Каждому свое

      Просто каждому свое. Например, Гераклу и Ясону хорошо дается умение попадать в неприятности. Гераклу в меньшей степени, конечно – он-то за долгие годы успел уяснить, что богам, которые не гнушаются наказывать неуместную инициативу, лучше дорогу не переходить, поэтому его проблемы носят зачастую более житейский характер: протратился на вино, проиграл в кости последние деньги. Или рубаху. Или дом. Или…нет, стоит тут остановиться.       Вот то ли дело Ясон! О, этот впутывается во все, что хоть как-то может его касаться. И в то, что не касается абсолютно, он тоже впутывается. И всем своим видом выражая стремление справиться самостоятельно, не оставляет друзьям выбора – утягивает их за собой со всеми их протестами, предосторожностями и остатками здравого смысла.       Правила таковы, что нужно уметь сражаться. Умеешь махать мечом – выживешь. А в остальное время занимайся, чем хочешь: пеки хлеб, отливай скульптуры из бронзы, черти треугольники, а только меч на первом месте. Или копье. Или хотя бы палица. Но меч все-таки лучше всего, а с ним-то как-то и не сложилось. Как там любит говаривать Геракл: «Нет человека более бесполезного с мечом, чем ты», и даже когда он поспешно и неуверенно добавляет: «я шутил», все равно понятно, что он мнения своего не изменил. Лучше бы и не пытался даже. Да и вообще как-то все равно до обид на колкие замечания, когда на утро тобой закусит Минотавр – напоминанием о жестоком жребии служит лежащий прямо по центру неровный черный камень. Черный, блестящий, с тусклыми бликами на глянцевом боку, совсем такой, как глаз страшного чудовища, которое завтра в лабиринте с чавканьем сожрет его и еще шестерых невинных живьем.       Но утром черный камень исчезает со стола, а вместо него появляется белый – тот, что вытянул вчера Ясон. А самого Ясона нигде не видно. И тогда чувство отчаяния от осознания, что невинная душа погибнет, заняв чужое место, побеждает страх. И приходится под колкие комментарии Геракла пытаться спасать и этого любителя самопожертвований, и остальных, и себя. И всю Атлантиду заодно. Ничем хорошим, кроме пробитого лба, эта затея не оборачивается, ведь Минотавра в конечном итоге убивает Ясон, но почему-то сырой затхлый запах скалистых катакомб долгое время преследует потом отнюдь не его.       А того, кто звону железа предпочитает шелест пергамента свитков. Просто каждому свое: кому-то сломя голову кидаться в бой, а кому – справляться с последствиями. Пифия когда-то, когда он пришел за ответами и в сердцах посетовал на собственную никчемность, сказала: - Подвиги творятся не только копьем и мечом. Иначе почему, ты думаешь, твои друзья доверяют свои раны только тебе? Им нужен кто-то, кто видит в них не только героев. Кто-то, кто будет верить в них, когда они сами не верят. И кто-то, в кого будут верить они.       Они…верить в него. А будет ли он сам в себя верить, заглядывая в глубокие карие полные боли и усталости глаза Ясона (ведь мог бы зайти к лекарю – его дом ближе – но все равно дошел сюда). Приходится обрабатывать раны, готовить отвары, искать рецепты в свитках, тратя на это иногда целую ночь. Но эти глаза полны почти щенячьей искренней благодарности, и сердиться на этого героического идиота просто не получается.       Каждому свое. Кому взбираться на фронтон, а кому этот фронтон поддерживать. Но даже самая прочная опора не всегда выдерживает. Даже Атланту нужен иногда кто-то, кто скажет: «Передохни. Я подержу небо за тебя». На миг, на пару минут, просто чтобы закрыть глаза и вздохнуть.       Свечи почти не осталось. Она из тонкой превращается толстую и бесформенную, заплывшую воском. Буквы расплываются перед глазами, приходится останавливаться, чтобы сморгнуть сонную дымку. Он подпирает голову рукой (на лбу, верно, останется красный отпечаток).       Не спал. Сколько уже? День? Два? И не ел столько же, кажется. И за это время их небольшая компания успела смотаться к ведьмам Колхиды, расколдовать Геракла, излечить Медузу и чуть не угодить в лапы жуткой ящероподобной твари. Ах да, еще Ясон связал себя чертовой клятвой с Церцеей, и потому по возвращении сразу пришлось взяться за поиски способа его от этой клятвы освободить.       Так, еще раз. Это предложение уже читал, кажется. Про полнолуние, про сатиров. Читал. Или не читал. С какого момента ноет голова, не понятно. Всю жизнь ныла, ноет и будет ныть. Боги! Да легче самому смотаться к Церцее и спросить, но это долго, и кровать выглядит сейчас куда более привлекательно. Сейчас досмотреть еще десяток свитков, и наконец-то можно будет лечь. Лечь, уснуть и попытаться забыть про голод. В доме ни крошки. Даже застарелой корки хлеба нет. Так жить нельзя, надо найти работу. Но сначала надо найти способ помочь Ясону.       Опять шелест пергамента. Угол начинает загибаться, приходится прижать его миской. И голова постепенно склоняется все ниже, ниже, пока нос совсем не упрется в строчки.       Пифагор трясет головой, ерошит свои чуть рыжеватые кудри, трет красные от недосыпа глаза и тянется к кружке с водой. Пьет маленькими глотками, чтобы немного освежиться. Взгляд цепляется за какое-то слово, Пифагор не замечает, как слишком сильно наклоняет кружку, и вода выливается на штанину и на повязку на другой руке. Он слишком устал, даже чтобы ругаться. А повязка намокает, и в немеющем мозгу мелькает отголосок мысли о том, что стоит ее сменить. Он встает, делает пару движений, разминая затекшее тело, подходит к огню, вооружившись чистой полоской ткани. Под повязкой обнаруживается длинная, от запястья до локтя, царапина – на память от встречи с ящероподобным у пещеры Церцеи – особых неудобств не доставляет, но все равно перевязать стоит. Но действия настолько раскоординированы, что уголок повязки никак не хочет держаться и все время выскальзывает, пока он пытается неловким движением обмотать правую руку, оперируя одной левой. - Вот что ты творишь, чудик! – слышится над головой грубоватый голос, и в следующую минуту кто-то без особого труда забирает ткань из рук – Геракл, конечно. Сзади слышны шаги Ясона, который попутно гремит какой-то посудой и убирает меч. - Мы принесли еду! – радостно сообщает Ясон, и действительно становятся различимы запахи хлеба, сыра, каких-то фруктов. Они, на удивление, аппетита не вызывают, а только какое-то внезапное спокойствие и осознание возможности расслабиться и дать возможность друзьям позаботиться о нем, как обычно заботится он сам. Голова совсем тяжелеет. - О…- тянет Геракл, чье лицо возникает в поле зрения. – Думаю, кровать будет более пригодна для сна, чем пол, с которым ты так стремишься встретиться. - Я еще не закончил искать. - Если ты сейчас не ляжешь, то сам рискуешь закончиться, - пресекает Геракл и поясняет для тут же оказавшегося рядом обеспокоенного Ясона. – Все в порядке, просто кое-кто не умеет останавливаться, когда дело доходит до свитков.       Кровать кажется на удивление мягкой. Слишком мягкой. Кто-то, похоже, Ясон, накрывает его одеялом. - Я найду способ освободить тебя от этой клятвы. - Но для этого совершенно не обязательно изводить себя, - укоряет Ясон. – Пифия сказала мне, что когда придет время, все разрешится, и боги укажут мне верный путь. А сейчас ты должен отдохнуть, а то ты выглядишь, как… - Как я, когда ты начинаешь мне вещать про свои треугольники! – громко дополняет из соседней комнаты Геракл, и друзья усмехаются. - Не оставляй Геракла наедине с едой, - сонный совет получает ответный кивок. И последней мыслью Пифагор делится уже не то с Ясоном, не то с Гераклом в соседней комнате, который все равно не услышит, то ли с самим собой: - А все-таки есть в этих треугольниках что-то, и когда-нибудь я это обязательно пойму. - Поймешь, Пифагор. Обязательно поймешь, - обещает Ясон.