Как смешно быть мёртвым

А у меня во дворе труп лежит. Весь листьями засыпан, одни ноги торчат - хорошие такие ноги, длинные, стройные, в высоких сапогах. - Ты там долго ещё валяться собираешься? - и тишина, только новый кленовый лист падает и скрывает от меня кусочек голенища. Жёлтый на черном, эстетика, что уж там. Но ещё пара часов - и полностью засыплет, так что потом буду ходить по двору с зелеными пластиковыми граблями, у которых три зуба обломаны и ручка расколота об лоб, раскидывать листву - труп искать. - Герхард, я понимаю, что совесть ты таки имел, но хватит, правда. От одного твоего вида зубы стучат. От мёрзлой осенней земли таким сырым холодом тянет, что не спасают ботинки на толстой подошве. Руки без перчаток окончательно закостенели, пальцы едва сгибаются, а уж трясутся - термос до рта не донесёшь. Я злюсь, вскакиваю, едва не врезаясь лбом в ветку - на меня падает влажная кора, куски бело-жёлтого мха и ещё один лист - и ухожу в дом. Если Геру хочется лежать на сырой, холодной земле и остекленело пялиться в небо - его проблемы. Я задираю голову - в затылок пересыпается вся железная дробь, которой только набит мой глупый череп - и пытаюсь уяснить, чего там, в Высоких сферах, такого интересного. Так вот ничего, только вылинявший до бледно голубого небесный ситец - можно было на кухонные занавески посмотреть - точь-в-точь оттенок. Захлопываю дверь, сажусь на низенькую тумбочку в коридоре и пытаюсь непослушными пальцами развязать шнурки, но они всё время выскакивают, путаются, а короткие ногти бесполезно и болезненно цепляются за смёрзшийся узел. Пытаюсь, пытаюсь, в какой-то момент ловлю себя на том, что пальцев у меня штук девять или восемь - на одной руке только - и мотаю головой. Дробинки бьются об лобную кость и ссыпаются куда-то в рот. Раздражённо одну выплёвываю - она звонко ударяется о мутное пустое трюмо - раритет семейный - вот и летние тренировки по прицельным плевкам вишнёвыми костями пригодились. Я пытаюсь считать пальцы: один, два, три, четыре, семь, восемь. К третьему разу удаётся получить всего шесть. Рядом хлопает дверь, я сбиваюсь на четвёртом. Герхард качает головой и становится на колени - шнурки мне развязывать. У него это явно лучше и быстрее получится. Я растерянно разглядываю неаккуратную дыру у него во лбу - всё время тянет потрогать, ногтем поковырять - и позволяю себя разуть и оттащить в ванную. Пальцев, кажется, всё ещё слишком много, но под струей горячей воды лишние тают и стекают в водосток. Гер неодобрительно хмурится и растирает мне руки полотенцем. Оно оказывается заляпано какими-то серыми разводами. *** На веранде на куске брезента разложены подмёрзшие осенние яблоки, маленькие, твёрдые, кислые, Герхард их под настроение чистит и делает компот. От него сводит челюсть и хочется зажевать ложку сахара, но это, вроде, полезно. Не знаю, у меня с полезной пищей отношения не складываются, третий день уже есть не хочу. Пью только многострадальный компот, и то только под неодобрительным взглядом Гера. Он пытается меня кормить, варит жёлтую-жёлтую пшёнку с потёками сливочного масла и грозится испечь шарлотку, но я отказываюсь есть. Не лезет. Я сижу на деревянных перилах, которые покачиваются вместе со мной и роняют влажные щепки, и разглядываю старую, пригнувшуюся к земле вишню. Пытаюсь проследить за её длинной сухой веткой, указующим перстом вытянутой куда-то в сторону забора, но взгляд снова тонет в густом молочном тумане, который начинается прямо от моей калитки. Я не хочу туда выходить. Я не хочу на него даже смотреть, потому что рано или поздно, но с каждым днём все раньше, в клубах начинают проступать какие-то фигуры. Они стоят и смотрят. Глаз у них нет, но как-то, твари, смотрят. Возможно, у меня от недоедания начинаются галюны, но я же себя вполне пристойно чувствую. Вот только в правом виске ноет, как у Гера, как будто сотрясение. Чем дольше смотрю на вишню, тем лучше вижу в переплетениях её голых ломких веток растопыренные, болезненно напряжённые пальцы с сучками-когтями. Герхард наблюдает за мной через небольшое мутное окно. Он вообще старается меня из виду не выпускать, как будто чего-то боится. Интересно, чего? Спрыгиваю с перил, гулко ударяясь пятками о доски веранды, и бреду в дом. Мой труп сидит в низком глубоком кресле, снова делает пометки в записной книжке. Эту книжку, маленькую, коричневую, с потёртым переплётом, я вижу у него в руках каждый день. Уже точно знаю, что за переднюю обложку заложен кусок бумаги и какая-то фотография, они всё время пытаются выпасть, Герхард отточенным жестом возвращает их на место, не позволяя мне увидеть. Мне уже как-то все равно, раньше было интересно... А раньше - это когда? Не помню. На часах 9.12. Лезу по рассохшейся лестнице на чердак, обдирая пальцами потрескавшееся дерево, чтобы свернуться под самой крышей на тюках старых вещей и ещё немного поспать. Под ногой проламывается ступенька и вспарывает обломками штанину, чувствую липкие струйки на ноге и, почему-то, на голове, но когда опускаю глаза, вижу совершенно целую деревянную планку. Висок взрывается новой болью, пальцы едва не разжимаются, и одно Я летит с лестницы спиной вперёд, нелепо растопырив руки, а другое вжимается в перекладины, животом обтирая сырое дерево. Какое Я было правильным? *** Электричество снова сбоит. Ветер, что ли, провода посносил? Но с крыльца не видно куста пионов за калиткой, не то что столбов электропередач. Я уже вообще стараюсь на веранду не выходить и перед окном не садиться, потому что фигуры из тумана пропадать не думают. Стоят и смотрят. Старательно глотаю кашу и куски пирога, иногда ощущая на зубах дробинки, добвляющие привкус кислого металла и сломанной эмали. Но вдруг отпустит? Нет, тут же приходится бежать в ванную. Чуть подрагивающими руками цепляюсь за раковину, смотрю на себя в зеркало, новое, в пластиковой раме, в нём я отражаюсь, - а губы отчётливо синие, едва не фиолетовые. Даже в темноте видно. - Герхард, ты откуда чернику достал? Он только качает головой. Я яростно тру лицо холодной колючей водой, которая кристаллами разбивается о моё лицо и стеклянной крошкой сыплется в раковину. На фаянсе остаются маленькие царапинки. Герхард ловит мой взгляд в отражении. Глаза у него не голубые. Бесцветные какие-то. Из проёма двери в ванную сочится бледно-серый свет, и кажется, что тёмный силуэт шагнёт сейчас с порога назад - и растворится. Я останусь в одиночестве. Дёргаюсь-падаю вперёд, притягивая Гера к себе за рубашку. Его грудная клеть не двигается, сердце не стучит, только холодная рука каким-то благословляющим жестом ложится мне на голову. Хорошо, мне дохрена страшно. *** Герхард морщится, смешно прикрывает левый глаз, касается виска - всеми доступными средствами выразительности показывает, что у него голова ноет. У нормальных людей там разбитые суставы или неудачные переломы, как у меня шея, а у него - башка пробитая. Мы с ним прекрасный дуэт: у меня глупая дробь в черепе, у него - пуля. Нервно смеюсь, пытаюсь отогреть опять закоченевшие руки, которые едва получается согнуть. Кожа на сгибах шелушится, трескается и беловатыми чешуйками слезает, как старая чешуя. Слой воды умудряется как-то так размывать изображение, что мои бледные и худые пальцы походят на длинные щупальца, покрытые струпьями-присосками. Зачарованно смотрю, как набранная вода начинает цвести, покрываться мерзко-зелёной, вонючей ряской, которая медленно расползается по алюминиевым стенкам, а начищенный кран покрывается мутным склизким налётом. Герхард оттаскивает меня от раковины, с влажным хлюпом выдирает пробку и намывает стенки, убирая зелёный налёт, а я только бесполезно капаю водой на жёлтый-жёлтый, как пшёнка, ламинат. Стрелка на часах чуть-чуть перевалила за десять минут десятого. *** Каждый раз всё сложнее просыпаться, вспоминать, что нужно дышать и думать, подниматься, склеивать разбитое тело по кусочкам и делать шатающиеся шаги. Герхард за плечи вытягивает меня из кровати, босыми ногами волочёт по полу, заталкивает в ванную комнату и заставляет лечь в ванну, пусть даже в одежде. Я мягкими бескостными руками цепляюсь за бортики, переваливаюсь через край, едва не разбиваюсь о дно. Он выкручивает горячий вентиль, пальцами спешно, чтобы мне не показывать, стирая налёт. Я могу только лежать, сжавшись клубком, даже не пытаясь как-то разработать сведённые холодовой судорогой мышцы, и наблюдать за ним из-под полузакрытых ресниц. Пар тяжёлыми белыми клубами заполняет маленькую комнатку, забивает лёгкие, размывает лицо Герхарда, мутной дымкой клубится в его глазницах. Розовая плитка стен светлеет, а узор в виде волн начинает двигаться, грозя захлестнуть, сомкнуться и расплющить по дну, сжав грудь. Всё это слишком качественно копирует тот туман, который медленно, но верно подступает к окнам, которые Гер по моей просьбе завесил. Теперь в доме ещё темнее, а с перебоями работающее электричество не слишком помогает. С каждым днём мне немного хуже, мир вокруг как будто линяет вместе со мной, и я боюсь, что в одно утро - если здесь вообще можно говорить о времени суток - окажусь по ту сторону забора, среди мертвецов. Эта прелестная истина - что они мертвы - до меня дошла, когда среди нечётких силуэтов удалось разглядеть свою бабушку, умершую от сердечного приступа, и сбитого машиной друга из школы. Я не хочу думать о том, что мной тоже что-то "случилось", раз я здесь. Дробь в голове тяжелеет, отдаёт кисло-металлическим привкусом в рот. Железо от сырости, видимо, ржавеет. Я ищу руку Гера и обхватываю её двумя ладонями. Пальцы холодные и сухие, твёрдые, так что заставляю его наклониться и утягиваю руку в воду - по рукаву тут же бежит влага, поднимаясь вверх, до середины плеча, заставляя белую ткань рубашки облепить почти такую же белую кожу. Пальцы сжимаются, обхватывая моё запястье и поглаживая. Закрываю глаза - и на один бесконечно короткий миг мне кажется, что я цепляюсь за живого человека. Герхард наклоняется, почти до локтя опускает обе руки в воду, ждёт, когда они согреются - и поднимает меня из чугунного саркофага ванны, как ребёнка. С меня потоками льёт вода, пачкающая нас обоих, но я не могу думать об этом, только обнимаю Герхарда и утыкаюсь лбом ему в костлявое плечо. В маленькой, душной, набитой горячим паром ванной он кажется почти живым человеком. Пар клубится вокруг нас, а мутное зеркало - то самое, вроде бы новое, уже берёт пример с трюмо в прихожей и нас не видит. Я не хочу понимать, что здесь происходит. *** По потолку от угла ползёт трещина. Ширится, чёрным зияющим провалом пасти улыбается мне, и я вижу по краям серо-синие лохмотья плесени. Обои под моим взглядом начинают набухать от влаги, узор в виде старосветских вензелей расплывается, переплавляется в оскаленные, капающие слюной морды - капли мутной воды бегут по стене, собираются в маленькие лужицы на деревянном полу. Сколько вообще лет этой недоусадьбе, переделанной в дачный домик? Лет восемьдесят, когда мой дед выкупил её под основательную дачу и перестроил на прежнем каменном фундаменте, она уже была антикварной и тащила за собой преизрядный шлейф истории и предыдущих хозяев. На шелест тряпки я медленно, тяжело поворачиваю голову - позвонки шеи влажно чавкают. Герхард ещё пытается что-то делать, убирает лужи, сливает в ведро, пытается накинуть на меня ещё одно одеяло - будто это поможет. И хмурится. - Не... надо... - я даже сначала не могу заговорить, приходиться вспоминать, что надо сделать вдох - тогда, кажется, колебания воздуха заставят двигаться связки. Голос сипит. Герхард смотрит на меня почти с ненавистью - и отбрасывает тряпку. Вырывает меня из кровати - в его движениях нет ни унции привычной аккуратности и заботливости. Я тряпичной куклой валюсь на пол, голыми коленями в очередную лужу. Герхард тащит меня почти волоком - и колени с чавканьем вырываются из слизи, за ними тянутся ниточки влаги. Кое-как вытаскивает меня в коридор - я не сопротивляюсь, пусть делает, что захочет. Мимо проплывает мутное запотевшее зеркало, в котором отражается шкаф, тумбочка для обуви, вешалка с моей курткой - но нет ни его, ни меня. Я полубессознательно фиксирую, как он упирается ногой, втаскивает меня на лестницу. Больно бьюсь лодыжкой от ступеньку - и эта боль необычайно резкой, острой, жгуче-живой вспышкой прокатывается по ноге. Вместо крика из горла вырывает задушенное хрипение. Гер, с трудом балансируя на высоких ступеньках, грубо тащит меня выше. На какой-то ступеньке он замирает. Я бессмысленно таращусь на пол внизу - перед глазами плывёт, расстояние размазывается, вытягивает в чёрный провал, доски пола расплываются, скрываются под плесенью и водой. Основание лестницы, кажется, начинает подгнивать - я закрываю глаза и жду, когда же раздастся влажный треск деревянной основы, и мы упадём. Гер прижимает меня к груди - я чувствую прохладные руки сквозь ткань ночной сорочки, но могу только безвольно висеть в его объятиях, не поднимая взгляда выше линии его вырубленных из белого камня ключиц. А потом за моей спиной вместо рук оказывается ледяной влажный воздух. Последнее, что я вижу - пронзительный взгляд голубых - не бесцветных - глаз. Удар. Влажный хруст моих шейных позвонков. Мгновенная темнота, сомкнувшаяся над головой. *** Первое, что приходит - резкая, огненная боль в ноге. Я скулю, кое-как поднимаюсь на руках, подтягиваю ногу - лодыжка неестественно вывернута. Отчаянно ноет шея, при попытке повернуть голову возникает ощущение, что позвоночник заменили на железный штырь. Голова кружится, а ней как будто что-то перекатывается, я почти могу различить позвякивание внутри черепа. Пол вокруг засыпан трухой - одна из ступенек лестницы прогнила и проломилась прямо подо мной, и сейчас среди частокола планок темнеет зияющий провал. Половица под весом моего тела тоже сломалась, острые щепки зубьями торчат вверх, а под ними что-то в полости виднеется. Сжав зубы, протискиваю туда руку, царапая запястье, и выволакиваю полусгнившую записную книжку в коричневой обложке. Влажные, разбухшие страницы почти невозможно разомкнуть, чернила расплылись уродливыми кляксами, но из-за обложки выпадает склизкий лист бумаги - похоронка - и чёрно-белая фотография, оплывшая по краям. Молодой человек в военной форме годов так двадцатых смотрит в объектив и улыбается уголком рта. На обороте - подпись. Герхард Краузе 17.9.19 Удаётся доползти до тумбочки, дрожащими руками набрать номер скорой помощи и вызвать машину - сломана нога, острая боль в шее, головокружение, тошнота. Время вызова - девять часов и пятнадцать минут. Откидываюсь на шкаф, устало смотрю в глаза своему отражению - оно откровенно страшно. Но оно есть. *** ...теперь я уверен, что отсюда, из лимба, можно выбраться, только воссоздав обстоятельства своей смерти. Мне удалось вытолкнуть отсюда Сашу - но теперь все зеркала показывают тот, реальный мир и Сашино отражение, как будто мы до сих пор связаны, а зеркала стали моими смотровыми окошками. К сожалению, мне будет сложно найти кого-нибудь, кто согласится повторно выстрелить мне в голову - да и, боюсь, мне поздно возвращаться, моё тело поглотила земля ещё семьдесят лет назад. Но терять мне уже нечего. Я не соглашусь ещё на десятилетия заточения, не теперь. Попробую использовать зеркала...