Убей своих любимых

Пак Мин Гёму уже не хочется ничего, и он уже ничего не боится. Он смотрит на ее длинную-длинную косу, очки-авиаторы в ее спутанных, каштановых волосах, ее глаза смеются и это совсем не вяжется с ситуацией. Все это вообще глупо, что его здравый смысл включился только после первого пореза. Недостаточно глубокого, чтобы убить его. Где был раньше его мозг? Да и зачем ему ответы на эти вопросы? Это все уже не имеет значения. Первое, что она сказала: — Если ты решил покончить жизнь самоубийством, парень, то тебе уже не стоит бояться незнакомцев, — и подала ему руку. Он принял ее, на совершеннейшем автомате. Словно прошлый раз его ничему не научил. Он не помнил, что говорил ей, о чем говорил с ней. Мысли разбегались. У нее был странный акцент. —Можешь называть меня нее-чан, — хихикнула она, когда он булькнул незаинтересованно о ее имени. Чисто из вежливости. Она не была вежлива. Она вообще напоминала ему о чем-то далеком. О лете, например, хотя на ней было осеннее пальто. Это тоже не имело значения. Они забрались в ее старенький, облезлый пикап. Пак Мин Гём действительно не боялся. В этом было не больше смысла чем в том, что он делал до этого. Ему не было интересно зачем она его позвала. Рубашка липла к руке. Она слишком много болтала. — Я просто подумала, — смеясь нездоровым смехом сказала она. — Двойное самоубийство это весело? — Словно прочитав его каким-то ведьмовским колдовством, сказала она. Пак Мин Гём неопределенно дернул плечом и продолжил молчать, уставившись себе под ноги. Но тут же перевел взгляд на ее азартно сгорбившуюся фигуру, ее руки спокойно лежали на руле, будто они говорили о чем-то незначительном, вроде погоды. Хотя так оно и было. Его жизнь была незначительна. Всем вокруг было бы лучше, не родись он вообще. Ее глаза горели, и он не видел в них отчаяния. Скорее злую, яркую радость. Он спросил ее еще о чем-то, непонятно зачем, спросил о том, что в этом такого веселого, когда они выехали на прямой участок дороги, он был уверен, прочь из города. Где они вообще нашли это место? Его не волновало. —А что тут такого грустного? — Вертя головой из стороны в сторону словно большой нахохлившийся воробей, спросила она. — Эта никчемная жизнь будет окончена на закате. Перед смертью не надышишься. Зачем же грустить, — усмешка тронула ее розовые, блестящие от блеска губы. — И ты, парень, я по глазам вижу, не против мне помочь. Пак Мин Гём действительно был не против. По большей части ему было все равно, он смотрел на летящую вперед дорогу, и не знал, зачем же тянуть до заката, если можно закончить все прямо сейчас. Он так и сказал. Ответом был лишь смех, звучащий перезвоном колокольчиков в его усталых ушах. Он чувствовал себя так, будто готов уснуть прямо здесь. Она включила радио, там играло что-то энергичное, веселое. Из Мин Гёма всю энергию высушило еще пару… Дней? Часов? Лет? , назад. Он не чувствовал времени. Он так устал. Пейзаж за окном был прекрасен. Чхун Сам бы оценил, правда. Он одернул себя, вяло, незаинтересованно. «Нее-чан» фальшиво подпевала знакомой песне на радио и гнала так, будто за ними гналась стая чертей. Она открыла все окна, машина продувалась насквозь. Это должно было быть не очень приятно, но для Мин Гёма это сделало всю ситуацию гораздо более реальной. Солнце светило над ними, песни сменяли одна другую, он уже не пытался ореинироваться в водовороте слов и мелодий, отпустил себя, позволил течь свим мыслям вяло, а его тело стало легким комом света и тепла. Все проблемы, переживания, тупая, ноющая боль оставили него, слезли старой кожей от ветра и скорости. Мир сузился до размеров бирюзового пикапа и запаха клубничной жвачки. Ничто больше не волновало его так сильно, все будто покрылось рябью на воде. Пак Мин Гём словно был собой и не собой одновременно. Его мысли стали такими эгоистичными… Настоящий Мин Гём никогда бы не позволил себе таких мыслей. Но он был подделкой, фальшивой и наспех слепленной, и сейчас он рассыпался под взглядом темно-карих глаз, словно фигурка из папье маше. Он подумал «Действительно, почему я должен грустить по этому поводу.» — Отнесись к этому как к празднику. Полная свобода. Ну, как тебе? — Смеялся голос Нее-чан у его левого плеча как только они остановились на заправке. Она надувала большие, розовые пузыри и в ее руках было две банки чего-то явно отдающего алкоголем. Пак вспомнил, что алкоголь его тоже до добра не довел, но какая, к черту, была разница. —А что если… — Задумчиво протянула она, вертя в руках одноразовую цифровую камеру на двадцать пять снимков. — Что если нам сделать фотоальбом последнего дня? Это звучит забавно, не думаешь? — Она изгибает губы в усмешке, ловя в объектив его удивленное лицо. Раздается щелчок. Мин Гём вдруг думает, это действительно забавно. Ее настроение заражает его. А может, во всем виновато что-то спиртное — яблочное в его банке. Он не знает ее имени, она не знает его, но они, два человека в каких-то ебенях, одиноко стоящие на заправке, схлестнувшиеся спонтанно, пересекшиеся где-то на полпути, за пять секунд решившие совершить двойное самоубийство. Они сейчас самые близкие люди, и второй фотографией становится она, смешная и растрепанная. Более живая, чем все, кого он когда-либо видел. Их пикап просто нес их вперед. Беседа текла живее, чем до этого. Нее-чан оставила свою бутылку на потом, она блестела влажным боком, лежа на бардачке, пока Мин Гём приканчивал свою небольшими глотками. —Я не хочу, чтобы мой день триумфа закончился банальным дорожным происшествием! — Заявила она, гордо вздернув нос. Пак Мин Гёму стало так вдруг весело и легко. В конце концов, он решил, что если он не настоящий, то почему не поделать все те вещи, которые заставляли его смеяться. Почему бы не шутить ровно столько, чтобы у нее тряслись руки, а очки падали на вздернутый нос. Это все было забавно, но почему могло не стать мега-весело? Их одноразовый фотоаппарат пополнялся снимками. В основном их делал Мин Гём, чтоб не тратить пленку попросту. Каждое место, в котором они делали передышку, было запечатлено на этой камере. Их неловкое селфи, фото совершенно счастливых почти-что-мертвых людей. Он думал — что подумают люди, найдя эти снимки? Что они смогут рассказать об их общем на двоих последнем дне? Когда солнце клонится к закату, они останавливаются у причала. Мин Гём не знает, насколько он далек от города, в котором его не ждет ничего кроме пустой квартиры, пропитанной кислым отчаянием. Сейчас она находится словно в другой вселенной. А он дышит, движется, живет. Здесь и сейчас. Противные ментоловые сигареты, что тысячу лет пылились у нее в бардачке, отравляют и выжигают его легкие. У них четыре разных бутылки на двоих и яркий малиново-фиолетовый, словно свежий синяк, закат на фотографии. В машине играет музыка, песок под ногами — мокрее некуда. Небо и вода — холодные. Нее-чан поет и танцует, оба действа выходят у нее откровенно хуево. Они бросают машину на первой же парковке небольшого города. Над ними — звезды, у Мин Гёма фотоаппарат. Двадцать третьим фото — ночная улица, плывущая в его шальном хмеле. Фото — на удивление четкое. Двадцать четвертое — безвкусный американизированный мотель, нее-чан у ресепшена, косой взгляд девушки с незапоминающимся именем на бейдже. Оно и в половину не такое экстравагантное как у Ким Чхун Сама, и он так хочет, чтобы тот был сейчас с ними. Чтобы мог так же жить и радоваться. Он почти плачет, но нее-чан обнимает его за шею, берет ее в захват и шепчет, обдавая вишневым дыханием. —Я знаю, я знаю… Немного. Потерпи, — и он терпит. Поднимается за ней наверх по раздолбанной лестнице, входит в номер бесшумной тенью. Застывает за ее спиной, когда она роется в рюкзаке. Она передает ему пару таблеток, говорит, быстро и сбивчиво. —Ты мне, я тебе. Чтоб никто не передумал, — И он соглашается. Тянется за своей. Его рука дрожит. Он вдруг понимает ясно и четко, если они сделают это сейчас, то все их сегодня станет не более чем плохо затертым воспоминанием. Оно исчезнет вместе с ними, канет в Лету. Но они же для этого и проделали весь этот путь, верно? За секунду до их руки останавливаются. Почти синхронно. Почти отчаянно. —Знаешь что, парень, — говорит она. Мин Гём поднимает голову. Смотрит долго в ее глаза, она опускает руку, занесенную над стаканом с водой, зажимает в ней злосчастную таблетку. — Знаешь что, — Снова говорит она. Их неловкая, такая важная пауза затягивается на целую вечность. Она собирается с мыслями и говорит: —Перед смертью, я бы хотела сделать еще одно дело, знаешь. Спасти кого-нибудь. Чью нибудь жизнь спасти. Он улыбается и молчит. Двадцать пятым снимком становятся две ненужные таблетки в стакане воды.