рецепторы. Если соблюсти тонкую грань, то оба получат наслаждение, в противном случае — летальный исход. Именно потому, что Достоевский мастерски умел довести Осаму до наивысшей точки блаженства, парень, точно морфинист, каждый раз добровольно приходил за новой дозой терзаний, растлевающих разум детектива и разлагающих его тело заживо, как синтетическое счастье на кончике иглы. И Федор никогда не отказывал своему негласному контрактнику, давая волю своей извращенной фантазии в погоне за новыми гранями удовольствия, радужно переливающимися в слепящем свете девиации. Федор скользнул рукой на шею визитера и притянул его к себе, завороженно приоткрывая губы и высовывая кончик острого нежно-розового языка, оценивающе осмотрел разбитый нос Дадзая, как смотрит на законченное полотно живописец, и медленно провёл по нижней губе парня языком, слизывая подсыхающую плёнку крови. Осаму трепетно разомкнул уста, ожидая дальнейших действий со стороны Федора и надеясь на тягучий и воздушный, как пастила, поцелуй, но не спешил показать свои желания — в этой квартире правила устанавливал Достоевский. Если ему что-то не понравится, он мог запросто выставить за дверь детектива и развязать войну, которую юноша сдерживал в течение этих двух месяцев своей безоговорочной покорностью. Хозяин оценил кротость Дадзая и в качестве вознаграждения провел языком по языку молодого человека. Вот теперь гость мог отвечать и действовать, но неторопливо и аккуратно; им совершенно некуда спешить — вся ночь впереди, они могут вдоволь насладиться моментом, растягивая его, как приторную ириску, несносно липнущую к зубам. Так липла похоть к их душам, очерняя. Поторопишься, и можешь остаться без зубов, выдранных безжалостно конфетой. С Достоевским сладко только тогда, когда играешь по его правилам. Как истинный гурман, он не терпел спешки, а пытался отгадать все оттенки вкуса. — Пошли, — тихо произнёс Федор, отпуская Осаму и ловко поднимаясь на ноги. В этом бархатистом и слабом голосе было что-то неуловимое, заставляющее подчиняться. То ли особый тембр, то ли интонация, то ли темп речи. Но что-то все-таки пронзало саму душу насквозь и побуждало её выполнить указание; слова, точно рыболовный крючок, на который попадается жертва и уже теряет собственную волю. Детектив неуклюже встал, зачарованно глядя на губы врага, покрытые налетом ржавчины его собственной крови. Дадзаю было до жути странно осознавать, что на чужих губах размазана его кровь. Это возбуждало. Юноша, поддавшись безрассудному прорыву, впился в рот Федора, вжимая его в ближайшую стену. Тот сразу же прикусил язык детективу, умеряя его пыл, однако полностью не отстранил от себя Дадзая. Напротив, он с удовольствием зарылся руками в жёсткие кудри, крепко сжимая их у корней и натягивая кожу на голове партнёра. — Кто тебе это дозволил? — коварно узнал Достоевский, стирая с губ смесь из крови и слюны кулаком, который в следующий миг рассек скулу гостя. — Прости, — саркастично отозвался Осаму, стирая с лица кровь, пленкой стягивающую кожу, и ядовито улыбнулся, — но ты был слишком прекрасен. — На колени, — чересчур холодно отрезал Федор, с видом крайне скучающим. В опущенных уголках губ читалось презрение и некоторое отвращение, будто рядом пробежал прыткий таракан. Дадзай тут же выполнил приказание, резко упав на уже сбитые ноги перед неприятелем. Если строго рассудить, то Фёдор не был так уж и красив, и он это наверняка знал. Не могло серо-зеленого оттенка лицо с болезненно заостренными чертами быть привлекательным. Не добавляли красоты и тёмные жидкие волосы, страшно секущиеся и извечно кажущиеся засаленными, бесконечно усталый взгляд тусклых глаз и искусанные в кровь губы. Не вызывало восхищение и патологически худое тело, будто бы мумифицированное, и такие дурные привычки, как грызть слоящиеся ногти под самый корень, сдирая заусенцы. От всего существа Фёдора Достоевского веяло болезнью со жгучим ментоловым запахом. Никогда недуг не был стандартом красоты — сестры жизни. Это посредник смерти, которая априори всегда уродливая. Но только не для Осаму, восхвалявшего ее и видящего эстетику в отвратительном. Достоевский принял настоящего ценителя за жалкого подхалима. — А ведь тебя тоже гложет чувство вины, — понимающие проговорил Дадзай без какой-либо тени издевательства и принялся любовно оглаживать пах противника через ткань светлых брюк, оставляя на ней рыжие разводы крови. — Только ты злой и злишься на всех, поэтому в тебе расцвёл садизм, — тихо продолжал юноша, а затем любовно и покаянно поцеловал начинающую выступать эрекцию, точно так целуют крест; Федор угрожающе дёрнул детектива за волосы. — Видимо, ты ещё раз хочешь познакомиться с дверью, — меланхолично предположил Достоевский, пронзительно глядя вниз, в глазах танцевали танго отблески ярости. — Отнюдь нет, — отрешенно проговорил Осаму и стал неловко расправляться с ширинкой молодого человека — с повреждённым кистями это было не так уж и просто. — Я лишь хочу сказать, что не соврал тебе, сказав, что ты был прекрасен для меня, что это не жалкая лесть, — парень без лишних движений резко и глубоко вобрал в себя мужскую плоть. — К чему эта лирика? — удивлённо приподняв брови, осведомился Достоевский и начал по своему усмотрению регулировать движения головы гостя, грубо дергая за волосы. Дадзай закатывал глаза, чтобы сдержать набегающие слёзы, и старался подстроиться под задаваемый темп. Он давился от недостатка воздуха, который с трудом поступал в лёгкие через сломанный нос, и того что головка упиралась в заднюю стенку глотки; юноша благодарил свой организм за то, что у него напрочь отсутствует рвотный рефлекс. Через некоторое время Осаму с хлюпаньем выпустил изо рта половой член, растягивая вязкую нить слюны, чтобы несколько отдышаться. — Не знаю, — парень растерянно улыбнулся, а затем криво и иронично усмехнулся глупости своего ответа. А правда, зачем? Зачем разбирать причины их пороков и пристрастий? Здесь творится лишь таинство взаимовыгодной сделки. Наивно искать спасения души от грехов в храме Сатаны. Так почему же Дадзай его здесь находил? — Тогда займись чем-нибудь более полезным, нежели разводить пустую болтовню, — грубовато посоветовал Достоевский, насаживая детектива на свою эрекцию, тот послушно снова заглотил практически до основания, расслабляя глотку. — Кстати, Крысы больше не могут простаивать без дела, — лукаво протянул Федор, его губы дернула широкая коварная улыбка. Подобное известие заставило Осаму дернуться, задевая резцами уздечку, тем самым вызывая у неприятеля недовольное шипение, и широко распахнуть от шока глаза. Молодой человек пытался отстраниться от паха противника, но Достоевский не давал. В конце концов Дадзай вырвался, оставляя в руках хозяина квартиры часть своих волос. — То есть? — гневно процедил детектив, врезаясь в оппонента не то злым, не то отчаянным взглядом. Внутри него все оборвалось с треском лопающихся стальных тросов от подобного заявления, все его существо обуяла крупная нервная дрожь. — Не пойми меня неправильно, — льстиво ворковал Достоевский, настойчиво водя головкой по опухшим пунцовым губам, — но я не могу вдруг резко все изменить в организации, понимаешь? — Дадзай неуверенно начал сосать плоть, внимательно слушая своего врага. — Я и господин "Крыс Мертвого дома", я и их раб, у меня есть перед каждым членом объединения свои обязательства, я не могу предать тех, кто когда-то мне доверился. В организации уже поднимается ропот из-за того, что мы бездействуем. Хочешь остаться правителем — прислушивайся к своему народу, — последний слог Федор протянул на грани стона. — А ты быстро учишься, — радостно заметил парень, когда от умелых движений языка детектива по телу начало разливаться приятное тепло, накрывая голову эйфорией, точно пенистыми морскими волнами. — В первый раз тебе так и не удалось закончить, — несколько язвительно напомнил он. — Если ты думал, что я каждый день кому-нибудь делал минет, то ты глубоко ошибался, — огрызнулся Осаму, нервозно облизывая губы. — Выходит, наш уговор недействителен? — резко справился он, глядя исподлобья на противника. — Почему же? — искренне удивился Достоевский, подталкивая Дадзая к своему паху. — Я отдам приказ действовать, люди будут счастливы. А тебе же я подарю небольшую подсказку, которая поможет предотвратить трагедию. И все выйдет так, как будто вы сами догадались о наших планах. И никто не узнает порочной истины, — юноша довольно осклабился. — И все будут удовлетворены. Сейчас все зависит лишь от твоих стараний, — дразняще заметил Федор. Дадзай понял намёк и незамедлительно принялся за ублажение противника. Странно было, что молодой человек, никогда не страдающий излишней доверчивостью, вдруг так наивно полагался на слова врага. В любом другом случае Осаму сам бы назвал себя дураком, однако не в данной ситуации. Достоевский сдержит обещание, в этом юноша был уверен так же, как в том, что Земля круглая и крутится вокруг Солнца. Федор был злодеем, но не подлецом. — Не касайся себя, — судорожно выдохнул Достоевский, когда рука Дадзая непроизвольно потянулась к собственной изнывающей эрекции, упирающейся в плотную брючную ткань. Парень досадливо промычал и сжал пальцы на бедре, в этот же момент Федор особенно сильно стянул волнистые пряди на затылке гостя и усиленно начал толкаться в чужое горло. Через минуту он начал мелко вздрагивать и часто-часто дышать, как при лихорадке, поджимая и кусая губы. В следующий момент Достоевский напрягся всем телом, немного выгибаясь в пояснице, и сладко простонал, закусывая губу и прикрывая веки с трепетно дрожащими ресницами, детектив же ощутил в глотке вязкое семя. — Глотай, — тихое указание, которое Дадзай тут же выполнил, как преданная собачка. — Заслужил, — одобрительно проговорил молодой человек, склоняясь к неприятелю. — Вот и подсказка, — Федор начал шептать на самое ухо парню, тот ловил каждый звук, притаив дыхание. — Это же безумие, — воскликнул пораженно Осаму, как только Достоевский закончил свою речь. — А то, что мы с тобой сейчас делаем, не безумие? — ехидно узнал Фёдор, выпрямляясь, его рот раздирала дьявольская насмешка. — Такой план мог разработать только ты, — в голосе ощущался отвратительный привкус укора, выжигающего сердце Достоевского, подобно раскаленному клейму. — Вы на него посмотрите, — взвился юноша, наступая ногой на пах оппонента, — нашёлся святоша. Раз ты так свят, что принимаешься судить меня, то, что ты тут забыл, что же ты течешь от истязаний не хуже суки? — колко справлялся парень, активно массируя ногой чужой половой член и оттягивая детектива за волосы. — Твоя святость ещё не расшиблась о грязную реальность? Помочь с этим? — хищный оскал исказил его лицо. — "Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди.". Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих седьмой и девятый. — Не прекращай, — прерывисто попросил Дадзай, запрокидывая голову от удовольствия. Кажется, разум юноши застлал густой дурман животного наслаждения, как лёгкий сладковатый шлейф анаши. — Самому не мерзко? — бесцветно хмыкнул Федор, не прекращая круговых движений ногой на промежности парня. В отличие от своего посетителя, Достоевский никогда не принимался кого бы то ни было судить, он лишь старался понять сущность греха и греховности. — Я буду счастлив, если ты мне сломаешь ребра, — исступленно поведал юноша. Дадзай был греховен, потому что, признав за собой порок, продолжал его вершить. Достоевского не нужно было просить дважды: он спешно застегнул брюки и резко ударил парня подошвой сапога в грудь, от чего тот упал, отбивая лопатки и затылок. Градом посыпались тяжелые удары. Ребра, таз, почки, печень, ничто не было обделено жестоким вниманием острого носа кожаной обуви. А Дадзай готов был благодарно целовать ноги противника за даруемую боль, в которой растворялся без остатка, как кусочек сахар-рафинада, брошенный в чёрный кофе. Он не любил боль, даже безумно её боялся, жалобно стонал, выпрашивая милости, извивался, стараясь избежать очередного удара, но именно она тушью вырисовывала для него жизнь и давала возможность искупления всех своих прегрешений, являющихся ему в ночных кошмарах, что обдавали сердце жидким азотом. Сгинуть в страданиях и найти очищение — вот конечная цель этих ночей для Осаму Дадзая. — Ползи, — небрежно бросил Федор, глядя на жалкие потуги гостя перевернуться на живот, затем на медленные передвижения в сторону спальни. Комнаты, где стояла двуспальная кровать, стол и несколько стульев, шкаф, а окна были завешаны плотными портьерами, никогда не размыкавшимися и не пропускавшими внутрь солнечный свет. Бетонный ящик Пандоры. Грешить нужно со вкусом. Поэтому в распоряжение Достоевского были плети, стэки и хлысты, ножи и иглы, и, конечно же, крепкие веревки из полиамида, которыми можно закрепить руки к металлическим скобам, специально вмонтированным в стену и потолок около кровати. Одежда с обоих спадала легко и быстро, как листья с деревьев, изъеденные холодом октября. Среди разврата сложно стыдиться своего нелепого облика, да и грубо лицемерно. Дадзаю нет смысла скрывать за бинтами, успевшими за несколько часов обтрепаться и пропитаться гноем и сукровицей, безобразные шрамы, расползающиеся по телу мелкими пауками, цветки гематом и коросты. Федору нет причин пугаться своей дистрофии, которая, подобно пламени свечи, растапливающему трескучий парафин, растворила тело, обнажая угловатость костей, шпили-позвонки, точно острия, что венчают готические соборы, впечатляющие своим небесным величием, и острые отстающие лопатки, до ужаса похожие на уродливо обрезанные крылья, которые так и манят прекрасной мечтой о полёте, на какой не способен юноша душой. Гладкие, как кожа ползучего гада, веревки вновь обвили стертые в кровь запястья, подвешивая сидящего на кровати детектива к потолку. Длинный хвост плети рассекал со свистом воздух и ласкал узкую спину, оставляя порочный алый росчерк на эластичной коже. Дадзай от каждого удара выгибался и дрожал, запрокидывая курчавую голову назад, подтягивал тело, обхватывая тонкими руками бандаж, и сбивчиво шептал жадное "ещё". Достоевский не скупился на боль, получая удовольствие от вида сокращения каждой мышцы точеных рук, спины и бедер, от узора, складывающегося из багровых стрий, от скатывающихся капель кровавого пота по лопаткам, к пояснице и крестцу, и скрывающихся между небольшими ягодицами. Повелительное касание плетью, и Осаму без лишних слов встал на колени, широко раздвинув ноги, чтобы принять в себя небольшой вибратор. Достоевский отбросил ненужную плеть и принялся ласкать истерзанное тело. Руки медленно скользили по бокам, острые зубы запечатлели на тонкой коже шеи укус, а ловкий влажный язык бередил разодранную кожаными космами кожу. У Дадзая же подкашивались ноги, сведённые сладкой судорогой, до предела напряжённые руки с набухшими лентами вен едва держали, а губы давно распухли от того, что молодой человек их кусал, подавляя в себе беспамятные вскрики эйфории. Тело горело от волны оргазма, распространяющейся электрическим импульсом от низа живота к груди и ногам. Мысли занимала лишь возможность кончить, достаточно лишь пары касаний к изнывающей эрекции. Однако Достоевский не спешил и медленно пил кисель сладострастия, прислушиваясь к прерывистому, чуть ли не агональному дыханию партнёра, очерчивая рельеф напряженных мышц и выступающих костей, и наслаждался горько-соленым вкусом тела. Одна рука Фёдора царапала короткими ногтями грудь с выступающими дугами ребер, а другая аккуратно извлекла устройство из детектива, заменяя его мужской плотью. Осаму нетерпеливо двигал бедрами, насаживаясь на эрекцию оппонента и тем самым побуждая увеличить темп. Достоевский самодовольно хмыкнул и начал толкаться в сжимающееся кольцо мышц резче и глубже, не забывая ласкать рельефные бедра в дразнящей близости от паха. Дадзай дрожал, ругался, требовал прикосновений к половому члену, но другой парень лишь похабно ухмылялся и с удовольствием раздирал до крови толстые твердые коричнево-красные корки от прошлых истязаний. Лишь только тогда, когда Достоевский почувствовал приближающийся оргазм, он обхватил тонкими пальцами напряженный орган Осаму и начал быстро двигать по нему. Детективу хватило пары касаний к влажной головке, чтобы кончить и безвольно обвиснуть на веревке, ещё больше раздирая запястья. Федор, не прекращая двигаться в расслабленном теле, поднес свои перепачканные в сперме пальцы ко рту юноши, тот начал усердно слизывать собственное семя и сосать фаланги. Через минуту Достоевский излился внутрь Осаму, после чего нехотя на время отвязал веревку от скобы, чтобы дать немного отдохнуть партнеру от неудобной позы. Это лишь первый акт развратной пьесы, не больше чем прелюдия, необходимая для разжигания аппетита. Ночь длинна и темна, они ещё успеют в полной мере насладиться ею. На коже Дадзая появятся свежие порезы от руки врага, Достоевский сможет ещё поиметь соперника в самых причудливых позах. Осаму ощутит блаженство удушья и радость боли от иголок, глубоко вогнанных под ногти. Федор не раз получит удовольствие от нанесения звонких шлепков по влажной коже. А сейчас можно было открыть бутылку вина и лениво процедить бокальчик-другой, а потом вылить оставшийся алкоголь на новые раны Дадзая, обжигая их спиртом, и заставляя молодого человека болезненно шипеть. *** — Дадзай-сан, как вы узнали, что Достоевский предпримет именно эти шаги? — восхищенно и одновременно пораженно узнал Ацуши. — Я бы поступил точно так же, — заученная фраза легко сорвалась с языка, а молодой человек непроизвольно дотронулся до пластыря на разбитом носу, вспоминая известную только ему и ещё одному человеку цену драгоценной информации, которую, подобно золотоискателю, он собирал по жалким крупицам среди ненужного песка. — И что с вашим лицом? — уже обеспокоенно справился Накаджима, скользя взглядом по разбитой губе коллеги, травмированному носу, гематоме на скуле и рассеченной брови. — Как всегда неудачная попытка суицида, — ломаная улыбка скользнула по губам Осаму, скрывая страшную правду, подобно чёрной вуали, таящей грехи человечества.**