Гололёд

— Вернись! Сейчас же вернись! У Рей закладывает уши. На мгновение, всего на какую-то тысячную долю секунды это происходит с ней, и тогда весь мир как будто замедляется, плавно замирает вокруг неё. Воздух становится вязким, будто молоко тумана, и в нём совершенно нет места дыханию. Рей затихает на секунду, оглушённая этим вскриком, и застывает, склонившись над собственными ногами в тесной каморке прихожей. Здесь небезопасно — мигает, будто бегущая строка в её голове, неотвязная мысль, поглощает её всю и заставляет остановиться, тоже притихнуть и съёжиться в полумраке, обхватив пальцами виски. Так спокойнее, но только на время. Рей отключается. Она будто плывёт в этом густом и тянущемся, как жевательная резинка, воздухе, будто растворяется в нём и становится невидимкой: ненадолго, но достаточно для того, чтобы успеть. Сейчас для неё самое главное — дверь. За дверью — лестница, надо не забыть сосчитать ступени, появляется новая мысль в её голове, и манит, требует внимания не хуже первой. Зачем считать ступени, когда в спину уже дышат? Рей не знает, да и откуда ей это знать. Она просто следует им, как лодка, летящая по течению, и сейчас каждая новая мысль управляет ей, будто марионеткой, подчиняет себе и позволяет совершать нечто безумное — как, например, выбежать на улицу, не застегнув ботинки. Видимо, именно так сделать и придётся. Рей дышит с трудом, нащупывая в тумане под ногами носки обуви, и крепко-крепко сжимает их пальцами. Это помогает сосредоточиться. Она делает так каждый раз, когда на неё налетает это состояние омертвения, отсоединения от окружающего мира, в котором она пребывает и сейчас, скрючившись на полу в ожидании чего-то, что может изменить её судьбу. Собственная судьба сейчас в руках Рей. Она ощущает это даже сквозь туман, даже сквозь пелену этого плотного воздуха, окружающего её словно толстым одеялом, окутывающего и успокаивающего — всё так же на мгновения, но какие бесценные сейчас, перед лицом опасности, когда самое страшное, что её может ожидать, уже совершилось, и теперь путь один, только наружу, только к лестнице. Она чувствует, как ещё пылает, догорая, её левая щека. Где-то там, внизу, у края рта, сейчас появляется, должно быть, расплываясь, свежий лиловый кровоподтёк, который придётся закрашивать пудрой ещё долгие недели спустя — Рей уже предчувствует эту перспективу, и глаза её противно жжёт чем-то горячим, не то от обиды, не то от неловкости ситуации — неприятно, чертовски неприятно. Плакать нельзя, слёзы замедляют, тут же вспоминает она и шмыгает носом почти беззвучно, отчаянно и тихо, так, чтобы никто не услышал, и сама едва различает этот звук в гробовой тишине, повисшей в прихожей сразу за тем, как заглох вдалеке крик. Этот крик был не первым, что слышали эти стены за сегодняшний вечер, нет. В канун Рождества в студенческом общежитии чего только не услышишь, но этот был вовсе не из разряда тех приятных, ласкающих слух перешёптываний и возгласов парочек, собравшихся уединиться в тишине, визгов стаек подруг, решивших в этом году остаться в кампусе и закатить вечеринку, весёлого шума, царящего обычно в той комнате, где устанавливают в эту минуту ёлку, ничего общего с ними этот крик не имел. Он был раздражённым, даже грубым, и Рей ощущала его, как пощёчину, как личное оскорбление, затрагивающее самые отдалённые струны её души — и рвущее их с оглушительным треском. Это был крик непонимания, гнева и бессильной злости, такой яростной злости, что, кажется, он разорвал бы это здание вдребезги, разбивая окна и рассыпая в прах дверные проёмы, если бы только мог. Но он не может — и это даёт Рей фору. Кайло. С ним всегда непросто, но произошедшее сегодня меняет всё, бывшее до этого, неотвратимо и твёрдо, как будто перечёркивая все те светлые моменты, что случались между ними, всё то, что было и порой радовало её, а ему доставляло удовольствие. Рей не понимает, как до такого дошло. Она помнит, как начинался этот вечер, помнит, каким он мог бы быть в её фантазиях — и от этого ещё яснее осознаёт всю их пустоту и глупость. На что она надеялась, оставаясь здесь на праздники и отказавшись провести их с родными и семьёй Роуз, которая так старательно пыталась предложить ей этот вариант? Роуз хотела идеального праздника, и она, несомненно, его получает прямо сейчас, но что же остаётся ей, Рей? Она тоже хотела чего-то идеального, возможно, даже сказочного, хотела чего-то радостного в этот вечер, собираясь уделить время Кайло и довериться его вкусу в подготовке к Рождеству…и всё так досадно испортилось, стоило ей только проронить хоть слово. В другое время и при других обстоятельствах, не сидя в тишине и ужасе в темноте, она, возможно, нашла бы другие пути, мирные и дружелюбные, но сегодня и сейчас ничего придумать она попросту не успела. Она, Рей, оказалась виноватой сегодня. Разве это не противоречит самой сути праздника, быть виноватым перед кем-то в Рождество? Да кто знает, известно лишь то, что вина сегодня лежала на её плечах. Она не хотела делать ничего такого, что не понравилось бы Кайло или пошло вразрез с её собственными принципами, и всё равно вышло так, что именно её присутствие здесь всё испортило. Она сама упустила тот момент, когда всё из милой задушевной беседы перешло в обсуждение друзей и знакомых по университету, и Кайло, упомянув своего старого приятеля Хакса, заметил, что тот, наверное, сейчас наслаждается праздником в кругу семьи, в то время как он сам застрял здесь с Рей. Это было неожиданно. В другое время она смогла бы его понять — или хотя бы попыталась понять, по крайней мере. Кайло живёт без семьи, отдельно от матери, с тех самых пор, как скончался его отец, и отсутствие в его жизни такого понятия, как «семейные праздники», конечно, очень влияет на его характер, но вместо того, чтобы вместе с ним спокойно порассуждать на эту тему, она приняла за лучшее обидеться. Она чувствовала, знала где-то в глубине души, что правда на её стороне, что она не виновата, да и не может быть виновной в эту минуту, и что это Кайло сам, своими руками всё испортил — и потому предложила свою версию дальнейшего развития событий. «А что, если я уйду?» — спросила она, замирая в ожидании реакции, и та последовала незамедлительно. Кайло крикнул, что никогда не позволит ей сделать это. Она не ожидала такого. Она растерялась, да, всего-навсего растерялась, но это, наверное, и заставило её сказать то, что исправить уже было нельзя. Она произнесла эту фразу машинально, не обдумав ни слова, и сразу же пожалела об этом — но изменить ситуацию, спасти её уже было невозможно. Рей спросила снова: «Тогда ты что, толкнёшь меня? Как своего отца?» Это она сказала зря. Очень зря. Из разряда всех на свете фраз эта входила в число тех, которые никогда нельзя было говорить в присутствии Кайло Рена, и теперь расплата не замедлила её настигнуть. Вот тогда-то и вспыхнуло её лицо от нанесённого сгоряча резкого удара. Нельзя было упоминать отца при нём, да ещё и в минуту, когда он так рассержен: сцена, о которой она вспомнила, должно быть, вызвала у него болезненные воспоминания о том дне, когда он в момент семейной ссоры столкнул пожилого отца с лестницы. Падение это оказалось для старика Соло смертельным, но подумать об этом Рей опять не успела — просто сделала отсылку к тому дню, к раздражению Кайло и к собственному ужасу. Она схватилась за щёку и рванулась бежать в прихожую, через все комнаты, зная, что Кайло последует за ней, и, боясь этого, рванулась бегом, спотыкаясь на каждом шагу и путаясь в грудах подарков и праздничных украшений, рванулась быстро и вовремя, не дав ему опомниться. Так она оказалась здесь. Рей поднимает голову. Она поспешно выныривает из уютного туманного облака, будто оберегающего её от неприятностей, и осматривается в поисках своего пальто. В прихожей совсем темно, и единственный свет, который она может себе позволить, не привлекая внимания, это щёлочка золотистого сияния лампы за дверью, которую видно над самым полом. Её недостаточно, чтобы осветить всю прихожую, но это и не нужно: Рей вспоминает, куда она повесила пальто, заходя в общежитие час назад. Привычка считать вещи сработала и тут, помогая ей сейчас скрыться из виду как можно скорее и безопаснее. Второй крючок с краю, от двери. Она приподнимается, разгибая согнутые и почти совсем затекшие ноги. Боль в них не кажется для неё новостью, она встречает эту боль спокойно, даже с облегчением, как напоминание, что она всё ещё жива, что она всё ещё дышит и, хочется ей этого или нет, как подтверждение того, что Кайло до неё ещё не добрался. Рей поднимается. Она делает это рывком, сразу, чтобы не растягивать дальше время, и сразу же хватается за тумбочку, стоящую где-то внизу, под ногами. От резкого подъёма у неё кружится голова, и мысли путаются в разгорячённом мозгу, как будто разом сговорившись восстать против неё и помешать побегу. Рей чуть не падает, когда рука её скользит по деревянной вешалке, украшенной праздничными бусами, серебрящимися в темноте: один крючок, ближайший, пустует, на следующем что-то пушистое и гладкое, и она срывает его с вешалки, обрывая петельку, чтобы только быстрее закончить с этим. Руки сходу не попадают в рукава, и Рей дышит тяжело, путаясь в своём пальто и больше всего на свете боясь того, что сейчас может распахнуться дверь и на пороге возникнет тот, с кем она хотела провести сегодняшний вечер до тех пор, как всё пошло кувырком. Но этого не происходит — и она делает следующий шаг, на этот раз к противоположной двери. Пальцы её скользят по ручке в темноте, ручка влажная и почему-то холодная, и Рей зажимает её крепко, изо всех сил, чтобы опустить. Медленно. Очень медленно, почти невесомо и не спеша. Она опускает ручку вниз, в надежде, что замок, как обычно в это время суток, не заперт, и на лестницу можно будет выбраться беспрепятственно. Слышится тихий щелчок. Рей молится, чтобы он был ещё тише, совсем беззвучным, но идеального вечера уже сегодня не будет, всё полетело к чертям, и потому звук открывающейся защёлки негромко нарушает тишину прихожей. Есть. Срабатывает. Рей налегает всем телом на дверь, умоляя ту, чтобы она только не скрипнула, ни в коем случае не скрипнула, только не скрипи, пожалуйста, не вздумай скрипнуть… Она приоткрывает дверь так тихо, насколько это вообще возможно, распахивая её на несколько десятков сантиметров, так, чтобы только самой протиснуться, и проскальзывает бесшумно в эту щель, как тень. Рей выходит на лестницу. Теперь не до этого, но ноги всё равно стучат по ступенькам, пересчитывая их. Пять, восемь, одиннадцать. Рей спускается вниз. Только бы не упасть сейчас, когда сзади вот-вот может появиться Кайло, только бы не растянуться на полу, не свалиться по-глупому, как его отец пару лет назад. Она перебирает ногами, будто загнанный в угол охотниками заяц, торопливо и осторожно одновременно, меньше всего на свете желая сейчас услышать, как позади неё наверху распахивается дверь в блок комнат. Готово. Сделано, думает она, когда входная тяжёлая дверь поддаётся под её напором и открывается, выпуская её из общежития. Всё складывается. Рей оказывается на улице. Она стоит на краю тротуара несколько секунд, кажущихся ей бесконечно долгими, всматривается в окружающую её безмолвную и пустынную улицу, будто надеясь увидеть чью-то фигуру сквозь снегопад, хоть кого-то, кто сможет помочь ей избежать сейчас разбирательства с парнем. Кого угодно. Ради Бога. Рей стискивает тонкие ладони в кулачки, пряча их в длинные рукава пальто. Снег забивается ей в ботинки, налипает на брюки ровным слоем слепящей белизны и холодит даже сквозь плотную джинсовую ткань, жжёт странно и противно, будто подстёгивает, подгоняет, не позволяет стоять на месте. Выбора нет. На улице холоднее, чем она думала, находясь в доме, но это даже уже и не важно. Не важно даже и то, что сейчас чёртов канун Рождества. Ничего не имеет значения по сравнению с тем, что ей сейчас придётся бежать. Бежать без оглядки, бежать сквозь метель, вперёд и вперёд, без цели и смысла. Только бы не встречаться сейчас взглядом с Кайло, что угодно, только не это. И Рей срывается с места, срывается резко и порывисто, бросается в сторону, наискосок через улицу, продолжая всё ещё играть в зайца, догоняемого охотниками. Она мчится. Это не так-то удобно делать в расстёгнутой обуви и распахнутой одежде, очень, безумно неудобно, но разве есть время на раздумья? На противоположной стороне улицы спокойнее. Так почему-то кажется ей, когда пелена метели становится тише и яснее сквозь неё проступают очертания домов и изгородей, среди снежного вихря кажущиеся какими-то силуэтами призраков, ни на что не похожими и оттого пугающими. Рей бежит дальше, легко перелетая через замёрзшие лужи, через маленькие коварные сугробы, расположившиеся прямо под ногами и словно желающие, чтобы она упала. Снег кружится. Он даже не порхает, он несётся ей в лицо неумолимыми струями, пушистый и колкий, бесконечный и невозможно-белый, и его так много, что Рей захлёбывается им, и морщит нос и кривится на бегу, и всё равно бежит, пока ей в голову наконец не приходит повернуть за угол так, чтобы снег летел не в лицо, а мимо. Она сворачивает возле какого-то почтового ящика, украшенного сияющей сквозь метель гирляндой, резко вылетает на повороте с тротуара на дорогу и тут же возвращается обратно, чуть не споткнувшись о бортик. Она бежит уже несколько долгих минут, несколько десятков минут, пока не начинает понимать, что пропустила не тот поворот, и к женскому общежитию вернуться не успеет, для этого придётся делать огромный крюк через участки, усложнённый ещё и осознанием того, что в этой части кампуса она никогда не была. Пускай так, с обидой кусая губы, размышляет Рей, которой осевшие на ресницах снежинки мешают ясно видеть дорогу. Чем дальше она будет, тем лучше. Там, в глубине улицы, можно будет спросить дорогу домой, а пока бег нельзя прекращать. Она уже задыхается, когда замечает, что освещённые окна заканчиваются, и дальше улица совсем темна. Кажется, придётся всё же вернуться. Или нет, тут же успокаивает себя Рей, различая сквозь снег вдали золотой прямоугольник… даже два, да это целый дом, жилой дом в этом глухом конце! Улыбка, дрожащая, замёрзшая улыбка впервые за день появляется на покрасневших губах Рей. Она ускоряется, решив сегодня не щадить себя, и вырывается наконец под золотое сияние окон, всё ближе и ближе, пока наконец вдруг нога её, прокатившись по гладкой плитке перед крыльцом, не уходит куда-то в сторону, а вторая следует за ней, тоже поскальзываясь и летя по льду вниз. Рей падает. Она замечает это не сразу, уже проносясь над землёй, и, врезаясь лицом в невысокий сугроб у самых ступенек, больно ударяется головой о каменный выступ. Вот чёрт. Она падает так неловко и глупо, распластавшись на снегу и скользкой дорожке, как сбитая машиной птица, падает совсем неосторожно и чуть не плачет, ощущая, как снег вокруг её лица постепенно оттаивает. Как только появятся силы, нужно поскорее вставать и убираться отсюда, если хозяева дома не прогонят её ещё раньше. Рей подтягивает колено, одно за другим, и только сейчас чувствует это. Нога. Проклятая левая нога болит так сильно, ещё сильнее головы, и тянущая отвратительная боль не позволяет пошевелить даже пальцем. Она не может сдвинуться с места. Боль и холод пронизывают Рей до костей, проникая под одежду и закрадываясь в самые отдалённые уголки сознания: тут впору бы и отключиться снова, утонуть в глубоком пуховом облаке диссоциации, но не тут-то было, жгучее ощущение где-то в области темени держит всё под контролем, не позволяет отвлечься и замереть, подчинившись течению времени. Только бы никто не нашёл её здесь в таком виде — не то шуток по возвращению на учёбу не оберёшься… Рей медленно поднимает голову из сугроба, напрягая все мускулы шеи, и щурит глаза, пытаясь различить цифры на номере дома, деревянной табличке рядом с дверью. Она всматривается пристальнее, до жжения под веками, вглядывается отчаянно и в конце концов видит лишь то, что цифра на табличке одна. Ничего хорошего для неё это не означает, напротив — это лишь ухудшает неловкость ситуации. Глупая, глупая Рей, не зря, должно быть, Кайло порой называет её «глупышкой»! Забежала в тот отдалённый уголок кампуса, где обитают преподаватели. Теперь нужно будет мчаться отсюда вдвое быстрее, чем добиралась сюда… поздно. Наверху, с крыльца, слышится скрип двери. Он разрезает гробовую тишину метельного вечера, почему-то притихшего сейчас, именно в этот злополучный момент, чтобы дать хозяевам дома шанс вовсю насладиться триумфом над ней, над несчастной неудачницей Рей, которую Бог знает как ветер занёс сюда. Рей вынимает нос из сугроба, глядя, как снег размягчается и уплывает под её дыханием, и поднимает голову, задирает её и смотрит вверх, снизу вверх с отчаянием попавшегося наконец-то зайчонка, не имеющего путей к отступлению и просто замирающего в ожидании решения судьбы. Дверь медленно распахивается, и из освещённого коридора на порог ступает силуэт, различить в котором что-то знакомое не позволяет Рей снег. Снег вьюжится у самого её лица, застилая влажные глаза и налипая на щёки и воротник, укрывает её сверху, погребая под слоем густых снежинок и будто стараясь убаюкать, но она держится, крепится усилием воли и смотрит вверх всё так же упрямо. Силуэт человека движется, приближается, ровной и неспешной походкой, твёрдой и спокойной сквозь порывы снежного ветра, и Рей уже почти совсем готова узнать его, почти совсем различает его отчётливо и уже совершенно точно может сказать, что это силуэт мужской, силуэт взрослого человека, возможно, даже намного старше неё — да это и логично, откуда здесь возьмутся люди её лет. И догадка пронзает её внезапно, за секунду до того, как человек начинает спускаться к ней по лестнице. Конечно. Конечно же, это он, больше и быть некому, кто бы, кроме него, остался на Рождество в университете за проверкой экзаменационных тестов? Рей почти улыбается. Страх смешивается в ней со смущением, неожиданная радость — с волнением, и её испуганные глаза, выглядывающие из-за нижней ступеньки становятся первым, должно быть, что замечает хозяин дома, взглянув в её сторону. Рей в замешательстве. Она не может шевельнуться, застывая на морозе, и лишь смотрит, смотрит на идущего к ней человека. Смотрит, как свет фонаря падает на его полосатый свитер, ничуть не похожий на тот строгий костюм, в котором он обычно появлялся на лекциях, смотрит, как снежинки оседают в его бородке, серебрясь и мерцая, смотрит снизу вверх и уголки её губ нервно подрагивают, словно не зная, улыбаться или нет. — Счастливого Рождества, — наконец выговаривают её заиндевевшие губы. Рей самой смешно от произнесённых ею сейчас слов, но сказать что-то нужно, и ничего более удачного не приходит ей в голову. Пожалуй, это всё же самое лучшее, что можно сказать малознакомому человеку, если ты оказался в лежачем положении под его домом в сочельник. Так кажется Рей, и привычно-угрюмый голос профессора Скайуокера сразу успокаивает её: если бы он сейчас начал разыгрывать роль радушного хозяина, она бы совсем растерялась, но он отвечает благодарностью этим своим голосом, знакомым ей из университета, и всё встаёт на свои места. В конце концов, это ведь не экзамен. Экзамены давно позади, а она, Рей, здесь, и в довольно глупом положении. Глупом настолько, что страшно становится — но ровно до той минуты, когда стоящий над ней человек протягивает ей руку. Она съёживается, поджимая колени, упирается локтями в снег, прилагая все усилия, чтобы не выглядеть совсем беспомощно, и вцепляется в эту руку обеими ладонями, с надеждой и верой полагаясь на дружелюбный настрой и готовность помочь, на все лучшие черты личности профессора, какие можно отыскать в нём сейчас, в эту холодную ночь. Рей надеется теперь не только на свои силы, и от этого спокойнее, увереннее и теплее. Рывок. Она встаёт на одну ногу. Резко, без подготовки, и какой-то сдавленный вскрик, напоминающий не то «ой», не то «ай», вырывается из её рта. Молчать, молчать, только не позориться перед профессором. Рей зажмуривается от стыда. Не подавать виду, не подавать виду, что с ней что-то не так, шепчет внутренний голос — но уже поздно, и Рей повисает на руке профессора всем телом, стоя с трудом и осознавая, что левая нога болтается совсем без движения. — Простите, — осторожно произносит она вдогонку, стараясь встать ровнее и твёрже, и сама ужасается тому, сколько трудностей уже доставила совершенно чужому человеку. Рей буквально проклинает себя за это, и страх её лишь возрастает, когда профессор Скайуокер, не говоря в ответ ни слова, перехватывает её руку и закидывает себе за плечо, вокруг шеи — и делает шаг на первую ступеньку, будто приглашая её поступить так же. И Рей принимает это приглашение, принимает с какой-то живой и отчаянной радостью, и ступает следом за ним, опираясь на него робко и недоверчиво, и поднимается выше, ступенька за ступенькой, подтягивая онемевшую от боли неподвижную ногу за собой. Она благодарна. Благодарна, и не знает, как это объяснить, понятия не имеет, как это высказать, и оттого просто доверяется идущему рядом человеку, доверяется его опыту и знанию, решив, что сейчас не ей, а ему лучше знать, как поступить. И когда крыльцо наконец позади, она входит в дом, входит в просторную и светлую прихожую — и эта прихожая совсем другая, она тёплая и как будто гостеприимная, светлее и лучше прошлой. От этого Рей становится совсем мирно и безмятежно. Как дома. Дома, которого у неё никогда по-настоящему не было, и который она ощутила последний раз лишь пару лет назад, когда Кайло пригласил её в дом своей матери, в богатый и вместе с тем скромный дом женщины из высшего общества, сенатора Органы. Это было ещё до смерти его отца и оттого, наверное, так ярко отпечаталось в памяти. Только теперь Рей испытывает нечто подобное, опускаясь на низкую скамеечку у стены под торшером и нагибаясь, чтобы снять ботинки. Профессор Скайуокер не ждёт её, он исчезает в коридоре, переходя, судя по звуку шагов, в другую комнату, возможно, в гостиную. Его нет рядом, и Рей не знает, как ей идти дальше, впрочем, одна идея всё же есть, каким бы странным ни казалось ей её осуществление. Рей поднимается, держась за стену, и с удовлетворением отмечает, какие приятные тут на ощупь обои. Она пододвигается, не отходя от бархатной стены, к дверному проёму — и делает это. Осторожно и неуверенно. Робко, со страхом в каждом движении. Совсем тихо. Беззвучно мягкими носками по паркету. Первый прыжок. Кажется, ничего страшного не происходит, думает она и делает следующий — по коридору. Прыжок за прыжком на одной ноге, хватаясь свободными руками за стены. Рей скачет по чужому дому, с улыбкой отмечая про себя, что роль зайчонка, выбранная ей сегодня на вечер, оправдывает себя во всё большей степени. Рей чувствует себя почти совсем хорошо. Она сама не замечает, как это происходит — но её накрывает теплом и чем-то ещё, чем-то хорошим и незнакомым, непонятным и таким мудрёным, что разгадать его с ходу она не может и не умеет. Она заглядывает в дверной проём ближайшей комнаты, дверь которой распахнута, и догадывается, что попала, кажется, по адресу. В комнате полутемно. Здесь было бы совсем темно, если бы не свет, проникающий из расположенной за дальней дверью кухни, не золотился так ясно и не радовал глаз, ложась отсветами на пол и ковёр. Ковёр здесь такой густой, что ноги Рей утопают в нём, тонут безвозвратно, когда она прыгает внутрь комнаты, с головой оказываясь в этом ореоле уюта. Она совершает ещё один прыжок, совсем небольшой, и оказывается уже почти в центре комнаты, оглядывая её широким и спокойным взглядом. Угловой диван темнеет справа от неё, рядом с ним поблёскивает крышкой невысокий журнальный столик, на котором лежат несколько газет. Ковёр тянется дальше, за угол, и Рей вытягивает шею, стараясь заглянуть и туда — и вдруг замирает от неожиданности. За углом комнаты таится нечто совершенно невозможное, нечто такое, о чём едва ли можно было бы подумать, если просто идёшь мимо этого скромного дома и знаешь, что за суровый и важный человек здесь живёт. За углом стоит ёлка. Самая настоящая, живая, с хвойным запахом и кучей иголок, как раз такая, которую редко можно увидеть сейчас, ведь в общежитии стоит искусственная, как и почти везде, где Рей успела побывать в предрождественские дни. И Рей видит самое главное, что на ёлке висят лишь пара украшений — остальные мерцают в коробке на полу, наряжание ещё не закончено, и приложить к этому процессу руку вдруг становится её заветной мечтой. Об этом стоило бы поговорить с хозяином, но Рей, действуя прежде обдумываний, пытается двинуться в эту сторону и едва не падает, покачнувшись на кончиках пальцев. Тянущая боль, возвращаясь, возникает снова и ударяет снизу вверх, в голову изо всех сил, так что головокружение сводит её с ума в эту же секунду. Ёлка подождёт, думает Рей, стискивая зубы от боли и больше всего на свете боясь сейчас вскрикнуть. Хватит с профессора на сегодня неудобств, говорит сама себе она, почти ползком добираясь до дивана, и падает на него, обессиленная. Диван совсем не жёсткий, замечает она, когда щека её касается его поверхности, он тоже тёплый и уютный, как и всё в этом доме. На нём так хорошо, так тихо, что даже боль не может заглушить этого нарастающего ощущения покоя. Рей садится постепенно, не тревожа больную ногу, и, как оказывается, вовремя: профессор Скайуокер возникает на пороге кухни. Во взгляде его нет неприязни, в них только вопрос и ничего больше, и Рей не знает, что отвечать. Она просто сидит на чужом диване в чужой гостиной чужого дома… или не такого уж чужого, как кажется на первый взгляд? В руках профессора чашка. Чашка, должно быть, с чем-то горячим, как предполагает Рей, судя по пару, поднимающемуся над ней, и, судя по запаху — с чем-то вкусным. Так кажется её голодному и замёрзшему телу, и она не может ничего с этим поделать. Вот бы попробовать, думает она и тут же гонит от себя эту мысль, напоминая о том, где и в каком положении находится. Максимум из того, что она может себе позволить — так это наблюдать за тем, как профессор будет пить, да и то если на это наблюдение у неё хватит духу. Но что-то тут не то, есть что-то ещё, чего она не замечает, что-то другое — и это становится понятным, когда профессор Скайуокер быстрыми шагами пересекает комнату и, склонившись, ставит чашку на угол журнального столика. На ближайший к ней угол. Перед ней, можно сказать. И когда Рей вопросительно поднимает на него взгляд, его светло-серые глаза уже не кажутся ей такими мрачными, как в аудиториях университета. — Вы, должно быть, продрогли до костей, мисс… — Рей, — обрывает его она. — Зовите меня Рей. И он кивает. Спокойно и даже добродушно — или это только чудится ей. Кивает и садится напротив, взяв в руки одну из лежащих на столике газет. Он садится как можно ближе к падающему из кухни свету, на край дивана, в стороне от неё, и ей на мгновение становится неловко, что он сел так далеко, так подчёркнуто-официально и церемонно. Неловкость сковывает её движения, когда она тянется к чашке и неаккуратно хватает её за ручку, подтягивает к себе по столику и проливает на колени каплю. Тепло жжёт сквозь ткань, но это не страшно, не больно и даже приятно. Всё кажется приятным ей сейчас в этом доме. Она даже не стирает каплю с брюк. Так лучше, так красивее и теплее. Она подносит чашку к губам и отпивает, даже не глядя, что в ней, внезапно полноценно и уверенно доверяясь хозяину дома. Какао. Почти не сладкое. Такое, как любит она. Только едва заметные нотки сахара чувствуются в густой горячей жидкости, и Рей пьёт его жадно, большими глотками, то и дело обжигая рот — и согревается. Тепло пронизывает её насквозь, окутывая и укрывая огромной горой пуха, в которой теперь не опасно тонуть — и Рей тонет в ней без остатка. Её клонит в сон, но краем глаза она всё же успевает заметить, как профессор, надев очки, всматривается в газету, видимо, пытаясь различить хоть строчку в полумраке комнаты. — У вас газета вверх ногами, — сонно бормочет Рей, удивляясь, как профессор Скайуокер сам не заметил такого очевидного факта. Она говорит это устало и одновременно с вызовом, ожидая реакции и почему-то не боясь её увидеть. Что-то подсказывает ей, что в этом доме её никто не будет бить. Профессор и в самом деле не говорит ни одного резкого слова в её адрес. Лишь переворачивает газету. И Рей, засыпая под его пристальным взглядом, думает про себя, что это Рождество не вышло окончательно испорченным. Совсем нет. Просто чуть более скользким, чем обычно.