цветные

Арима проростал у Хайсе под рёбрами. Аккуратными белыми лепестками, покрытыми кровью, изнутри откуда-то, прямо из лёгких перемещаясь в сердце. Упоительная боль, тянущая где-то там, глубже, на уровне неподвластном физическому телу. Сасаки собирал лепестки в небольшую коробку, клал их в карманы белого пиджака, изнутри окрашивая их в красный. Потом, чуть позже, когда дышать стало труднее, цветы стали появляться полностью — вместе с желтой сердцевиной, полные раскрытые бутоны, застряющие в горле. Первым это заметил Урие. Он сначала наблюдал — издалека, долго, выслеживал так тщательно, что в конце концов Хайсе сам устал от постоянного наблюдения. Куки решился на разговор не сразу, втолкнул просто однажды в комнату, закрыл дверь на замок и уставился хмуро из-под тонких чёрных бровей. Сасаки закашлялся. Сначала неловко, а затем уже, согнувшись пополам, сквозь пальцы у рта пропуская кровяную жижу из белоснежных лепестков и желтых круглых сердцевинок. — Маргаритка, — и выдохнул Урие удивлённо как-то, скривился, протянул стоящий на тумбочке стакан воды. — Думаете, смогли бы скрывать это ещё дольше? Вода выплеснулась на запачканные пальцы и рукава рубашки, когда Хайсе, наконец, нетвёрдо сжал стеклянную поверхность. Кашель прекратился и Сасаки уже спокойнее сделал глоток, запрокинув голову. Его всё ещё трясло и мутило, взгляд расплывался, а Урие всё смотрел испытующе, словно хотел сказать что-то, но терпеливо ждал ответа. Хайсе мотнул головой, уперся лбом в мягкий матрас кровати, всё ещё крепко сжимая стакан в руке. — Не забывайте, что Вы несёте ответственность не только за свою жизнь. Сомневаюсь, — Куки ухмыльнулся — самоуверенно, едко, так, что Сасаки отвернулся в сторону, отвёл взгляд. — Что гули будут ждать, пока Ваши приступы пройдут. Либо Вы, либо Вас. Хайсе слабо кивнул. Урие был прав — от самого первого слова и до последнего, безоговорочно и стопроцентно. Сасаки понимал это также отлично, как, например, случись такое во время боя и его бы давно уже разволокли на части в Кокурии. Но сказать было просто, а сделать что-то для того, чтобы избавиться от чёртовых лепестков в его чёртовом сердце — слишком тяжело для такого слабака, как Сасаки Хайсе. — Да. Спасибо, Урие. Куки фыркнул, закатив глаза. Хайсе улыбался — кротко, легко, как умел улыбаться раньше Кен Канеки. «Отвратительно». Урие заскрипел зубами, отпер замок и вышел, хлопнув дверью. Можно было расслабиться, сползти по дивану вниз, болезненно застонав. Тяжелый металлический запах уже пропитал комнату, туманным тяжелым дымом осел в мозгу, запутался в белоснежных прядях волос. Кровавое месиво из желчи, белоснежных цветов и желтых сердцевинок расползлось некрасивым красным пятном по полу. *** Тяжелая библиотечная книга, лежавшая на столе, была покрыта бурыми засохшими пятнами. Сасаки водил по ним пальцами, тонко улыбаясь. На одной из страниц, как раз той, посвящённой странной цветочной болезни, он нашел много засушенных лепестков — белых, жёлтых, фиолетовых, красных. Он и сам вложил в страницу свой, белоснежно-красный цветок, маленький, самый первый. Короткая статья привнесла ясность — легче от этого не стало совсем. Только наоборот. Хайсе был уверен на все сто-двести-триста процентов, что никогда ни за что не вылечится, только лёгкие будут восстанавливаться бесконечно, болезненно, долго. Было проще вырезать, вот только Сасаки боялся — на подсознательном уровне он помнил свою смерть, пускай и не полную, помнил, как раздирал глаза, как разум был в дымке постоянно и беспрерывно, как что-то грызло, душило изнутри, не давало вздохнуть. По сравнению с этим чувством боль, выедающая лёгкие, была ничем. Сасаки опустил голову на сложенные руки, прислушался и замер настороженно, услышав позади шаги. В шею ему мягко ткнулось острие куинке, в горле запершило и Хайсе сдержался — едва-едва — чтобы не закашлять. Арима сзади также тихо убрал оружие, подошел ближе, опустив руку на плечо. — Никуда не годится, Хайсе. — Кишо тихо кашлянул и ладонь его, широкая, ощутимо тёплая даже сквозь рубашку и пальто, скользнула по предплечью. — Знаешь, сколько раз я мог бы тебя убить? Хайсе кивнул. Он знал это прекрасно, знал и думал только о том, что для его убийства Ариме не нужно было ничего делать — Сасаки отлично справится сам. Кишо опустился рядом, скосил взгляд из-под очков на книгу, которая всё ещё лежала на столе. Что-то внутри забулькало и Хайсе не выдержал. Прижал ко рту руку так плотно, как только мог, уткнулся лбом в раскрытый разворот, сдавленно закашлял, подавившись лепестком. Пара горячих капель крови просочилась сквозь пальцы на пальто, а Арима смотрел всё также — немного заинтересованно. Дождался терпеливо, когда приступ закончится, когда измученный Сасаки привалится к плечу неловко, всё ещё зажимая рукой рот. Только после этого Кишо дотронулся до чужой кисти, мягко потянул на себя, заставляя раскрыть ладонь с кровавым цветочным месивом. Хайсе дрожал — больше от страха, боли не было, она словно выгорела под давлением других чувств, ненужная и уже привычная. Нормально-ненормальная, чтобы знать — жив-жив-жив-жив-способен-жить-дальше. Арима также молча достал платок, вытер лицо аккуратными движениями. Сасаки закрыл глаза, зажмурился так плотно, как только смог, подался вперёд, ближе к, практически ласковым, прикосновениям. Всего на секунду губы обожгло горячим дыханием, шершавостью чужих обветренных губ, но этого Хайсе хватило — он отпрянул назад, крепко сжал в руке книгу. Кишо смотрел на него также прямо и холодно, как смотрел в штабе. Как, наверное, смотрел на поверженного Кена Канеки, пронзенного насквозь куинке. — Ты не сможешь драться в таком состоянии. — выверенно и механически, так, словно единственное, что было важно — только работоспособность, не сам Сасаки. — Надеюсь на твою благоразумность, Хайсе. Сасаки кивнул. Арима покинул библиотеку даже не обернувшись. *** Сны с каждым днём Хайсе помнил всё лучше и лучше. Неразборчивые поначалу, смазанные и нечёткие, они приобретали ясность. Лица, до этого словно скрытые пикселями, обретали чёткость, становились реальнее и реалистичнее — Сасаки всматривался в черты и пытался вспомнить, но никак не мог. Никак не хотел, отрицал, бросался прочь исступлённо, отчаянно. Пока однажды во сне, окруженный белоснежной чистотой, он не увидел себя. Чёрные волосы, правый глаз, скрытый под повязкой. Они стояли друг на против друга, рассматривали долго и тщательно, пока тот «он» из прошлого внезапно не улыбнулся, а затем — сделал шаг вперёд и сжал в объятиях крепко. Сасаки замер, только дышал прерывисто, быстро, не пытаясь ни вывернуться из объятий, ни обнять в ответ. И всё же дернулся, почувствовав на плечах свои-«чужие» руки, боковым зрением заметил чёрные ногти, а затем — холодный материал кожаной маски, прикоснувшийся к его шее. Это было настоящим безумием, Хайсе стоял, не зная, что делать. Всюду был только белый слепящий свет, не было ни пола, ни потолка, только они трое, словно пытавшиеся слиться воедино. — Нет. — Сасаки закрыл глаза, и голос его, хриплый, раздался словно бы далеко-далеко. — Нет. Я не хочу. Я не могу. Всё прошлое остаётся в про… Договорить он не успел, только почувствовал мгновенную, яркую боль, разлившуюся по всему телу, а затем его затопило кромешной тьмой. Там, где должны были быть глаза, теперь было две пустые дыры и Хайсе чувствовал, на физическом уровне ощущал, как мягко проходятся по пустым глазницам чужие пальцы, надавливают на кости. Кричать он не мог — голос пропал, онемевшее горло словно сдавило, в лёгких першило от рвущегося наружу кашля. Смех, раздавшийся сзади, был практически его, и всё же — неуловимо чужой. — Он причинил тебе боль. — Сасаки приоткрыл рот послушно, почувствовав лёгкое давление пальцев на губы. — Это неправильно. Ты ненавидишь его. Он убил многих. Почему ты всё ещё с ним? Хайсе замотал головой отчаянно, сжал зубы крепко, прикусывая чужие пальцы. Сразу же по телу растеклась новая волна боли — противный чавкающий звук сзади и Сасаки почувствовал, как прокусывают кожу на плече, как горячие струйки крови стекают вниз, вниз, вниз. Тот он, что обнимал его спереди, мягко провёл ладонью по щеке, выдохнул горячо куда-то в ключицу, легко провёл по ней языком, обдав горячим дыханием. — Он убил тебя. — вкрадчивый шепот в ухо, руки, мягко огладившие бёдра, прижавшие ближе. — Ты не можешь любить его. Сасаки закричал. Его словно рвало на части. На три ровные части. *** Память возвращалась. Сначала — медленно, отдельными очертаниями. Затем рывками сразу по нескольку эпизодов, вразброс и не в хронологическом порядке. Первое, что вспомнил Хайсе чётко и в деталях — последние минуты своей прежней жизни. Ариму, холодного, двигающегося гибко и ловко. Ариму, склонившегося над ним. Ариму, заносящего куинке. Ариму — убившего его. Лёгкие по-прежнему рвало на части. Он не мог избавиться от этого, не мог не косить взгляд в сторону Кишо, не мог не замечать укоризненные взгляды Урие, когда он отворачивался и украдкой складывал лепестки в карман. Но память возвращалась, а вместе с ней возвращалось и всё то, что так старательно и упорно Сасаки пытался забыть. Образы, восстановленные в головы, собирательные факты о прежней жизни, чувства, захлестывавшие его когда-то. Арима замечал — не мог не заметить. Хайсе не знал, почему Кишо молчал, не докладывал начальству и не предпринимал ничего сам. Он, если честно, не успевал думать об этом. Особенно сейчас, стоя на вертолётной площадке Lunatic Eclipse, он не мог думать о чём-то, что не имело отношения к делу. Напротив него стоял тот самый наследник семьи Цукияма, которого они так долго искали. Хайсе замер на месте, рассматривая его внимательно и что-то там, в глубине души, кольнуло больно, пронеслось перед глазами полубезумными моментами из прошлого. Сасаки вздохнул, сжал крепко зубы. А затем Шу Цукияма внезапно согнулся и закашлялся, сплюнул на пол кровавый сгусток, расхохотался так безумно и ненормально, что Хайсе поёжился. Кровавым сгустком оказались несколько раскрывшихся бутонов красного мака, ярких-ярких, таких красивых, если бы… Сасаки сделал шаг назад. Шу смотрел прямо на него — смотрел прямо в глаза и, кажется, не собирался отступать. Ему, кажется, уже было всё равно. Он видел в нём, в Хайсе, кого-то далёкого, кого знал давным-давно, кого любил так отчаянно, преданно, даже зная о том, что он, вроде как, умер. Цукияма был таким же, как он, смотрел даже сейчас также загнанно и открыто, но сдаваться не собирался ни за что. Сасаки было жалко его. Сдаться он тоже не мог. Уже потом, вспомнивший всё, черноволосый, угрюмый, он не мог поднять взгляд на Ариму. Лепестков больше не было, стебель остался там, на крыше. Всепоглощающей любви на смену пришла всепоглощающая, разрушительная ненависть. Кишо наконец-то улыбался ему. *** Ему больше не снились кошмары. Те кошмары, привычные следователю CCG Сасаки Хайсе. На смену им пришли те, которые всегда видел Кен Канеки, на смену им пришел Арима — убивавший его в уме раз за разом, раз за разом, до полного безумия, потери в пространстве. И иногда — Шу Цукияма. Шу Цукияма, кашляющий маками с кровью, Шу Цукияма, маниакально пытающийся его сожрать. Шу Цукияма, трахающий его на постели Сасаки Хайсе. После последнего типа снов Канеки просыпался совершенно ошалевшим, хохочущим. Куинксы, кажется, не воспринимали его таким, каким он стал после операции. Не воспринимали его настоящим, но ему вряд ли было это действительно нужно — он больше не считал их семьей, а CCG — вторым домом. Дни тянулись медленно, напряженно, Арима преследовал его повсюду, прожигал взглядом тяжёлым, испытующим. Ни разу за всё это время Канеки не вздрогнул, почувствовав за спиной чужое присутствие. А потом всё произошло так быстро, стремительно, что он не успел осознать как всё так обернулось. Так неправильно и правильно одновременно, вовсе не так, как планировал сам Канеки — совершенно сумасшедше и ненормально. Арима Кишо, улыбающийся ему впервые по-отечески, Арима Кишо, поверженный, побеждённый, сдавшийся. Руки у Канеки дрожали. Он не мог этого сделать. Определённо не мог, не хотел, не желал. Не было больше того, кто, стоя за спиной, лишь нашептывал ему что делать. Не было того, кто мог бы помочь ему нанести последний удар, убить одним махом, вырвать с корнем всё это и оставить в прошлом — неверном. Не его, Кена Канеки, прошлом. Не было. Не могло быть. *** С Цукиямой он встретился совсем скоро, как только они остались одни — толкнул к ближайшей стене, вжался в него бёдрами и уткнулся носом в шею. Шу стоял ровно, закашлялся, неловко мазнул рукой по спине Канеки и обнял его порывисто, быстро, словно боялся, что он исчезнет, раствориться в воздухе. Кен пытался подобрать слова, сказать хоть что-то, но из горла не лезло ни единого звука. Он только откашлялся, поднял взгляд на Цукияму — и подался вперёд, первым накрывая чужие губы жадным голодным поцелуем. Шу прокусил нижнюю губу, сдавил её клыками так сильно, что Канеки зажмурился, но терпеливо позволил слизать капельки крови, вновь припасть поцелуем. Цукияму едва не согнуло пополам от очередного приступа кашля, когда Кен отстранился, неловко отводя взгляд в сторону. Сразу несколько раскрытых бутонов мака упали на раскрытую, подставленную услужливо Канеки ладонь. Шу выдохнул. Тоскливо и как-то даже немного горько. А затем, чертыхнувшись, внезапно подхватил Одноглазого Короля бережно, заставляя обхватить бёдра ногами. Канеки не сопротивлялся. Послушно раскинулся на постели, не вскрикнул, когда Цукияма впился в его плечо вовсе не поцелуем — болезненно, глотая сладковатую кровь. Ловко расстегнул пуговицы рубашки, огладил напряженные плечи, приласкал его, как большого кота — и Шу доверчиво ткнулся ему носом в шею, лизнул широко, замер, расслабляясь под аккуратными неспешными поглаживающими движениями. Просто Канеки знал как это больно. Цукияма подготовил его терпеливо, растянул медленно, нежно. Не кусался больше изголодавшимся зверем, делал всё так медленно-упоительно, словно наслаждаясь моментом. Они оба сливались в единое целое — один огромный ком отчаянной боли. Обменивалось ею, словно болью физической, заменяли наслаждением и обманчивой лаской, так, чтобы только больнее, острее, ножом по сердцу. Канеки плакал впервые за долгое время, Шу — только скулил сдавленно ему в плечо, жался тоскливо. Они так и не сказали друг другу ничего за всё время, проведённое вместе. Молча обнялись, разморенные, довольные, счастливые на краткое мгновение забытия. До того момента, как Цукияма, побледневший, внезапно не перевесился за край кровати и закашлял. Надрывно и страшно. Маками, рвущимися из лёгких. Канеки отвёл взгляд. Вся его комната до сих пор была наполнена белыми маргаритками.