Безнадежно

Рокоссовскому никогда не нравилось чувствовать себя жертвой. Ни во время заключения в Крестах, ни под чужими взглядами тем более — он стерпел бы и самый жесткий, самый строгий выговор, и смело смотрел бы на того человека, который сделал бы его, но молчание становилось каким-то совсем невыносимым. Подумать только, тишина резала уши. Или чужие глаза, впивавшиеся в него — жадные, подобные железным клещам, не похожие на те, какие видел Константин во время общих собраний и при ранних встречах. — Страшно, товарищ Рокоссовский? Его тон был негромким, убийственно спокойным, местами даже с горькой иронией, будто он удивлялся тому, как Константин вообще смог увидеть в нем какие-то грозные, отталкивающие черты. Говорить было трудно — не из-за нерешительности или чего-то подобного, а именно из-за ощущения, что если издашь один звук, если дернешься не в ту сторону, встанешь, захочешь уйти… Как будто Александр Голованов явился к нему с пистолетом, чтобы убить. Пистолета не оказалось, даже ножа в рукаве. Хотелось смеяться над своими собственными параноидальными настроениями, но вера была слишком сильна — не дай бог генерал-лейтенант авиации и на такое решится. Где, в какой книге, в какой любовной истории требовали любви, прижимая заточенное острие к коже? Рокоссовский не помнил, а может быть, и не читал ничего подобного, и в единственную, самую светлую вещь из всего этого сейчас не верил — в любовь. Что это за любовь такая, когда Голованов приходил, садился напротив, небрежным жестом поправив волосы, и беседовал. Скорее, вел монолог, потому что кроме коротких рубленых фраз в голову Константину ничего не шло, да и отвечал он редко, сидел, как школьник перед отчитывающим его директором. Не хватало только изорванной одежды и синяков на лице. И Голованов не походил на педагога — педагоги не требовали от детей такого. Не требовали признаться в чувствах, которые, возможно, и были, но от которых отрекались, о которых и вспоминать не хотели, потому что это слишком запретно, слишком неправильно, слишком искушало, и при взгляде на Александра голову не оставляла одна навязчивая мысль — вот он, дьявол и ангел, мягкий и терпеливый в один день, а в другой преследовал, точно волк, напавший на след добычи. Рокоссовский не хотел быть добычей. — Саша, — мягко, однако устало произнес он, желая успокоить его собственным же именем, прозвучавшем в комнате громко, несмотря на почти что шепот, потому что ничего другого не было слышно. — Это такая глупость. Где ты только понабрался такого? Между ними была разница всего в восемь лет, а получалось так, что Голованов был похож на подростка с первой серьезной влюбленностью, с первыми переживаниями и, к несчастью, уже не первыми требованиями. Голованов, в чьей крови словно просыпалась некая мальчишеская задиристость, железное упорство и желание идти к поставленной цели до конца — и Рокоссовский, уставший от настойчивости, от столь повышенного внимания к себе, и осознававший, что и сам не без грешка. Заглядывался, да, было дело, да и как не любоваться им — статным, с богатырскими плечами, ростом чуть повыше самого Константина, с обаятельной и в то же время такой скромной, милой до смеха улыбкой? Это ведь и было всего несколько раз, такое невинное, без чересчур интимных, личных объятий, но с легким трепетом оттого, как крепко сплелись пальцы во время рукопожатия, и искры восторга в глазах напротив — Рокоссовский привык к ним, однако по-прежнему стеснялся и позволял себе мысленно жалеть, что стал таким заметным, что выдвинулся как полководец после Сталинграда, и все теперь смотрели на него с вниманием, ловили каждое слово. Он отмахивался — что вы, с этим бы справился кто угодно… И Голованов тогда возразил ему — храбро, без дерзости, покрепче сжав ладонь. Не открещивайтесь от заслуженной награды, сказал он тогда. Не вздумайте принижать свои заслуги, когда они столь велики. Можно было поклясться, что это не закончится ничем, что генерал-лейтенант авиации ничего не увидит, не заметит, не поймет. Не сможет даже растолковать это на какой-то свой лад. В этом и была главная ошибка. И Александр, Шурочка, как ласково прозвал его в мыслях Рокоссовский, стал ходить за ним, точно кот, и валенки его всё чаще появлялись в сенях домика, а тяжелую, мокрую от мелкого снега шинель вешали на один и тот же крючок, чтобы потом так же резко подхватить и набросить на владельца, поухаживать, потому что к чему-то иному Константин не привык. За всем этим, за тем, что ему нравился запах Голованова, его улыбка, его походка и скромность, сквозившая в каждом жесте — не было ни малейшей надежды на успех. Скорее, как бы дурно это ни звучало, желание поиграть, показать симпатию, а уж там видеться им пришлось бы редко, потому что скоро отлёт в Москву и новое место, а Саша вернется в небо, где ему и было вольготнее всего. Потому не Голованова стоило винить в случившемся, не Голованова следовало избегать всё это время или всеми силами отдалять от себя — надо было просто поскорее покинуть штаб 64-й армии, хоть ненадолго, вдохнуть иного воздуха, выпрямить плечи, оказавшись, наконец, в одиночестве, а не под постоянным прицелом других взглядов. И особенно тех, что Александр посылал ему. Только вот незадача — самолет лишь через неделю. — Это не глупость, — всё так же уверенно ответил Голованов, чуть не зарычав, задетый этими небрежными словами по отношению к своим чертовым чувствам, и Рокоссовский слегка вздрогнул, когда генерал-лейтенант авиации решительно отодвинул стул. Затем приблизился — медленно, спрятав руки за спиной. Невыносимо было глядеть на него. — Перестань, — попросил Рокоссовский, хотя мог начать уже требовать. Сейчас эти холодные белые пальцы до него дотронутся, словно заморозят, превратив в большую ледяную статую, которая сдвинуться с места не сможет, и уж тогда Шурочка не сдержится, потому что при всем своем терпении, замкнутости среди толпы, в любви он был точно буря, и если был шанс — хватал его, выцарапывал у других с необыкновенной ловкостью. Наполовину собранный небольшой чемодан с вещами стоял в другой комнате. Вчера Константин просил ускорить процесс по подготовке к собственному уходу, к выводу войск, однако определенного ответа не получил — судьба будто издевалась, подталкивая к Шурочке, прямо в его горячие объятия и нежность, смешанную с восторгом, с шёпотом в ухо «господи, какой же вы чудесный, товарищ Рокоссовский», и уж лучше бы он молчал, прикусил свой становившийся бесстыжим в такие моменты язык, и перестал бы наконец смотреть прямо в глаза. Такая сладостная пытка, такое желание поддаться, наплевать на происходящее, на то, что нельзя — к чертям, любые цепи можно порвать, любой запрет нарушить. — Ты же знаешь, Костя, что я не могу, — это было его самой главной отговоркой. Голованов повторял это, вжимаясь губами в его щеку с неподдельной лаской, будто для него одним только счастьем было докоснуться до плеч, до волос, всюду, где достанет, а Рокоссовский, такой отчего-то беспомощный перед ним, сидел неподвижно на месте. — Мишка мой, Костенька… Единственным утешением была мысль — не в первый раз. Не в первый раз ему приходилось опустить руки и ждать, ждать, когда Александр вдоволь насытится безуспешными своими ласками, окутает своим запахом с головы до ног, помучает его, сам того не подозревая, и уйдет. Потом дни снова пойдут своим чередом, однако он явится снова, снова, пока Рокоссовский сам его не покинет. Он ерзал беспокойно, чувствуя, как чужие шершавые пальцы пробежались по шее, спустились к спине — за секунду тело пронзило приятное ощущение, точно ты — домашний пёс, которого почесывал за ухом заботливый хозяин. Хватит, снова попросил Константин. Шурочкина любовь — то, что он не в силах был принять. Нельзя. Лучше дрожать от холода, чем наслаждаться запретным теплом. — Отойди, — так непривычно было говорить почти приказным тоном, со всей строгостью и в то же время острым сожалением. Шурочка вцепился в него коршуном. Сердце внутри будто бы скакнуло резко вверх, сбилось дыхание, захотелось рвануться — а тело не слушалось. Чужие руки не пускали. Рокоссовский почувствовал, как сильные холодные пальцы скользнули к подбородку, сжали, и Шурочкин голос раздался над ухом — негромкий, успокаивающий, с низковатым тембром, будто он сейчас перед картой стоял, или сидел с бойцами на траве, объясняя очередную боевую задачу: — Что же ты меня боишься, когда я тебя люблю? Объятия — точно в несколько одеял засунули с кружкой чая. Рокоссовский закрыл глаза — хотя бы не видеть тех, что напротив, одного цвета с его собственными, и в то же время таких непохожих, будто говорящих «можешь не целовать меня, но только не обманывай», и пелену нежности, окрасившую голубой в пепельный, в них тоже лучше бы никогда не замечать. Куда же пасть ещё ниже, чем теперь? Оказывается, было куда. Прижаться к руке, ещё держащей за подбородок — Шурочка, точно белый волк, вставший охотнику на грудь сильными лапами, наклонился к лицу ближе и обжёг дыханием. Победил, подумал Рокоссовский, а губам стало горько от нежеланного поцелуя.