Предатели Северной Пальмиры.

Каменные стены. Бетонный пол. Звон капель воды, падающих с потолка и разбивающихся на множество холодных росинок. Сергей не помнил, как именно он оказался в этом месте, но прекрасно обо всем догадывался… Было сложно ориентироваться с завязанными глазами и перетянутым вдоль и поперек бечевкой телом. Хотелось подтвердить свои догадки, оправдать свои опасения, принять свою вину и наказание… Щелкнул затвор. Сергей настороженно вздрогнул и затих. Прислушался — ничего. Лишь неровное дыхание того человека, что только что, если верить интуиции, навел на него пушку. Маска, закрывающая глаза и по ощущениям чем-то напоминающая противогаз или резиновую шапочку для плавания большого размера, сильно мешалась и бесила. Разумовский хотел увидеть его… Сейчас это было намного важнее престижа, власти и даже жизни… — Олег.? Олег, прошу ответь… — тихо всхлипнул Серый, разрывая тишину своим сбивчивым, надорвано-хриплым голосом. Волков молчал. Молчал не потому, что не хотел больше общаться с рыжим, нет, вовсе не потому… Наемник нахмурился и прикусил губу, дабы не произнести ни звука. Закрыл глаза. — Олежа… Ну же, Волчик… Это же ты… Пожалуйста… Пальцы с силой впились в рукоять пистолета, указательный дрогнул на спусковом крючке. Олег замер и, глубоко вдохнув, навел прицел на голову Разумовского. Тик-так, тик-так… Безжизненные щелчки метронома глухо отдавались в каждой извилинке мозга, заставляя плотно сомкнутые веки вздрагивать при каждом ударе стрелки. Тик-так, тик-так… Сергей дрожал, лежа на ледяном каменном полу, и вслушивался в каждый шорох, каждый металлический скрип крышки затвора. Тик-так… Горячие ладони ложатся на острые скулы рыжего, тянут вверх, заставляя приподняться на связанных руках и рвано вздохнуть. — Олег… Прости меня… Волков подается вперед, впиваясь в потрескавшиеся бледные губы Птицы, ласково проводит по ним языком, вновь углубляется, кусает мягкую, податливую плоть, исследует каждый участок рта своего пленника. Ловит энергичную устрицу — язык, прикусывает ее, удерживая скользкое тельце между челюстями. Олег целует Разумовского грубо, жадно, страстно, со всеми чувствами, накопившимися у него в груди, со всей той болью, что он пережил. Сергей тихо постанывает, неуверенно отвечает на поцелуй, пытается ухватиться связанными руками за плащ наемника, но едва у него это получается, как Волков отстраняется и бросает свою непослушную рыжую куклу на пол. Тик… Олег хватается за голову, зарываясь пальцами в растрепанные волосы, сгибается так, будто ему только что пнули под дых и хрипит, невнятно, нечленораздельно, панически. Зажмуривается. Поджимает губы, спускает ладони на лицо и садится на пол в полуметре от Разумовского. Сергей прислушивается — Олег что-то шепчет. Рыжий четко слышал каждое слово, и от каждого ему становилось все страшнее и больнее. — Как же я тебя ненавижу, рыжий ты ублюдок… Филантроп он… Кхалиси реки невы… Бог прокипяченного нового мира… Ебанько ты Питерский… Вот ты знаешь, каково это подыхать, как собаке? От ПЯТИ пуль ДРУГА?! Я вот пристрелил бы тебя сейчас, и что мне с того было бы? Ты бы все равно нихрена не понял. Даже я не успел тогда ничего понять, как ты засадил в меня чуть ли не с обойму свинца. Я ж правда собирался… Охх… Ну ты и с-скотина…» — Олеж… — Молчи. Просто молчи. Я сейчас за себя не отвечаю. И за тебя — тоже. — Волков чуть надавил на свои веки, вызывая салют красно-зеленых фонариков-кружков на внутренней их стороне. Ему нужно было успокоиться. Нужно прийти в себя. Не позволять эмоциям захватить его разум, дабы не истребить ту единственную нить, что связывает его с жизнью. Не пристрелить Разумовского к чертям собачьим. А он еще заладил свое «Олег да Олежа!», прощения, мать его, просит… А за что, собственно говоря, за пять пуль? За предательство? А за такое вообще прощают??? Наемник сделал глубокий вдох, прерывисто выдохнул и медленно встал с пола. Серый все так же валялся на полу и дрожал. Действительно, а что еще делать, когда ты связан, ака гусеничка, и ничегошеньки не видишь, ибо взор твой ограничен латексной маской, которая, наверняка, была приобретена специально по твою душеньку, дабы усугубить унизительное положение. И верно, положение было не из приятных, но, однако, заслуженных. Этакое заземление право имеющих со всеми запланированными и незапланированными вытекающими последствиями и изюминками изощренности — чувство эстетики Волков явно невзначай перенял у маркиза де Маленько-Ебаненько. Наемник и сам не заметил, когда его посетила мысль поместить Разумовского в его же игру, поставить на роль пешки, уничтожить его бескрайнее самолюбие, заставить его почувствовать все то же самое, что чувствовал Олег в последние минуты кровавого празднества… Хотелось довести Сергея до предела всех его возможностей, до морального и физического истощения, до того момента, когда он уже не сможет просить о прощении, когда он не сможет вообще ни о чем просить, кроме смерти… — Нет… Нет. Это уже слишком… — надорванным шепотом произнес Волков в глухую, душную тишину подвала, вставая с, чуть влажного, бетонного пола. Сейчас ему нужно было успокоиться. Нельзя поддаваться секундным порывам эмоций, нельзя позволить сознанию подернуться туманом, нельзя спешить… Скрипнуло колесико зажигалки, дрогнул робкий бирюзово-янтарный огонечек и тут же затух, скупо и нехотя поделившись своим теплом с тонкой бумагой дешевой сигареты — в последнее время Волкову было все равно, что курить, будь то элитный табак или нищенская разносортная дрянь. Разумовский же всегда недолюбливал запах сигарет, в независимости от их марки и качества. А особенно, когда ими несло от наемника. Последний прекрасно это знал и поэтому обычно старался сдерживаться рядом с рыжим… Но сейчас это было ни к чему… Волков печально приулыбнулся, будто вспомнив нечто прекрасное, греющее душу, нечто из прошлого, такого далекого и одновременно близкого, прикрыл красные, от дыма, постоянного недосыпа, ночей, проведенных в компании бутылки с виски и слез, глаза, заставляя себя наладить ход мыслей… Медленно наступал бледно-лиловый вечер, завывающий диким ветром за потрескавшимися каменными стенами. Разумовский недовольно вертелся на холодном бетоне, кашлял, хрипел, всхлипывал и изредка шептал что-то, невнятно, умоляюще. Роба беспомощно скаталась под грубыми веревками и скотчем, испачкалась в пыли, песке и пепле, намокла, а оттого вовсе не спасала от жуткого холода и сквозняков. — П-п’ж-жалуйста, Ол-леж-жа… Х-х’лодно… Олег промолчал, лишь бросив косой взгляд на продрогшего рыжего. Темнело. Света в подвале не было от слова совсем — провода ламп прогнили. Наемник решил, что пора бы уже уходить из временной камеры пыток, только вот что-то не позволяло ему просто развернуться на своих берцах и уйти восвояси… Что-то дрожащее, стучащее зубами, царапающее короткими аккуратными ногтями мокрый бетон… Что-то хрупкое, такое родное… — Серый. — хрипло позвал Волков, вглядываясь в лежащий спиной к нему подрагивающий комок тканей, веревок, кожи и, несовершенной во всей своей естественности, плоти. Тишина. Всхлип. Стон. Скрежет зубов. И, словно заевшее на поврежденной пластинке слово «прости.» Сергей уже был сломлен, но в сердце его еще теплилась глупая надежда на отпущение всех его грехов. Именно это больше всего и бесило Волкова. — Так. Слушай сюда. — твердо произнес наемник, подойдя к Разумовскому и присев возле него на корточки. — Сейчас я, пусть и не с особой радостью, но вытащу тебя в тепло. Ты не рыпаешься, не брыкаешься, не ноешь… Падать будет высоко, тебе ж дороже. Усвоил? Рыжий покорно кивнул и позволил Волкову взять себя на руки. Близость тела наемника дарила ощущение бескрайнего спокойствия и счастья, даже несмотря на то, что именно Олег заставляет его мучиться и изнывать от холода. Вне подвала было уютно, тепло и комфортно. По приземлении, под спиной оказался мягкий диван, накрытый ворсяным пледом. Разумовский заерзал. — Серый… Сейчас обратно спущу. — предупреждающе недовольно пробурчал Волков, разрезая веревки и широкие клейкие ленты, стягивающие худощавое продрогшее тело, срывая их вместе со злосчастной робой цвета ржавчины и гнилой древесины. -Олег… — рыжий осторожно потянулся освобожденными руками к ужасной резиновой маске, закрывающей его глаза, но запястья были грубо перехвачены и стянуты шнурком его же ботинка, который Олег потрудился отложить еще во время расшнуровывания «тапок». — Нет. Ни меня, ни тебя, ни нас. Ничего больше нет. — устало проговорил наемник, все еще держа в своих ладонях безыскусно связанные руки Разумовского. По одной лишь интонации Сергей мог понять, что Волк вымотан не меньше его самого… Вымотан, опустошен, разочарован… — Ты так жаждешь мести, Олеж? Ты мог убить меня еще в самом начале, когда привез меня сюда… Ты же мог… Правда же мог… Тогда зачем ты мучаешь себя?! — рыжий порывисто обнял такого родного некогда человека, петлей забросив связанные руки ему на шею, и слепо уткнулся носом в щеку наемника, поросшую жесткой, колючей щетиной, пахнущую едким табаком и терпким потом. Волков вздрогнул, шумно выдохнул во влажную прохладу длинных рыжих волос, притянул худое обнаженное тело ближе к себе, почти вжимая хрупкие кости в рельеф своих мыщц, почти поднимая Сергея с мягкого настила. Коготки осторожно впились в спину, зубы — в ключицу, по бледным, с почти бесцветными вкраплениями веснушек, щекам побежали предательские слезы… Слезы счастья. Разумовский чувствовал, как часто и неровно билось обессиленное сердце наемника, как дрожало и прерывалось его дыхание, но это не придавало ему никаких сил, не возрождало стремления сбежать из его плена. — Олеж… Я люблю тебя… Всегда любил. И тогда тоже… Знаю, что ты не веришь, но это правда… — подавленно проскулил рыжий на ухо Волкову и неуверенно прикоснулся губами к живому пульсирующему месту на его шее. — Убийство — не лучший способ признания в любви, рыжий ты ублюдок. — утробно прорычал Олег, сжимая грубыми пальцами упругие молочно-белые бедра, несдержанно потираясь ширинкой о пах Разумовского. — Это был не я… Птица… Он… Он… Прости… — Сергей опустил голову на сильное плечо и попытался незаметно стянуть маску… — Если ты не прекратишь, я выверну тебе руки… — зло пригрозил наемник и предупреждающе укусил рыжего. Больно, до яркого, наливающегося темно-красным, кровоподтека, пульсирующего и резко контрастирующего на фоне болезненно-белой кожи. — Сними ее… Пожалуйста… Я хочу видеть тебя… — Нечего тут видеть. Ты ж художник, с тебя и воображения достаточно. — брюнет наигранно фыркнул и отстранился от растерявшегося гения. Ненависть и жажда мести уступили расплескавшемуся внутри вожделению с примесью старых чувств. И Волков не спешил прогонять нахлынувшее в порыве ярости возбуждение. Что же так хочет увидеть Недоразумовский? Его осунувшуюся, обросшую физиономию с красными глазами и темными мешками под ними? Подвал, где его держали? Свое отражение в бутылке красного вина, так к стати стоявшего на тумбе возле дивана? И черт с ним! Волков бросает рыжего спиной на узкий, слишком мягкий и скрипучий диван, резко срывает с лица резиновый куполообразный мешок вместе с прилипшими к нему солнечными прядками. Разумовский надрывно вопит, тут же прикасаясь ладонями к своему лицу, зажмуривая глаза, непривыкшие к яркому свету. — Все. Доволен? Больше поблажек не жди. — наемник грубо перевернул пленника на живот, заставив чуть приподняться и прогнуться в спине. — Олег! Нет! Прошу, не надо… Что на тебя на… — запнувшись на полуслове, рыжий завырывался, но дергаться с перемотанными руками-ногами, было бесполезно. Да и терпению самого Олега подходил конец… Разумовский был до безумия узок и до одури хорош. Волков даже не пытался контролировать себя, не пытался сдерживаться, чтобы не причинить рыжему особой боли. Он просто делал то, чего вожделели его инстинкты, чего, непременно, жаждал он сам. А жаждал он лишь полного обладания смыслом своей жизни — Сергеем Разумовским, сорвавшем голос в тщетных попытках образумить наемника. В абсолютно тщетных попытках остановить нахлынувшее безумие. Промозглая, ветреная ночь уже заняла свои владения. Затихли звуки живого мира, уступая вою вихрей между крон деревьев и щелями в камнях особняка, стоящего бесчувственным истуканом на одиноком пустыре. Внутри, в одной из многочисленных комнат горел тусклый огонек ночника, освещая раскинутый на полу ворсистый плед и лежащих на нем двух молодых людей. Наемник удовлетворенно раскинулся на доброй половине настила и впервые за пять беспокойных, пьяных дней провалился в сладчайшую дрему. Гений же по-хозяйски устроился у него на предплечье, обняв Волкова затекшими руками с отчетливыми линиями синяков от обувного шнурка. Горячие и голые лежали они в рассеявшемся безразличном свете янтарного абажура — единственного свидетеля всей процессии наказания любимого предателя, и далеко не единственного источника тепла и света. Разумовский запросто мог бы с ним посоревноваться… Но это ни к чему… Ведь для Олега Волкова именно рыжий безумный гений навсегда будет единственным светилом, озаряющим его жизнь, его звездой, его смыслом, несмотря ни на что…