Beautiful Mess

Это началось на третий год после его выпуска из кадетского корпуса и сразу после перехода в Разведотряд. У Жана никогда не возникало вопросов, почему Командор Смит обратил своё внимание именно на него. В конце концов, Жан, окончив обучение, оказался в десятке лучших. Именно таких лучших Эрвин Смит, как рассказывали, и старался отбирать себе в помощники. Пусть эта негласная должность «ассистента» и предполагала лишнюю работу в те нечастые моменты, когда можно было бы передохнуть, Жану всё же льстило, что его так быстро оценили по достоинству на новом месте службы. А, может, дело было совсем не в самолюбии Кирштейна. Жан потерял отца, когда был совсем маленьким. Всю жизнь рядом с ним оставалась только мать, и Жану, наверное, действительно не хватало сильной отеческой фигуры в его жизни. Может, поэтому он так быстро и сработался с Командором, начал считать его своим наставником, ожидая, что именно у этого уважаемого им человека он научится многому, что поможет ему стать мужчиной. В каком-то смысле Жан оказался прав. Командор был человеком волевым, сдержанным в проявлении эмоций, но со всеми своими солдатами всегда общался с допустимым дружелюбием и даже, казалось порой, говорил с ними на равных. Поэтому Жан не запаниковал, когда большие мозолистые ладони Командора впервые легли ему на бёдра. Жан сразу всё понял и не пытался сопротивляться. К восемнадцати годам ты волей-неволей видишь и понимаешь такие вещи, даже если твой опыт в стенах спальни не богат. У Жана этого опыта не было вообще. Он не знал, как должно быть, не знал, что хорошо, а что плохо, и его мать не могла посвятить сына в дела амурные так, как, вероятно, смог бы понимающий мальчишескую натуру отец. В кадетском корпусе в такие дела не посвящали и подавно, а тренировки от заката до рассвета и вовсе не оставляли никакого желания интересоваться подобным. В военной полиции было проще. А ещё в военной полиции служило больше девушек. И всё равно Кирштейну казалось более предпочтительным проводить время у себя на посту и наблюдать за тем, как выпивают, играя в шашки, командиры подразделений, чем закручивать романы. В военной полиции было спокойно и всегда казалось, что вся жизнь впереди, что ты ещё всё успеешь, поэтому любые мечты и желания своего тела можно отложить до завтра. А ещё в военной полиции было скучно. До тех пор, пока в столице не начались волнения, окончившиеся полным уничтожением военной полиции Центра, к которой Жан не принадлежал, и государственным переворотом. На трон взошла королева Хистория, которая, как писали газеты, раньше служила в Разведотряде. В первые же месяцы её правления Разведотряд получил дополнительное финансирование и вернул стену Мария. Правда, говорят, пережили эту битву всего девять человек. По этой причине был организован внеочередной набор добровольцев в Разведотряд: солдаты гарнизона и военной полиции получили возможность перевестись в войска, которые за считанные недели стали считаться эталоном героизма и военного мастерства. Жан перевёлся по многим причинам. Главной из них была гибель его близкого друга Марко, который, несмотря на увещевания Жана, вступил в разведку и отдал свою жизнь ради спасения человечества. Оглядываясь назад, Кирштейн вспоминал, что, несмотря на свои хвастливые речи о жизни за стеной Сина в сытости и достатке, он и сам рассматривал в тайне ото всех вариант вступления в Разведотряд. Иногда, скучая в казармах полиции, он думал, что тогда, на распределении, сделал неправильный выбор. Сделал ли он неправильный выбор теперь? Сложно сказать. В первый раз было больно, но Жан молчал. И, будто вознаграждая его за это, Командор старался проявлять внимание и не напирать, давая солдату привыкнуть к происходящему. Второй раз боль была меньше, и Командор, наверное, это знал, но всё равно не двигался слишком резко и сжимал бёдра Жана не слишком крепко, чтобы не оставлять следов. Чем дольше это продолжалось, чем больше Жан убеждался — Смит делает это не для того, чтобы унизить солдата или надругаться над ним. Он действительно делает это потому, что желает, и старается доставить удовольствие обоим, а не только себе. От этого становилось легче. Наверное. На самом деле нет. И всё равно Жан винил себя, а не Командора. Этого человека он не мог перестать уважать даже тогда, когда тот кончал ему в рот или перегибал его через край закиданного отчетами письменного стола. Но себе Кирштейн первое время был отвратителен. Он всегда представлял себе это иначе, представлял себя в иной роли — и с девушкой. А теперь его самого имеют, как девчонку из деревни! Этот стыд глодал Жана, не давая спать ночами, а утром на построении он вновь вынужден был смотреть в глаза Командору, вытянувшись перед ним по стойке «смирно». Начались первые в жизни Жана экспедиции за стены, и вся его жизнь превратилась в чередование леденящего ужаса после столкновений с титанами и тошнотворного стыда после пары часов в кабинете Командора. Так продолжаться больше не могло, но что Жан мог сделать? Отменить вылазки за стены было не в его власти, попросить Командора остановиться — тоже. Вся его жизнь превращалась в нарастающий ком хорошо скрываемых истерических эмоций, который катился и рос до тех пор, пока Жан не решил броситься под этот ком, наплевав на всё окончательно. Так, в один из дней в кабинете Смита он просто закрыл покрепче глаза и постарался забыть, кто он и где находится, постарался представить, что ему хорошо от всего происходящего. И… ему вдруг стало хорошо. Большие жилистые руки Командора были тёплыми, его член — горячим и твёрдым, и он давно уже легко проходил внутрь Жана, словно приспособился под каждый изгиб его нутра. В этот раз Жан впервые смог задержать и продлить свой оргазм, а не сдаться ему в одночасье, считая неизбежностью. Наверное, Командор заметил, что Жан научился получать с ним удовольствие, потому что стал грубее и резче. Теперь он не жалел Жана. Трахал Жана сильно и с дикой скоростью. Хватал Жана за волосы и насаживал на себя. Оставлял на Жане следы. Наконец-то Жана трахали не как девочку в первую ночь, и это было… чёрт возьми, это было умопомрачительно! Жан больше не боялся часов в кабинете Командора, он ждал их с нетерпением и мечтал, что когда-нибудь это будет не стол и не жесткая софа, а кровать. Мечтал, что когда-нибудь это будет не два часа, а целая ночь. Мечтал, что когда-нибудь это будет не один оргазм, а пять. Титаны за стенами встречались реже, и Жан открывал для себя дивный новый мир, что снаружи стен, что внутри себя. Он предпочёл бы, чтобы всё осталось как есть. Судьба, однако, распорядилась иначе. Она так же, как и Жан, ненавидит скуку и однообразие. Той весной, в начале марта, Командор взял Жана с собой в столицу в качестве помощника. На обратном пути они заехали в имение Смита и остановились там на одну ночь. Эта ночь была непривычно жаркой для марта. Ветер дул через приоткрытое окно, охлаждая разгорячённые тела. В эту ночь они едва сомкнули глаз. В эту ночь было не пять оргазмов, а целых семь. В эту ночь это была огромная кровать с мягкой периной и пуховыми одеялами. А потом ещё час отеческих разговоров с Командором, будто бы всего минуту назад они не трахались, как бешеные. А потом Жан уснул на подушке, набитой перьями гуся. Командор разбудил Жана после полудня и предупредил, что надо одеться перед тем, как покидать спальню, потому что приехал его сын. Сын Эрвина Смита. Жан иногда спрашивал себя, есть ли у Смита ещё такие, как он, но никогда не задумывался, есть ли у Командора женщина где-нибудь в столице, супруга или семья. Супруги Смита, если она и была, в доме не было видно. При имении были лишь конюх и служанка. А теперь вот ещё и сын, реакции на которого Жан от себя ожидал какой угодно, но только не той, что последовала… Невысокий, с молочно-белой кожей и узкими плечами, Армин был совсем не похож на отца. Слишком стройный и изящный по сравнению с высоким, крепким отцом, а где-то даже почти… женственный? Непохожие друг на друга, словно непоколебимая скала и гибкая осина, они всё же имели несколько общих черт: светлые пшеничного цвета волосы (правда, у Армина они были до плеч, и он имел привычку забирать часть прядей в хвост на затылке), толстые, светло русые, темнее волос, брови, яркие и спокойные голубые глаза. Но как же по-разному эти схожие черты смотрелись на мужественном, точно высеченном из камня, лице Командора, и на мягких, словно нарисованных тонкой кистью искусного художника, чертах его сына! Армин был вежливым: без конца здоровался и улыбался, будто это он сам, а не Жан, был гостем в доме. Проводя почти всё своё время за книжками на кухне, в гостиной и на веранде, сын Командора почти не смотрел на Кирштейна, но когда смотрел, в его спокойных полуприкрытых глазах читалось приветливое умеренное любопытство. «Я не слишком заинтересован, чтобы подойти к тебе, но достаточно, чтобы изучать тебя со стороны», — словно говорил Армин. И он изучал. Изучал, не отводя глаз обратно в книжку даже тогда, когда Жан ловил его взгляд на себе и возвращал. Во взгляде голубых глаз не читалось ни невинности, ни стыда, точно всё это было намеренно скрыто, и Жану оставалось лишь догадываться, знает ли Армин, что отец делает по ночам с солдатом, которого привёз с собой. Если знает, то чувствует ли себя неловко перед Жаном? Или, смотря, представляет, как именно отец обращается с Жаном в постели? Чем больше Жан об этом думал, тем тяжелее ему было смотреть на Армина. Под конец дня, когда Жан с Командором отправились в путь, Армин спустился с веранды, заложив пальцем книжку на нужной странице, и пожелал отцу с подчинённым счастливого пути. В казармах всё казалось по-прежнему, и вместе с тем всё-таки не так. Жан долго не понимал, что случилось. Поменяли подушки? Койка стала жёстче? Одеяло стало невыносимо горячим и раздражающе колючим? Или есть другая причина, почему он вновь впервые за долгое время потерял всякий сон? Сон не шёл ни на голодный желудок, ни на сытый. Ни со свечой, ни без света. Ни с открытым окном, ни в духоте. Ни с ногами к двери, ни с головой под подушкой. В конечном счёте, всё это не помогало выкинуть из головы Кирштейна молочно-белую кожу и золотистые волосы до плеч. Снова возвращалось чувство стыда. Жану было стыдно и противно от себя во время и после утех с Командором. Чёрт, а он только привык к такой жизни, только начал по-настоящему наслаждаться, не заботясь ни о чём другом! А теперь даже при оргазме не получалось расслабиться до конца, ведь Жан должен был убедиться, что простонет имя правильного Смита, а не того из них, кто теперь забивал его мысли круглые сутки, не того 17-летнего парня, которого Жан представлял извивающимся под собой каждый гребаный раз, как сам он выгибался под Эрвином Смитом. У Жана с Командором не было никаких особенных отношений. Жан не позволял себе вольностей по службе из-за сексуальной связи с главнокомандующим, старался вести себя как все, даже когда они оставались наедине, и не позволял себе фамильярности в общении с командиром. Поэтому Кирштейн даже представить не мог, что случится, выкрикни он перед Смитом имя Армина. Вероятнее всего, его швырнут в каземат без объяснения причин. Или нет. Сложно сказать. В любом случае, Жан изо всех сил полагался на свою силу воли. Вот только с приходом лета она сделалась бесполезна, потому что Разведотряду была выделена старая штаб-квартира, находившаяся не более чем в двадцати минутах езды на лошади от имения Командора. Это было мирное и тихое лето. Титаны за стенами не буйствовали. Напротив, их становилось всё меньше, и никто не мог Жану этого объяснить. Он знал, что, вероятно, Командор в курсе причины уменьшения их численности, но тот почему-то не делился этой информацией с солдатами, и Жан понимал, что спрашивать будет бесполезно. Однако он предполагал, что никакого подвоха в этом нет, раз Эрвин Смит оставался так спокоен и даже порой неосторожен, позволяя себе почти каждый день по нескольку часов работать не в своем кабинете в штаб-квартире, а у себя в имении, в тишине и покое. Жан, как его помощник, чаще всего отправлялся с ним. Жан не хотел этого и хотел одновременно. Он предпочёл бы остаться в штаб-квартире. Предпочёл бы незаметно ускользнуть в свободный час, взять лошадь из стойла и гнать её до самого имения через лиственный лес, а потом, в поле диких цветов, осадить её и смотреть издалека на веранду. На светло-жёлтое пятнышко золотистых волос, на белоснежную шею, на картинно застывшую юношескую фигуру с тонкими, но жилистыми конечностями, склонившуюся над столиком с, вероятно, очередной книгой. Смотреть, замерев, часами, отвлекаясь лишь на недовольное фырканье лошади под собой. Думать о том, как бы смотрелся Армин поперёк отцовской кровати, тонущий в мягких одеялах. Хотя какая к чёрту кровать! Извалять его в диких полевых цветах, замучить до седьмого пота, чтобы пух белоснежных одуванчиков налип на его серебристую кожу, на его тонкие мраморные, с выпуклыми мышцами, ноги. Уложить его, замученного, на себя сверху и долго сравнивать его полуприкрытые голубые глаза с цветом ясного неба над головой. Вместо этого всё, что оставалось Жану, это сковано кивать в ответ на его гостеприимное приветствие, проходя мимо веранды в дом. — Армина сложно представить без книги, — рассказывал Командор, — Я это хобби не поощряю, но и не запрещаю. То, что Смит говорил о сыне в постели с Жаном сразу после секса, не делало жизнь Кирштейна ни капельки легче. — Он увлёкся книгами после смерти матери, так ему было легче справиться с утратой. Отсюда пришёл его интерес к науке. Наука — хорошее подспорье для будущего стратега, поэтому пока он не берётся за бессмысленное чтиво вроде дамских романов, я спокоен. Тренировки тоже важны для службы, но… — Командор задумчиво повертел в руках бутылку дорогого виски, налил себе немного в бокал на прикроватной тумбочке и выпил залпом, предварительно отправив бутыль обратно под кровать. — Армин служит в гарнизоне? — позволил себе спросить Жан. — Нет, на самом деле… он тоже числится в Разведотряде, — поколебавшись, сообщил командир, — и даже дольше, чем ты думаешь. Просто сейчас у него особый режим службы, поэтому он здесь. Если Жан и ожидал пояснений об особом режиме службы, то их не последовало, и Кирштейн понял, что большего сейчас не узнает, даже спросив. В этот день Жана трахали особенно сильно, и рука Командора то и дело поднималась зажать подчиненному рот, чтобы приглушить даже самые слабые его стоны. Тогда-то Жан и понял: он не знает. Армин не знает, что происходит между ним и Командором, и вряд ли в скором времени узнает. С момента этого осознания между Жаном и Армином будто упала незримая преграда, которую Жан сам же и установил. Казалось, больше ничто не должно было его сдерживать. Чёрт подери, это разведотряд! Любой из них может сдохнуть не сегодня, так завтра! Нет времени для юношеского смущения! Нет времени ходить вокруг да около! Но сколько Жан ни убеждал себя в этом, он не знал одного… Как, как подступиться к нему? Одна мысль о том, чтобы подойти и просто заговорить с сыном Командора, заставляла Жана застывать на месте, не в силах двинуться. Страх, которого раньше не было, которого не было даже тогда, когда Эрвин Смит впервые опустил свою ладонь ниже его пояса… Нет, другой страх. Подобного раньше не было ни перед чем. Страх, перемешанный с восхищением до однородной массы, благоговение, словно перед чем-то неземным, и страх разрушить это, и страх оказаться разрушенным этим самому. Армин умный. Жан слышал их беседы с отцом на кухне, когда заходил с документами от капитана Ханджи. Армин рассуждает с отцом на равных, и отец прислушивается к его мнению, а Жан… у Жана из головы все мысли вышибает словно выстрелом, стоит ему оказаться в пяти метрах от Армина. Какая уж там тема для беседы, он и заговорить с Армином не в силах! Впервые неопытность Жана в отношениях сказывалась на чем-то так остро. И всё-таки что-то надо было делать. Это Жан осознал, когда впервые поймал себя на навязчивом желании подарить Армину цветы. Букет полевых? А, может, съездить в город, купить садовые? Далеко. Не доживут, наверное. Завянут на жаре. Да чёрт! Парню — цветы! Смешно, он же не девка какая-нибудь. И всё-таки, если не цветы, то что? Он не знал любимого цвета Армина, любимых сладостей, любимой одежды. Он не знал об Армине ничего, кроме его любви к книгам. Однако, Жан не был знатоком книг, а если бы и был, надо полагать, Армин уже прочитал все книги, что были в пределах этих стен. И вот тут-то удача пришла к Жану с весьма неожиданной стороны… Во время следующей экспедиции за стены отряд наткнулся на некое подобие частично осыпавшейся землянки, где нашлось несколько бытовых предметов и десяток книг. Одну из них Жан успел стащить до того, как была составлена опись — ему повезло найти книги первым. Уже в казарме он пролистал книгу, чтобы узнать, о чём она, и оказалось, что он не прогадал. В книге описывалось устройство каких-то сложных летающих машин с крыльями — Жан не сильно вчитывался, ему хватило картинок. При следующем визите в имение Смита Кирштейн преподнес свою находку Армину. — Где ты это взял? — обычно спокойные полуприкрытые глаза распахнулись, освещая собой всё вокруг и почти ослепляя Жана своими лучами. — Г-говорят, что из-за стен приходит только плохое. Но это ерунда, — чудом выдавил из себя Кирштейн, не в силах отвести взгляд от сияющего лица блондина. Армин захлопнул книжку и вскинул голову. — Отец убьет тебя, если узнает! — он не мог сдержать улыбки, даже говоря такие вещи. — Не убьёт, — храбрился Жан, — у нас каждый солдат на счету, знаешь же! — Спасибо, с меня причитается, — Армин улыбнулся как-то хитро, заговорщицки, и тогда Жан не знал, чего ожидать от этой улыбки, бояться ли ему или радоваться. Но сердце почему-то пело, и этого было достаточно. Господи, как же он был влюблён. Теперь с Армином было легче говорить. Теперь Армин, помимо дежурного приветствия, осведомлялся о делах в отряде, и Жан, отвечая на его вопрос целыми рассказами, присаживался на веранде напротив него за резной столик, увенчанный раскрытой книгой. Это повторялось раз за разом. Иногда они просто сидели и молчали. Только у Жана больше не было панической необходимости придумать, что сказать и о чем заговорить. Иногда, понял он, Армину разговаривать и не нужно. Иногда достаточно того, что в обществе Жана он может комфортно молчать и забываться, погружаясь в очередную книгу, и это было красноречивее любых слов. Однажды, в час такого комфортного молчания, Армин, не отвлекаясь от чтения, спросил: — Ты приедешь сюда завтра? — Если Командор сочтёт необходимым, приеду, — ответил Жан. — А если Командор не сочтёт необходимым? Жан помолчал. — Всё равно приеду, — честно признался, наконец, он. Кончики губ Армина едва заметно приподнялись, и он продолжил читать, не задавая больше вопросов. Через неделю Разведотряд праздновал очередную невероятно удачную экспедицию. Веселились, кажется, все в штаб-квартире, кроме самого Эрвина Смита, который отправился в этот день в столицу, чтобы получить награду из рук самой королевы Хистории. В пылу всеобщего веселья Жан забрал из стойла свою лошадь и сделал то, о чём говорил Армину. Он приехал в имение, даже хотя Смит-старший не отдавал ему такого приказа. На улице уже темнело, и над столиком на веранде горела лампа, вокруг которой вились мелкие мотыльки. В мокрой траве стрекотали цикады. — Хотел бы я быть сейчас на празднике, — вздохнул Армин, отрываясь от книги и глядя в сторону леса. — Почему тебе нельзя там присутствовать? — осведомился Жан. Армин помолчал, внимательно подумал о чём-то, после чего заговорил. — Так уж вышло, что я был среди тех, кто выжил при возвращении стены Мария. Мы после той экспедиции, знаешь, многое узнали. Все уже в курсе, что человека можно превратить в титана, но только тогда мы узнали, как получить силу шифтера. Эту силу получил я. Силу шестидесятиметрового Колосса, — Армин поджал губы, — командование решило подстраховаться и подержать меня отдельно какое-то время после набора нового состава разведки. Мы подозревали, что среди новеньких могут быть шифтеры-шпионы вроде тех, что оказались в 104-м выпуске. Нельзя было допустить, чтобы они узнали, кто забрал силу Колосса. Но теперь, кажется, все вне подозрений, так что скоро я снова присоединюсь к своему подразделению. — Так легко выдаёшь мне военную тайну? — усмехнулся Кирштейн, умиляясь наивности собеседника. — Ну почему? Я же рассказал лишь тебе. Если кто-нибудь завтра о ней узнает, мы с отцом будем в курсе, что это твоих рук дело. — Ты и правда умный, да? — спросил Жан скорее самого себя, чем Армина, и в его груди вдруг потеплело. — Скучно сидеть здесь взаперти, когда все развлекаются, — снова вздохнул Армин. — В военной полиции развлечения были ещё скучнее, — пожал плечами Жан. — Расскажи мне, как развлекается военная полиция? — Глушат коньяк или виски и бегают по лестницам пьяные, кто быстрее устанет. — Знаешь, — Армин делает многозначительную паузу, — у отца есть виски. Я принесу. Он встаёт раньше, чем Жану удаётся что-то спросить. И возвращается через две минуты. И выпивает раньше, чем Жан успевает его остановить. И Жану ничего не остаётся, как выпить тоже. Их первый поцелуй такой по-школьному идиотский, что невозможно вспоминать, не краснея. Жан отнимает у Армина полупустую бутылку, тот бьёт его книгой, забегает на лестницу, поднимается на пару ступенек, где Жан его ловит, прижимая к себе стройное, но неожиданно сильное тело. И всё-таки Жан сильнее. Армин бьётся в его руках, а когда понимает, что всё тщетно, целует в губы, чтобы Жан отпустил. А Жан, который не спал неделями, мечтая лишь об этом, не только не отпускает, но и прижимает к себе крепче, углубляя поцелуй. Они шагают по лестнице вверх, неожиданно возбуждённые, перемежая шаги по ступенькам с поцелуями и слабыми, нежными укусами. А когда Жану надоедают телячьи нежности, он страстно целует Армина в шею, тот всхлипывает тихо-тихо, а книжка с грохотом летит вниз по ступеням. Жан с ним осторожен. Жан помнит, как то же самое — почти — совсем недавно с ним делал Командор. Он помнит, как болезненно и непривычно это ощущалось, и он не хочет, чтобы, вспоминая о нём, Жане, Армин вспоминал и эту боль. Жан не спешит. А хочется. И не хочется одновременно. У Жана есть дела поважнее, чем просто оттрахать Армина до беспамятства. Он поклоняется восхитительному юному телу, ласкает ртом и руками все его чувствительные места, и Армин, должно быть, думает, что Жан очень опытный в этом деле, но по правде Жан просто так много раз представлял себе, что будет делать с Армином, что это кажется отточенным на зубок. Тело Армина изнутри слишком тесное и тёплое, и Жан кончает слишком рано. Слишком рано, Командор бы его не похвалил. К счастью, Армину не с кем сравнивать, для него самого это — первый раз, и он, не зная самоконтроля, кончает так же быстро, как и Жан. Когда Кирштейн пробирается в спальню спящей после гулянки штаб-квартиры, ему уже плевать, если его поймают после отбоя. Он слишком счастлив. Он счастлив, несмотря на то, как сложно всё выходит. Сын не знает об отце, отец не знает о сыне, а он, Жан, с ума сходит от того, как разрывает его между ними, буквально стирая в порошок. Одному он не имеет права отказать, от другого, безумно влюблённый, не может отказаться. Один способен заставить его потерять всякий стыд и расслабиться, стонать имя своего командира, позабыв своё собственное, всю ночь. Но эти плотские, низменные утехи — ничто в сравнении со сладким трепетом в груди при виде другого, от поцелуев которого земля уходит из-под ног и которого, забываясь, Жан зажимает в уголках коридора и кухни, даже когда дома Командор.  — Жан, не надо. Отец увидит, — пытаясь отвернуться, Армин неосознанно подставляет шею под россыпь страстных поцелуев, под которыми уже сам едва в силах сопротивляться. И Жан знает, что если Командор увидит, будет плохо. Но в такие минуты Жану так сносит крышу, что ему всё равно. Когда-нибудь всё, может, и вскроется. Но, он верит, не в этот раз. Да, в военной полиции определённо было скучнее.