inori

Я хочу туда. В ту грань спасения, где будешь ты и буду я. Но в той же грани одиночество И в ней же молитва. Молитва это образ, что никогда не исполнится, что дает мне существовать. В этой молитве я одинока.

— Мисато! Кацураги отрывает голову от сложенных на столе рук — уснула на своей пустой кухне. Озирается по сторонам, прислушивается к темноте, к тусклому свету из прихожей. Никого — ребята до утра в штаб-квартире. Сама забежала душ только принять и переодеться, но отключилась; за окном та же темная ночь, что и час назад. Ничего не изменилось, ничего не случилось — спина только затекла: Кацураги заводит руки назад, вжимает большие пальцы под лопатки и щелкает позвонками. Но время теперь роскошь — Мисато встает: нужно быстро привести себя в порядок и возвращаться. Кацураги Мисато — оперативная командующая Nerv, полевой командир пилотов Евангелионов и стратег всех боевых операций. Дочь доктора Кацураги, руководителя той фатальной экспедиции в Антарктиду пятнадцатилетней давности. Свидетель Второго удара и пробуждения Адама, единственная из всей экспедиции выжившая, потерявшая впоследствии речь на два года. Она натягивает на чистое тело свежую одежду: привычные юбка и водолазка. Мисато разглаживает перед зеркалом и без того ровную ткань юбки. Хорошая фигура, формы что надо, длинные ноги, красивое лицо. Она могла бы быть чьей-то женой — любимой и любящей. Она могла бы быть чьей-то матерью. Там, растворившись на улицах Токио-3, в обычной жизни. Она могла бы беззаботно болтать ногой в летней кофейне в выходной, слушая последние сплетни от подружек. Могла бы работать бухгалтером или учителем математики в школе. Обучала бы Рэй, Аску и Синдзи формулам и теоремам, а не придумывала бы, как им победить очередного Ангела, возможно, ценой своих жизней. Мисато скользит руками по бедрам, талии, животу, груди — и крепко сжимает в ладони крестик. Месть — это очень личное. На это и жизнь пустить не жалко. Крестик ее покойного отца сквозь одежду, кожу и мышцы прожег дыру на сердце Мисато пятнадцать лет назад, не дает ей затянуться до сих пор. Сценарий уже не изменить. Телефон вибрирует в кармане входящим звонком, резко возвращая Кацураги в реальность: очередной Ангел. Она срывается с места, сгребая на ходу ключи от машины, хлопает дверью. Зеркало отражает пустоту. Мисато выжимает из своей машины максимум — Ангелы не будут ждать. Она впивается пальцами в руль, будто это прибавит машине скорости, а за плечи ее обнимает одиночество. От него холод в желудке — сродни страху. Она одинока в своих утратах, сожалениях, фобиях и печалях. Даже когда смеется и ведет себя как счастливый ребенок — одинока. Критерий буддийского просветления — полное отрицание «Му»: ни да, ни нет. Мисато застряла в неопределенном пространстве между «есть» и «нет» — вакуум, холод, тьма. Дзен-мастера советуют не рассматривать коан с точки зрения «ничто», с точки зрения «существует — не существует», а лишь глубже проникать в само Му, достичь с ним абсолютного единства. Мисато же для этого единства ничего и делать не нужно. Она понять хочет, выжила она пятнадцать лет назад или просто притворяется по инерции? Существует на чистом топливе из шока и мести? Или все же жива. Спуск в Геофронт словно перевод в режим инверсии. Иллюзия жизни в отдельно взятой пещере. Город свисает с потолка, зеркальная доставка солнечного света, километры под землю вниз — до Конечной Догмы с распятой на кресте Лилит, матерью людей. В Геофронте мир — лживый, несправедливый и больно бьет под дых. Здесь витает убеждение, что жестокость и бесчувственность — прямые дороги к спасению человечества. Только вот спасать уже нечего, сценарий прописан вплоть до ремарок. Сценарий сегодняшней битвы прописывается строками в отражении глаз Кацураги, когда она скрещивает руки на груди, вглядываясь в изображение Ангела на огромном экране. Она умеет руководить боевыми операциями — возможно, это все, что она умеет делать так качественно и безукоризненно. Она привыкла к игре с высокими ставками, на кон она ставит все: не свое — чужое. Своего у нее не осталось. Она отправит детей на смерть — сегодня, сейчас. И отправит их снова — завтра, послезавтра, сколько угодно раз, пока есть еще Ангелы или Евы. Для сожалений неподходящее время. Она потом, как домой придет, сползет в ванной по стеночке и закусит кулак — чтобы Аска через стену не слышала, как Мисато слезами давится. Она ведь правда их любит — Синдзи, Аску, Рэй. Всем сердцем любит. Как бы хотела она для них другой жизни, где все они были бы счастливы. Но сценарий уже давно в игре. Они побеждают. Как обычно, с большими потерями. С ребятами работают врачи, в город выезжают группы для ликвидации последствий битвы. Кацураги следит за действиями на экране и чувствует затылком тяжелый взгляд сквозь очки. Когда она разбирается с кричащей о срочности стопкой дел и разрешает себе немного отдохнуть, солнце приближается к горизонту. По дороге домой Мисато останавливает машину у того места, откуда видно, как Токио-3 поднимается на поверхность. Солнце совсем уже садится, разливает алый свет на прощание. Второй удар тоже был алым. Кацураги моргает и видит свой самый страшный кошмар, сердце бьется один раз сильно и замирает, воздух застревает в горле. Второй удар застыл уродливым рубцом на поверхности Земли и на стенке сердца Мисато. Она задыхается паникой, видение не исчезает, она отшатывается назад и налетает на кого-то. Чья-то ладонь накрывает ее глаза, другая рука скользит по талии, животу — прижимает к себе. Щетина царапает щеку. — Ээй, Мисато… До боли родной голос успокаивает пульс. Она убирает его ладонь с глаз, и вместо Второго удара перед ее глазами Токио-3 — оживающий, прекрасный. Город-крепость, оплот человечества. Все, что у них есть на двоих, кроме мести. Она думает, что ей бы вырваться из объятий Кадзи, который обнимает ее крепко, теперь двумя руками. Но просто продолжает стоять, ни говоря ни слова. Мир, который они снова спасли.