Путь наверх

Пасмурным майским днём на станции Глубокая было почти безлюдно. Пустовали платформы, переходной мост, лишь у касс вертелась парочка зевак, явно не местных. Местный рынок тоже опустел: после обеда все торгаши разошлись. На хуторе до сих пор кое-где оставались следы недавней войны. Глубокая пережила не одну смену власти, начиная с конца семнадцатого. Мирный хутор надолго утонул в гари и копоти, многих местных уже не было в живых. Сожжённые усадьбы, поросшие высокой травой, были подобны могилам, поглотившим столько невинных жизней. Казалось, бедам хуторян не будет конца: в двадцать первом здесь свирепствовал голод, хутора захлестнула новая волна эпидемий. Теперь в Глубокой было обманчиво хорошо, как ранее, до революции. Издав пронзительный свист, поезд медленно потянулся в сторону Погорелова. На платформе показалось две фигуры: легко, по-летнему одетый мужчина, смоливший папиросу за папиросой, и женщина с плотно завязанной на затылке косынкой. Это были брат и сестра Козыревы. Дорога домой прошла у них без приключений. Валя одновременно и ждала, и боялась приезда в родной хутор. Подозрения, что земляки им вряд ли обрадуются, только укрепилось, когда на её глазах Сергей продал скупщику несколько позолоченных икон. Раньше она думала, что все слухи о «подвигах» Козыря — ложь, не больше, чем сплетни, но теперь убедилась, что всё это — чистая правда. Сергей и сам не скрывал, что грабил, причём выставлял это чуть ли не как подвиги. Он помнил о каждой краденой вещи. Вот кольцо он «у купеческого семейства одолжил», хоругви и иконы «взял грехи замаливать», и ещё много о чём он говорил, бравируя своей двоякой славой. При этом он не чувствовал за собой никакой вины, тем более, что с его слов, большинство его вещей он «у казаков одолжил», поминая разными крепкими словечками атамана Мамонтова. — Видишь, Валька, мамонтовцев тогда сам Бог сдал, — говорил он, рассказывая о нападении зелёных на шедший из Воронежа эшелон. — Награбили столько, что вагонами везли, а у Махно нюх на добычу, понимаешь? Валя молчала. Перед ней был словно посторонний человек. Ранее серьёзный и ответственный юноша словно куда-то испарился, на смену же ему пришёл импульсивный и конфликтный человек. Сергей теперь стал каким-то неприятным. Ещё когда он вернулся в родной хутор, земляки поглядывали на него с опаской. «Вернулся, упырь», — то и дело слышал Сергей от земляков. Они боялись и ненавидели Козыря, открыто сожалели, что его не прикончили, как взятых в плен белых в Крыму. Сергей прямиком шёл к дому крёстной, когда его остановил его бывший однокашник Сеня. Когда-то Сергей буквально обчистил его дом, вынеся всё, что можно было. «Кулаки и без того сыты», — говорил он, забывая, что сам из зажиточных. — Козырь! Так ты живой? — Как видишь, — с усмешкой отвечал Сергей. — А ты-то и при большевиках неплохо так устроился. — Конечно. А ты же, падла, обнёс меня тогда, помнишь? — Ты говоришь, будто потом и кровью всё своё состояние нажил! А забыл, как мужиков деревенских обирал? — Да я тебя… Но не успел Сеня и ударить, как Сергей ловко скрутил его и, приложив коленом по копчику, выхватил нож и приставил к глазу. — Забыл Козыря?! — рычал Сергей. — Ну я тебе напомню! Как землю у мужиков отжимать, так вот он ты, без очереди лезешь, а как чужую шкуру примерить, так «мине-то за що»! — Пусти, падла! — беспомощно шипел Сеня. — Всё равно достану. — Руки коротки, — насмешливо ответил Сергей и ослабил хватку. — Лучше молчи, босяк! Таких, как ты, сейчас не любят. Были похлеще тебя, и тех вздёрнул! Сергей понял, что никто его здесь не ждёт. Всё ещё свежи были воспоминания о его «подвигах». Так Сергей дошёл до дома крёстной. «А жива ли она»? — думал юноша, отворяя ворота. Двор был в запустении. Кое-как вскопанные грядки заросли сорняками, колодец рассыпался по щепкам, а на месте яблоневого сада остались обгорелые деревья. Некоторые чудом уцелевшие деревья уже обрастали зелёными плодами. Крыльцо дома покосилось набок, крыша была нелепо залатана глиной и паклей, на месте окна теперь была фанерная доска. Должно быть, зимой тут собачий холод. «Как бы она не подхватила чахотку», — думал Козырь, проходя в коридор. В это время крёстная, услышав возню, приковыляла в коридор. — Серёжа! — воскликнула старушка, крепко обняв своего крестника. — Ты живой! — Да, как видишь, — сухо отвечал Козырь. — Ну что, какие вести? — Да всё так же: голодаем. Вроде и нет давно этих чертей, а нате… Дай-то Бог, урожай будет хороший… Надеюсь. Зиму пережила — и то хорошо. А вот наших-то голод, да холера выкосили… — Полно, мать! — осадил Козырь старушку. — От Вальки не было известий. — Да вот, почитай, с тех самых пор, как она в Москву-то перебралась, никаких. Жива ли — не ведаю. — В Москву, говоришь?! — Сергей встрепенулся. — Еду! Мне бы перекантоваться здесь, а там уже думать будем. Выручать надо сестрицу. — Приезжай, сынок, приезжай, — кивнула крёстная. — В тесноте, да не в обиде. Куда в Москве можно было податься с такой биографией? Только на Хитровку, в прибежище таких же отчаявшихся. Вот и сейчас Валя, подстриженная под гребёнку, как арестант, с тоской смотрела на заросли бурьяна, то самое место, где когда-то располагалась их усадьба. Она не могла сдержать слёз, хотя, казалось, плакать она уже разучилась. Они остались ни с чем, и теперь они нищие. Неужели и здесь ей, вместе с маленькой Полиной, придётся влачить нищенское существование. — Валька, хорош реветь! — довольно грубо крикнул Сергей. — Пошли уже, а то я устал на горбу этот тюк таскать! Валя невольно побрела за ним, знакомой тропой к дому крёстной. Старушка, несмотря на ревматизм, тотчас выскочила их встречать. Валя была искренне рада встрече и впервые на её осунувшемся бледном лице прорезалась улыбка. — Здравствуй, мама, — говорила она, обняв одной рукой старушку. — Что же с тобой сталось, Валечка? Почему ты лысая? — Вши, — хмуро ответила Валя. — А что было в Москве? И откуда ребёнок? Валя, сама не зная, зачем, но рассказала всё без утайки. Крёстная была единственной, кому она могла доверять. Брат уже и так всё знал, кем была Валя в Москве, как она за еду отдавалась всяким сомнительным личностям, как приворовывала на вокзалах, и как впадала в долгий запой, как пыталась убить Полину ещё до её рождения, как сама чуть не умерла, и как в последний момент опомнилась, стоя над Яузой. — А что с вами, мама?! — вдруг воскликнула Валя, заметив одышку и бледность у крёстной. — Хвораю, Валюша, всё старики хворают, — отвечала крёстная. Она умолчала о том, как Сергей рассказал ей о своих похождениях, как чуть ли не хвастал тем, как за сутки ограбил несколько купеческих домов, как расквитался с давними неприятелями. Тогда от расстройства у неё прихватило сердце. Она никак не могла свыкнуться с тем, что её крестник стал таким отморозком. Где-то в душе у неё теплилась смутная надежда, что хотя бы теперь брат и сестра Козыревы заживут хорошо. Вряд ли Сергей стал бы привозить сестру обратно. — Ну, ладно, мать, — сказал Козырь, проходя в дом. — Дом уж свой отстроим, а тебе тут подлатаем кое-что.