Поводок

      Экран терминала расплывается перед глазами, и Мэдисон машинально трёт пальцами виски, будто так, точно по волшебству, мигрень сможет утихнуть. Каждый день она выискивает собственные огрехи, дыры в программе, снова и снова просматривает одни и те же данные — и не находит объективных причин постоянного краха. Ответ лежит на поверхности, однако Отец не желает слушать разумные доводы и настаивает на продолжении эксперимента. О затратах на его прихоти Мэдисон старается не думать; хочется верить, что всё это скоро закончится — её триумфом, конечно. Иного быть не может.       Протокол запущен.       Все системы в норме. Показатели жизни в норме.       Объект вышел из криокамеры…       Объект пытается взломать терминал…       Объект проявляет признаки депрессии…       Слишком рано — но Мэдисон предпочитает обрабатывать данные неудачных тестов с самого начала. Каждая деталь важна, даже если она кажется, на первый взгляд, незначительной. Депрессия при выходе из криосна — обычное дело; стресс от перегрузок, дезориентация в пространстве и воспоминания об утрате близких лишь усугубляют нервное расстройство, однако эта же фаза помогает испытуемой быстрее адаптироваться к опасностям. Стресса дальше будет только больше — пустошь не терпит неженок.       Мэдисон со вздохом откидывается на спинку стула, глаза же шарят в поисках кружки с кофе. Будь она дома, то непременно получила бы её, не озвучив даже свои желания вслух, однако в отделе Высших систем всё приходится делать самой — лишь бы коллеги не лезли. Точно посторонние микробы, они только и делают, что вмешиваются и нарушают чистоту экспериментов, поэтому формально Мэдисон является и главой отдела, и самостоятельным инженером.       Но даже она не может сотворить невозможное.       Объект вступает в бой с рейдерами на Милк-стрит…       Объект повреждён. Восстановлению не подлежит.       Время смерти мозга: 6:19PM, 05.02.2287.       Завершение протокола.       Иногда кажется, что время застыло, а вместе с ним — и весь мир, однако прибытие Братства Стали в Бостон рушит иллюзию. Что-то происходит — не только там, наверху, но и здесь, в самом сердце современной научной мысли, — а перемены всегда к лучшему, пусть те порой и отбрасывают человечество на несколько веков назад.       Мэдисон просматривает приложение с медицинским отчётом о вскрытии и хмыкает: эта стала наркоманкой, видно, справедливо рассчитав, что собственных сил недостаточно. В чём-то она даже преуспела над остальными: по крайней мере, Мэдисон видит присутствие кое-какой логики в её решении, но всё же — снова злорадствует. Ей интересно, как оправдается Отец на этот раз.       Чуда не происходит, и кружка с кофе не появляется в руке, что не может не сказаться на настроении. Точно последнюю подопытную, Мэдисон преследует навязчивая зависимость — только от кофейных бобов, которых на планете давным-давно не существует. Всё, что удаётся вырастить, — заслуга отдела Бионаук. Мэдисон только пользуется привилегиями и пробует на себе первый синтетический кофе, пока остальные сотрудники довольствуются консервированным, довоенным.       Экран терминала затухает, а Мэдисон разворачивается на стуле. Мышцы спины и шеи после пары часов без движения побаливают, но ей это даже нравится. В прозрачное стекло лаборатории кто-то стучит два раза, и Мэдисон нехотя разворачивается на звук, чтобы увидеть лицо своей лаборантки. Интерком оживает; помещение тут же заполняет, точно газ, невыносимо писклявый голос:       — Мэм, директор хочет вас видеть. Наверное, его интересуют результаты последнего теста…       — Разве это не очевидно, Шейли? Или ты думаешь, что я впала в маразм?       — Нет, мэм… я хотела сказать…       Её замешательство Мэдисон нисколько не трогает — наоборот, словно старая львица, она чувствует желание ударить молодняк побольнее в воспитательных целях, чтобы от неё наконец отстали.       — Иди, наверное, у тебя есть свои дела.       Даже не взглянув Шейли вслед, Мэдисон собирает основную статистику и отчёты по вскрытию, запирает лабораторию и отправляется в покои Отца, откуда он уже несколько месяцев не выбирается. Кислородный баллон, капсула жизнеобеспечения и горы медикаментов стали ему верной компанией.       Каждый раз, приходя сюда, она выискивает следы болезни, втягивает носом воздух, но не находит характерных следов подбирающейся смерти. Отец никогда не был обычным человеком, пусть логика и твердила обратное, поэтому и кончина его ждала иная — чистая и благородная. Настоящий счастливчик, баловень судьбы.       Мэдисон кривится, глядя в его обманчиво умиротворённое лицо. Часть учёных, что принадлежит к убеждённым консерваторам, может сколь угодно повторять, что синты во всём не дотягивают до людей, но вина в том лежит на их прародителе — самом Отце: как можно развить человечность там, где её не было изначально?       — Добрый вечер, доктор Ли, — мягкий голос обволакивает её саваном и предлагает расслабиться, но она слишком напряжена, чтобы поддаться. За свой век она повидала немало фанатичных лидеров — и всех их Мэдисон пережила.       Без лишних слов она приступает к делу: высвобождает блок памяти синта из вакуумного пакета и сама вставляет его в терминал, чтобы сэкономить собственное время, затем кладёт отчёт по вскрытию перед носом Отца и, точно студентка, начинает перечислять как достижения, так и очевидные причины провала, не забывая о промежуточных выводах. Ей не нужно набивать себе цену, не нужно и преувеличивать — Мэдисон заинтересована в успехе.       Отец выглядит неважно: на протяжении всей речи она внимательно изучает его, отмечает едва заметные признаки боли, которую тот испытывает. Конечно, он замечает её интерес, потому почти не шевелится, наверняка и дышит медленно, по своей новой методике, чтобы не зайтись кашлем. Упаковка с болеутоляющими небрежно закинута в ведро для бумажных отходов, но мозолит этикеткой глаза — красной, как платок, который Отец наверняка прячет где-то в кармане.       Чем хуже ему, тем свободнее себя чувствует Мэдисон — эту игру с разделом личного интеллектуального пространства они ведут с первого дня её появления в Институте.       — …Реакция улучшилась, как видите: объект уже три теста подряд обращается к разным тактикам выживания, но пока без особых успехов. К сожалению, это всё, что я могу сделать при нынешних ресурсах.       Директор надевает очки и утыкается в терминал, но Мэдисон ждёт недолго.       — Прекрасная работа, доктор Ли. Смею заметить, что вы не только усовершенствовали когнитивную структуру, как я вижу, но и устранили ошибки из предыдущего теста.       В безразличном голосе Отца нет ни намёка на похвалу; он не ожидает от неё результата хуже. Самолюбие тешит и особое положение, когда он выделяет её работу отдельно от общих успехов отдела. В идиотическую систему командной работы Мэдисон не вписывается — ей тесно, скучно, за ней попросту не успевают, — поэтому негласно в Институте существует шестой отдел её личных амбиций.       Отец снова утыкается в круглый экран терминала, подслеповато щурится и бурчит под нос, будто комментируя что-то для себя:       — Хорошо, хорошо… — затем, не поднимая взгляда, следующий приказ он произносит твёрдо и намного громче: — Запускайте следующий тест.       — Зачем? Мы не внесём ничего нового, это бессмысленно…       — Доктор, разве не вы сказали пару минут назад, что больше ничего не сможете сделать для неё? — Она кивает и уже открывает рот для контраргумента, но перебить себя Отец не позволяет: если доигрывать роли ученицы и учителя, то до конца. — Тогда ваша работа с Норой окончена. Уверен, она сама найдёт выход.       К такому удару Мэдисон не готова: всесильная, гениальная, неутомимая и — отстранена? Слова не вяжутся с миром, в котором она привыкла существовать. Мэдисон упирает руки в бока с такой силой, что до боли сдавливает нижние рёбра, и старается дышать глубоко, как он, глядя в потолок. Можно наделать глупостей, если послать Отца к чёрту прямо сейчас. Мэдисон уверена — он сошёл с ума, раз решил отстранить её от работы на самом ответственном этапе.       Она верит, что находится там, где хочет, что ей открыты все секреты, однако первое впечатление далеко от правды. Отец одержим, однако его цели остаются секретом даже для руководителей подразделений. Он почти готов похоронить другие проекты, разве что минуя отдел Бионаук, без которого они все недолго проживут.       Гордость велит бить в ответ.       — Объект слишком слаб и эмоционально нестабилен. Каких ещё результатов вы ждёте? — даже для неё самой слова звучат грубо, но Мэдисон привыкла говорить только правду.       Отец, к её сожалению, не выглядит задетым.       — Как поживает ваш ручной синт? Кажется, его зовут Джеймс? — небрежно спрашивает он в ответ, изобразив старческую забывчивость, и позволяет себе лёгкую издевательскую усмешку. Впрочем, Мэдисон тоже не дёргается — эти угрозы на неё больше не действуют. Конечно, всезнающий директор прекрасно знает его имя и крепко держит за поводок каждого сотрудника, особенно после дерзкого побега Брайана Вёрджила. — Прекрасная работа с перекройкой памяти. Джеймс — вершина ваших трудов. Не оттого ли он так схож с настоящим человеком, потому что вы вложили в него свою душу, свою… любовь?       Всё-таки кое-что их роднит: рядом с молодыми и улыбчивыми учёными, искрящимися энтузиазмом, Мэдисон и Отец выглядят мраморными изваяниями — холодными и безжизненными. Оба давно уже познали цену открытий, стали чёрствыми и расчётливыми, но, однако же, не перестали быть сентиментальными — скорее, в силу возраста.       — Вы называете Нору «Объектом» и не хотите видеть в ней личность, хоть и подмечаете, что её поведение меняется, — он смотрит с хитрецой, улыбаясь краешком рта — криво, точно гадливый старик, а не директор Института, — будто она всё помнит и учится на своих ошибках, да?       Конечно, Мэдисон знает, как выглядит со стороны, слышит и сплетни — молодые лаборантки даже не думают понижать голос, промывая ей кости. Им сложно поверить, что настолько сухая и грубая женщина вообще способна что-то чувствовать, кроме раздражения. Но куда ей тягаться с Отцом? Он ведь никогда не страдал и о матери вспомнил лишь на закате жизни, больше из любопытства — и это он хочет выдать за любовь.       Она не отступает и старается держать себя в руках под пристальным, холодным взглядом. Даже температура в комнате будто падает на несколько градусов, и Мэдисон зябко поводит плечами.       — Всё же учтите, что в итоге объект был уничтожен. Рейдерами, — последнее слово она произносит отдельно, после паузы, но Отца её доводы, конечно, не трогают.       — Она почти вернулась к нам…       — …И умерла по глупости.       — Согласен, ей чуждо насилие. Если бы мы смогли извлечь воспоминания Нейта…       — Но мы не можем! — наверное, она перебивает Отца чересчур резко, но только потому, что устала слушать одни и те же сожаления. — Келлог был слишком… успешен в своей миссии. Других вариантов не будет.       — Столько оправданий, столько сомнений! Скажите, доктор Ли, почему вы не хотите преуспеть? — Пытливый взгляд исследователя, которому не помеха ни болезнь, ни преклонный возраст, прожигает насквозь. Всё меньше ей нравится этот разговор.       — Возможно, если мы немного поможем…       Она уже предлагала подтолкнуть эксперимент искусственно — безрезультатно. Отец и теперь не хочет ничего слышать, машет рукой, призывая выкинуть из головы глупости.       — Ни в коем случае. Она должна сама найти дорогу к Шону. Она всегда находит…       Речь становится тише, будто кто звук постепенно убавляет; директор замолкает, растерянно глядя на стол, разложенные бумаги и собственные сцепленные руки, затем — заходится кашлем. Чем хуже Отцу, тем лучше для Мэдисон: точно вампир, она тянет его страдания через пропитанный лекарствами воздух и тотчас успокаивается.       Отец машет левой рукой, теперь призывая её поторапливаться на выход, другой же — шарит в кармане брюк.       — Всё как обычно: сотрите роботу-помощнику память и подготовьте криокамеру.       — Хорошо, директор.       Улыбка — ему на прощание. Мэдисон делает всё, чтобы их встречи стали редкими, точно у постылых любовников. Её ждут дела, его — дожитие в компании с кислородным баллоном и смерть в стерильной комнате. Идеально.       — Время поджимает, — едва слышно бормочет себе под нос директор, когда Мэдисон уже стоит на лестнице — и на слух она пока не жалуется.       После разговора по душам и на повышенных тонах — правда, только с её стороны — Мэдисон трясёт, болят скулы от с силой сжатых челюстей. Успокаивать себя, что весь этот цирк — явление временное, уже не выходит.       Только знакомая обстановка приводит чувства в порядок и освобождает разум от всякого лишнего хлама. Раз уж у неё теперь появилось свободное время, стоит потратить его с пользой.       Мэдисон устало потирает шею, краем глаза выхватив бегущие строки в терминале…       Протокол запущен.       Все системы в норме. Показатели жизни в норме.       Объект вышел из криокамеры…       …И смотрит на улыбку своего «ручного» синта.       Отец может играть со своими родителями сколь угодно, но Мэдисон это кажется отвратительным. Давно ли наука стала настолько личным делом?       — Кофе?       Она смеётся — наверное, больше над собой — и смотрит в глаза человеку, который давным-давно похитил её душу. Для него никогда не было ни Кэтрин, ни их ребёнка — только Мэдисон. Даже удивительно, как легко порой человеческий мозг отбрасывает самые важные, на первый взгляд, воспоминания и двадцать лет жизни — не потому ли, что он жаждет обманываться?       Пусть её поступок и кажется эгоистичным, всё же Мэдисон освободила Джеймса от тяжких воспоминаний. Давно нет на свете тех, кого он любил, зато теперь он живёт в блоке Высших систем, ждёт её после дежурств, носит завтраки и кофе, поверхностно интересуется делами в отделе и ведёт себя так, как полагается синту — прислужнику, а не блестящему учёному и собеседнику.       Первая версия Джеймса разочаровала Мэдисон, поэтому она и окунулась в работу с головой, совершенствуя эмоции и реакции. Память хранила идеальный пример настоящего человека — честолюбивого и любящего, — который нужно было сохранить. Мир не заслуживал его, но для Мэдисон он значил всё.       Наверное, по-своему правильно, что Отец считает свою мать лучшим образчиком для синта нового поколения, как Мэдисон считает лучшим Джеймса. В этом выводе кроется не только справедливость, но также исток их работы: люди всегда хотят изменить тех, кого любят. Уловками ли, шантажом, ревностью — они достигают внушительных результатов, перекраивая характер и меняя поведение.       Всё гениальное начинается с подсознательного. Мэдисон даже не нужно заглядывать под черепную коробку директора, чтобы сделать очевиднейший вывод: Шон хочет, чтобы мама любила его. Наверное, ребёнок, воспитанный без любви в стерильных условиях, должен вызывать грусть, однако Мэдисон давится смехом.       Экран терминала то гаснет, сохраняя энергию, то вновь вспыхивает, озаряя полутёмную спальню и её сухие, разрытые морщинами руки, сцепленные в замок.       Объект проявляет признаки депрессии…       Методы Отца граничат с варварством: она и так его любит, поэтому и бьётся сейчас рыбой об лёд, пытаясь решить невыполнимую задачу. Ею движет материнский инстинкт — а это уже полноценная заявка в синты нового поколения, если Отец достаточно её натренирует. Смерть испытуемых его не волнует — только их стремления и вектор движения.       Эксперимент считается успешным, если его условия можно перенести на новый объект, однако Отец пытается не просто усовершенствовать мозговые сигналы, а найти в повторяющихся алгоритмах что-то понятное и осязаемое — что-то вроде уравнения, при решении которого синтетический мозг бы чётко вывел высшую форму привязанности.       Мэдисон встречается взглядом с улыбчивым Джеймсом и чувствует, как по спине ползёт капля холодного пота. То, что Отец делает с объектом («Норой», — почему-то поправляет себя Мэдисон), уже не походит на варварство, это что-то более безумное. К подобным решениям точно не может прийти нормальный человек.       Все знают, что ребёнок-синт стал провалом из-за неестественности, он копировал чувства, а не переживал их, поэтому на него больно взглянуть даже самому Отцу. Впрочем, он должен найти много общего с собой: того мальчика тоже не любят и держат, как драгоценного, отдельно. Исследования и монографии по детской социализации Отец, конечно же, будто бы не открывал. Если бы эксперимент не свернули, Мэдисон бы всерьёз поверила, что он собрался жить вечно в своих творениях — каким уж получился.       Она откидывается на мягком стуле и глядит на замершего у стены Джеймса — её исполнительного, дружелюбного Джеймса…       — Когда-то ты мог часами рассказывать об ионообменных реакциях так, что я заслушивалась, но теряла нить где-то в самом начале — просто слушала твой голос и сама растворялась.       Он стоит в ступоре, не зная, что ответить. Синт может выучиться, как его предшественник, может делать логические заключения, но ему не стать гением и вдохновлённым первооткрывателем, ему не найти в себе талантов настоящего Джеймса. Человек, которому она хранит верность уже три десятка лет, мёртв.       Ей почти жалко Отца, пусть мотивы его до сих пор покрыты туманом: настоящей Норы ему не получить. Даже если он понимает, то не выведет формулу искренних привязанностей, прошедших проверку временем. Можно залить пять гормонов в кровь, обманув мозг и сымитировав чувства, но это не вызовет настоящую любовь, что тянется от матери к ребёнку.       Впрочем, Нора может удивлять. До сих пор она умудрялась творить невозможное — быть может, Отец знает куда больше, чем может вообразить Мэдисон.       — Забудь, — говорит она и виновато опускает взгляд на свои изрытые морщинами руки — даже перед его искусственным двойником ей стыдно, — ты свободен на сегодня. Мне нужно подумать.       — Прости, если чем-то обидел.       — Ничего, это не твоя вина.       Когда он уходит, сухой ком сдавливает горло, и Мэдисон откидывает голову, чтобы помешать слезам пролиться. Взгляд обращается в невыразительный белый потолок, истыканный детекторами, очистителями воздуха и лампами, но её разум тянется выше — туда, где над Бостонским аэропортом висит нелепый дирижабль, окружённый роем винтокрылов. Обратись она к старейшине Лайонсу раньше, то не пришлось бы умирать Джеймсу. Быть может, эту ошибку ещё не поздно исправить.       Перемены — всегда к лучшему, даже те, что отбрасывают человечество на несколько веков назад.