Пульс

В этом году кто-то явно напортачил с погодой. Федоров курит на открытом балконе, смаргивая мелкие капли не то дождя, не то снега, внезапно так опустившегося на практически родной уже Питер. 31 декабря. Телефон ожидаемо разрывается от уведомлений, хотя сказано же было: сегодня его ни для кого нет. Половина баннеров на экране — твиттер, и он хмыкает себе под нос, стряхивая пепел бездумно прямиком на новенькие кроссы. Итоги года, хуле. Набивает очередной твит быстро, почти бездумно, почти отправляет уже в каком-то душевном порыве хоть под конец года-то поднасрать паре-тройке говнистых ребят, но пальцы татуированные замирают над светящимся экраном. Как электрический ошейник под кожей вшит, маячком вкручивается в затылок сигналом «остынь». И он сбрасывает очередные пару саркастичных строчек в черновик, до лучших времен. У него таких в запасе уже добрые полсотни. Мирон тушит скуренную почти до фильтра сигарету, размазывает большим пальцем пепел по железным перилам балкона, оставляет на домашней футболке грязный прямой след, по привычке, необдуманно. Типа параллель с репутацией, да? Смеется сам с себя и в голове мысль — опубликует ли кто его черновики, если он вдруг внезапно откинется? Хотелось бы — не пропадать же злу добру. С неба уже начинает прилично так сыпать сырыми белыми хлопьями снега, он как раз к этому моменту убеждает себя, что пора обратно, в тепло. Хлопает балконной дверью, щелкает выключателем — желтое освещение куда уютнее приземистого затянутого до края неба, хотя какой уже уют, когда хата съемная, не обжитая совсем, а из постоянного-несдвигаемого с места на место тут только книги, стопками занявшие подоконник, да зарядки в комплекте с ноутбуком и роутером. Жизнь императора, воистину. До первого числа ему еще несколько часов — экран телефона светит ярко-голубым, открывая ленту в соц сети. На этот раз без оскорблений, прошу — в голове внутренний голос звучит ужасно похожим на Женин, но такое уже норма, такое вовсе не пугает. Какое-нибудь миролюбивое, неброское «с Новым годом, пацаны. Еще живой», обязательно смайлик в конце. Вот он — рецепт бесконфликтности, ловите, ребятки, пользуйтесь. Раньше за такое бы точно прописал самому себе точный удар под дых, но на дворе новый век, у него сейчас совсем другие задачи. Сыпятся репосты, лайки и реплаи — фанаты отписываются поздравлениями, но инфополе молчит. Мирон чуть завидует, совсем незаметно даже для себя самого, когда в ленте видит как кидают друг другу в ответки поздравления, те же «уважаю, респект» пара громких парней, на кого он все же подписался, в какой-то глупой детской почти надежде на ответную подписку. Новая школа, старая школа — они общаются между собой, кусаются в шутку, так, все ж не всерьез, конец года. Крутятся там, чуть поодаль, внизу. Под подошвой. Самодельный пьедестал, что Мирон себе строил вместе со своими, не покладая рук, не жалея ничего, никого, и наконец, построил то, что его отдалило максимально, закинуло будто на другую пустынную планету, как какого-то ебучего маленького принца. Экзюпери в детстве читать надо было меньше. И что ему теперь остается, как только не пялиться с тихой, уже заметной завистью в экран. Так хотел себе свой статус, но боялся, рвал еще пару лет назад подобных на куски, не в шутку, в серьез и как тогда казалось — навсегда. А сейчас? Федоров постукивает пальцем по корпусу смартфона, отбивая частоту собственного пульса. Под твитом уже несколько десятков ничего ровным счетом не значащих ответов, вежливых и глупых, бестолковых и безграмотных. И вроде хотел этого, и вроде работал на это уважительно-почтительное. Но не на беспомощно-раболепное. Все как у приличного коммерсанта, как у старичков. От этого драть горло хочется ногтями, чтоб выцарапать из себя все то дерьмо, что он в себя позволил запихнуть, когда только вернулся, ворвался, когда покорил это пространство до конца в том охуенном-хуевом-хайповом 2015. Когда после эфира, концептуального за пару месяцев написанного, сведенного альбома переродился из испуганного озлобленного парнишки в непоколебимое изваяние, памятник самому себе. Заигрался в бренд? Он листает инстаграм, хмыкает, когда видит в предложенном страницу Тимати. Бесконечные ряды новичков на лейбле, магазины, рестораны, капиталистический монстр-гигант, собирающий вокруг себя миллионы. Похож? Губы кривятся презрительно — если так, то под елку пора дробовик класть заряженный. Мирон переходит на собственный аккаунт, на своих знакомых, проверяет, успокаивается, переводит дыхание. Нейтрально-хорошо, невызывающе, все приземленно по максимуму, но в меру все же — уже были обвинения, что пытается из князи в грязь. А что еще ему делать? Злость подкатывает к горлу совсем уж неожиданно, долбит в висок — что им всем нужно/где норма/где идеальная пропорция. Пропорция в рецепте успеха? Он его все выверял годами, смешивал, блять, что он только не мешал ради этой формулы… А на деле — не стоит это все ровным счетом ни-хе-ра. В итоге-то удалась только часть, оставив за кулисами невероятных размеров сольника толпу брошенных — недовольных — псевдо-обманутых. Остались внизу, там — взор снова на обновляющуюся и обновляющуюся ленту в Твиттере, где только и делают, что мирятся в эти последние часы трижды проклятого уже 2017, где в остальное время только и занимаются, что собственной продажей, да склоками. И че тебе надо с этими ебланами обсуждать? — собственный внутренний голос трижды прав, но Мирону сейчас необъяснимо хочется обратно в это дерьмо влезть и заодно разворошить всю эту контору муравейник. Все ясно, просто дохуя скучно. Именно. Федоров откидывает телефон и лезет в оставленный на диване ноут, проверяет что там ему в итоге в отчетах скинула Женя посылая в конце перегруженного таблицами excel письма наилучшие пожелания от всех работников очередного его, Миронова детища — оксишопа. Помогает от ненужного самокопания, но совершенно не доставляет, как привычные организму скорости, от которых после тура на время приходится отказаться — восстановление, брат. Цифры перед глазами складываются в приятную картину, он даже пишет об этом, получая снова тонну ответной похвалы не от тех. Сука. Федоров трет лоб, смеется сам с себя, догадывается включить чей-то там новый альбом с какой-то дохуя концептуальной обложкой, не особо вникая, не особо слушая. Так, фоном. И этот шум еще глубже вгоняет куда-то в размышления, куда-то не туда явно, если в итоге он раз за разом обновляет комментарии, ищет мало-мальски значимые имена, в голове прокручивая очередной ехидный ответ. В какой раз за эти полчаса? Пока, чтобы пересчитать, хватает пальцев одной руки. «УДАЛЕННЫЙ ДОСТУП НЕ МЕШАЕТ?» Новое уведомление прилетает, когда он практически договаривается приехать к Порчи, когда уже заканчивает с начатой только утром пачкой сигарет. На улице холодает, темнеет, но экран светит яркой неоново-голубой звездой многообещающего послания, и Федоров покорно ей следует, открывает приложение, читает пару раз одну единственную эту строчку и практически в голос ржет. Ну наконец-то, ну воистину новогоднее чудо, не иначе. Почти минуту назад отправленный — в ответах висит комментарий от самого Славы — Федоров вычеркивает неуважительно-глупое, выбранное только для баттлов и федеральных каналов «Гнойный», вычеркивает и другие лица-маски, что носит этот человек. Хочется в ответ столько всего ироничного вбросить, но почему-то опять мигает в голове этот ебучий маячок, поэтому в поле повисает только «нет», и не надо быть Мессингом, чтобы предсказать каким на это будет ответ, вписанный капсом. У меня тоже есть фейстайм, Вячеслав Валерьевич — абсолютно трезво оценивает ситуацию и лениво мажет по «отправить», вдыхая-выдыхая промозглый питерский воздух, от которого и пневмонию не поздно подхватить в эти плюс два. Телефон тем временем разрывается от уведомлений, в руке ощущаясь как странный по форме плоский вибратор, и это реально странное сравнение, Мирош, особенно, когда кидаешь оппоненту такое неоднозначное сообщение. Кукуха совсем отъехала. Коробка передач барахлит, заказывайте новую. Приходится стоять на ветру еще пару минут, хотя в комнате связь ловит так же, но ожидается проще почему-то здесь, чем в закрытом пространстве. И номер мобильного, скинутый в директ — логичное завершение этой исторической хуйни в целом. «Кто кому первым звонит?»  — прилетает следом, и улыбка расцветает помимо воли. Детский сад на выезде, хотя, вся их возня и есть один большой детсад. Федоров набирает номер, пялясь в экран пару секунд, прежде чем связь устанавливается и теперь у него на прямой связи Машнов, кажется, вполне себе трезвый даже, хотя на часах время уже не самое раннее. Антихайп же, не ЗОЖ. У него, наверное, это ехидное замечание на лице написано, раз тот смеется, чуть нервно плечами поводит, выдыхает пар.  — Тоже на улице?  — Да, вышел на балкон. К родителям девушки праздновать пошел, — Слава обрывается на этом личном, не относящемся к делу, — а ты? Зачем сейчас? Видимо, пока не оправился от шока. Удивлен, даже не собирается ерепениться, колоть метко, ядовито. Федоров ухмыляется уголком губ, смотрит надменно-насмешливо, так, как знает — выводит из себя, отвращает. И вот он результат — Слава на глазах меняется, от одного всего движения, но подбирается, трет висок, хмурится, а потом маску цепляет, ту, боевую, с которой тогда и выиграл.  — Что, император решил снизойти до холопов? Решил с нами провести конец этого года, как трогательно, — шмыгает носом театрально, — так ты погоди, я трансляцию в инсте включу, чтоб тебе не мучиться потом, не писать длинные постики в свой аккаунт.  — Браво-браво, Слав, — Федоров улыбается уже приветливей, опирается локтями на ледяные по ощущениям перила, — примерно этого я и ожидал.  — Да ты у нас вообще все знаешь, Мирончик, от своего невъебенного вынужденного одиночества на стенку лезешь, раз решил, что пора обращаться ко мне за развлечением. И тут Федоров с ним согласен, как и во многом мысленно соглашался и раньше, только вот молчал и молчать будет. Иначе как явной предрасположенностью к мазохизму всю эту херню и не назовешь. Он не вставляет и слова в льющийся на него из динамиков поток критики, зашквары за эти несколько месяцев, пересказанные гнусавым голосом. Ждет, когда Машнов выдохнется, не без интереса наблюдая за тем, кто его так взгрел тогда, летом. И что-то похожее на удовлетворение расцветает внутри, а может, вечер просто перестал быть скучным?  — Закончил?  — Раунд, блять, — зло выдыхает в камеру Машнов, рукавом утирает капли воды с лица, — хотя нет, подожди. Я… Славу вдруг как током прошибает: он улыбается широко, а зрачки тем временем широкие, топят радужку, как будто он только что вмазался неплохо так. Мирон не отпускает это замечание, а поудобнее облокачивается на перила и уже не особенно ощущает ледяное прикосновение железа к коже.  — Тебе это и нужно. Чтобы тебя как следует опять взгрели, чтоб до мясца твоего гнилого добрались, а? Бля, а я-то, дурак, всю голову себе сломал — что же тебе вдруг припекло так 31 поговорить. Слава ржет, как ненормальный, чуть лбом в экран телефона не вписывается, пока Мирон смотрит на его улыбку. А улыбка-то ядовитая, саркастичная донельзя, с зубами мелкими, острыми, как у некрупного хищника, что может и пальцы откусить, если сунуться.  — Так это ж твой шанс, Слав. Выскажись, — тоном снисходительным, взглядом по-отечески заботливым Мирон выводит своего собеседника ещё больше, — мне казалось, тебя это вдохновляет. Видишь, я слежу, просматриваю иногда, что вы делаете, держу руку на пульсе. Ему самому хочется себе уебать с ноги за такое показательно-нарочительное поведение, за интонацию эдакого гуру, закостеневшего старика, перевалившего уже за тридцатник и пользующегося накопленным багажом с деньгами и готовыми на все девицами.  — Да ты охуел там совсем! — Слава едва не рычит в камеру, смешно хмурится, — Тогда нихера ты не вынес, жид. Ни-хе-ра! Я перед тобой там что, зря распинался? Да будь это трижды мое вдохновение, писал бы тексты на других долбаебов, на площадку твою продажную, на абсолютно разъебанных малолеток на Фреш Бладе. Но не на тебя, дебил. Ты ж у нас, бля, принцесса, талантливая, но выебистая и дохуя вообразившая о своих заслугах. Дарование заморское, которое в итоге скатилось до уровня какого-то местечкового Тимати с еврейским шнобелем. И самое главное: тебя даже пинать бесполезно, там в твоей коробке все испорчено давно уже, умерло, сгнило. Пульса твоего уже нет давно. Федоров кивает в ответ, ждет еще слов, но потом поднимает глаза и видит усталый взгляд с экрана. У него сейчас почти все время такой — после концертов особенно, после многочасовых перелетов и переездов. Он руку-то держит на пульсе, и не его вина, что у рэпа в России то тахисфигмия, то брадисфигмия, но объяснять это разъяренному и без того Машнову бесполезно. И он меняет тему с увертливостью танка, соскакивая с темы, машинально касаясь пальцами запястья: пульс есть, есть контакт.  — Как твой тур прошел?  — При чем тут вообще мой тур…  — Про себя я уже летом все понял просто, — улыбка уже открытая, как для фанатов, для «своих», — про тур интереснее.  — Да так… Сложновато, но публика заебись в городах, конечно.  — Устал, — перебивает Славу, выдыхает в уже черное с проседью низких облаков небо, — заебался, остался выжатым досуха. Так примерно?  — Примерно так, — улыбка снова гадкая, показано-слащавая, за ней и реального Славы не разглядишь, — что, император Оксимирон беспокоится о своем любимом шуте? Ну так не волнуйтесь, царь-батюшка, мы люди простые — можем работать пока не сдохнем у ваших ног в дорогих кроссовочках. Ему в ответ остается только улыбнуться. Да, волнуется, да, из всех существующих сейчас людей вокруг интересно было наблюдать за новым витком, за новой параллельной культурой, что действовала на нервы многим, в том числе и самому Федорову.  — Теперь-то все сказал?  — Теперь все. Они замолкают. В этот новый год, похоже, будет очень тепло, аномально даже. Взгляд устремляется вдаль, туда, к горящим напротив окнам домов, к дымке тумана или измороси, что укрыла собой привычные очертания города.  — Что ж ты так меня не взлюбил-то, Валерьевич? Из тебя прямо это так и прет, ты аж на пятнадцать минут наговорил, пока мы на балконах у себя жопы морозим. И знаешь, почему это все так? — взгляд обратно возвращается к экрану смартфона, — потому что мы с тобой невероятно похожи, и тебе от этого просто пиздец как страшно. Машнов в ответ лишь фыркает, приподнимает бровь: а не охуел ли ты?  — Да помню я твою великую строчку, поэт из андеграунда, не начинай кричать только. Только вот в чем штука, Слав, этим же кичился и я пять-шесть лет назад. Напомни, сколько у нас разница в возрасте? Двадцати-семилетний балбес с рвущими шаблоны установками, с дарованием, со своими идеями, взглядом. Тебе страшно от этого, от такого сравнения лучше уж вступить в «клуб 27» сразу, не находишь? Ты можешь, конечно, сбавлять обороты, выпускать откровенно сырой материал, как твое мертвое солнышко, что мне пихали в горло почти месяц, вяло вести какое-то шоу ради своих же, ради своего направления, но дело-то в том, Слав, что процесс необратим. И что лет через пять-шесть, ты окажешься ровно на моем же месте.  — На связи с долбаебом?  — Ну можно и так сказать. Вся эта рэп-игра, она как такое бесконечное колесо, — он машет рукой, Сансарой заставляя Славу улыбнуться, — что все время крутится и крутится, а участников в ней все больше и больше, и на верхушке никто надолго не останавливается. Все имеет начало и конец. И если будешь вкалывать еще больше, чем я сейчас, хоть какие-то рамки себе поставишь и перестанешь так бухать каждый день, то может и доживешь до того дня, как тебя следующий придет скидывать. Потому что тебе на вершину сейчас взбираться, Слав, а это пиздец каким трудным мне тогда казалось.  — А если оно мне на хуй не упало?  — Упало, — Мирон улыбается ему снова по-отечески, но честно, это бесит не так сильно, — и хочешь совет?  — Ну?  — Сплоти вокруг себя людей. Сколько их сейчас с тобой, человека три, самых близких? Не проеби их, подтяни еще больше. Зарази их своей идеей, выстрой принципы.  — Мне подсосы, как у тебя, не нужны, — усмешка искажает миловидные черты, — в этом между нами и разница, Мирошкин. У меня рядом только те, кто со мной до конца.  — Да ну! — тон едва не срывается в саркастичный, но Федоров из последних сил сдерживается, — А ты разве не окружен ими? Всем своим «Словом», что на тебе одном только и наживаются, всеми своими дружками, что только и могут, что бродить за тобой с умными лицами? Ты уже во всем этом так же по самые гланды, Славочка. Тебе бы бросить их всех и начать заново, только разве что пару самых спокойных, верных оставь, что на дно не утянут.  — Ты это о себе?  — Нет. Тебе самому это все строить, не распыляться на диссы, нормальный альбом подогнать, ведь можешь же. Бросай этот свой «антихайп» зашкварившийся, пока с ним на дно не ушел.  — А не охренел ли? — Машнов от неожиданного наезда даже дар речи теряет, — Ты сейчас про свое-то бревно в глазу не забыл? Че, «Вагабунд на века»? Понимает, что перегнул слишком поздно, слова уже сорвались с языка. Слава теряется, поджимает губы, неуверенно ведет плечами. Вот и все, проебался, ебанат. Сейчас мигнет окошко фейстайма и погаснет. Но Мирон уже привык к этим постоянным тычкам, к вечной тени за спиной, руинам под ногами, давшим начало его собственной империи.  — А ты хочешь на мои же грабли наступать? Мне казалось, ты умнее. Он ждет кивка головы и продолжает. Он говорит так еще минут десять, пока голосовые связки не начинают сдавать от холодного воздуха, а голос не срывается иногда на хрипотцу. Переводит дух, замечая пару уведомлений от Порчи с приглашением к себе на празднование нового года. А на часах, между прочим, совсем немного времени осталось в 2017.  — И нахрена ты мне все это рассказываешь — вот чего я понять не могу, — Слава тоже на часы смотрит, — один раз я тебя уже разъебал, ты мог бы и реванш взять. Смотри, зашкваров хватит как раз на три раунда.  — А смысл? — Мирон пожимает плечами, — Игра же, Слава, игра. Она все продолжается, а кто я такой, чтобы ей мешать. Мне отойти в сторону вообще не проблема, понимаешь? Какой-никакой опыт я уже получил, деньги тоже.  — И ты вот так дашь мне по тебе пройтись? Ты же «на века» это все строишь, свою ебанутую империю.  — Так разъеби меня, против них-то что идти? — Мирон чувствует неприятное чувство внутри от неуважения в сторону своих друзей, своей «больше чем семьи», но это сейчас боком, сейчас не об этом, — на сопротивление только не гробь силы. Видишь, мне не похуй, мне интересно. И пока Слава сосредоточенно упорядочивает в голове внезапно свалившиеся знания, Мирон рассматривает его с затаенным неравнодушием, сочувствием. Потому что видит в этом рослом балбесе себя, только вот более молодого, ярого, готового кадык конкуренту вырвать, не такого усталого и заебавшегося, что еще не загнал себя в такие жесткие рамки, что уж ни выбраться, ни вздохнуть. У Славы самое страшное из зашкваров — контракт с СТС, какие это скелеты в шкафу? Он еще и гнить-то не начал по-настоящему, так, слегка замарался, но кто из них всех сейчас чист и «тру»? Его еще не предавали так, чтобы до рубца на сердце, не угрожали пистолетом у виска, пока еще нет, не угрожали порезать острым лезвием за острый язык и недальновидное поведение. И по-хорошему, предупредить бы эту невразумительную цаплю, посоветовать не лаять громко не на тех людей, но вот не послушает ведь, как не послушал и он сам. Наверное, это реально какое-то ебанутое колесо Сансары у них на весь русский рэп, раз все повторяется точь в точь, умирает и возрождается каждые шесть лет. И у Мирона такой подъем душевный вдруг, такое желание увидеть, как следующий придет к Славе с любовью-ненавистью, будет в глаза смотреть жадно, зубы скалить недобро, в мозгу новый план переворота вынашивать. Ему бы все это рассказать сейчас Славе, вывалить еще ушат своих неотфильтрованных размышлений, но тот говорит:  — Ладно, мне пора. Меня там…девушка с родителями ждет. Конечно. Какая игра, какое главенство? Славе нет и тридцати, у него девушка, кошка и глазированные сырки в холодильнике. Ему бы сейчас снова напиться до беспамятства в крохотной квартирке, а не болтовня с жидом под открытым небом, и кивая, Мирон ему показывает, мол, понимаю, иди. Отпускает с легким сердцем, сказал все, что хотел. Машнов уже отключаться собирается, но вдруг взглядом ловит взгляд, вцепляется, как если бы собеседника за руку схватил.  — Это реально странная херня. Мне еще пока рано, понимаешь? Бля, ты-то понятно как смог, а мне-то куда?  — У тебя амбиций и самомнения тоже хватит, поверь, — Федорову бы тренинги вести, а не в баттл-рэп, — только не забывай про доработку. Иначе найду и отпизжу уже за издевательство над слушателями. Только порванным пуховиком не отделаешься.  — Да ну, блять, у меня для этого Замай есть. Это как-то даже звучит немного трагично, видишь, я вот сразу предупредил если че, да? Так что я это к чему, — губы растягиваются в ласковой уже улыбке, не злой и даже приятной чем-то, — не покидай нас так скоро, Янович. Мы от тебя все должны третий микстейп услышать и авторитетно заявить, что первый был лучше всего. А то хуле ты молчал столько-то! Они оба смеются. На улице нехило так похолодало. Уже скулы сводит, пальцы едва держат телефон в замерзших пальцах, да и дрожь пробивает позвоночник внезапно так, довольно ощутимо.  — Да ты там уже околел весь, Мирик! — Слава утирает покрасневший нос, — Вали домой, бля, баб там позови, свою «семью». К себе бы позвал, но я в Москве, так что…  — Ничего. Переживу как-нибудь конец 2017 без антихайповцев.  — А жаль. К тому же, тебе бы еще раз напомнили как же роскошно я тебя разъебал тогда, — Слава самодовольно косится на экран, — бывай, да?  — Бывай. С наступающим.  — И тебя. Звонок окончен, экран гаснет. Зарядка почти на нуле, но Мирон успевает набрать Порчи и даже успевает сказать, что да, сможет, да, заедет за ящиком пива и нет, не привезет с собой никого. Улыбается на небрежное «бро» и никак не реагирует на то, что мобильник подыхает в эту же секунду. Адрес он помнит наизусть, как знает и то, что его уже давно заждались на другом конце Питера. Мысли невеселые потихоньку отпускают, и может, сигарета сейчас на этом промерзшем балконе в легкой дымке была бы не лишней для поэтического настроя, но сиги точно есть там, где его семья, там же найдется и отличная компания и бухло на любой вкус и цвет. И отпуская любимую свою тему с пиздостраданием, Мирон дергает ручку балконной двери и исчезает внутри необжитой своей квартиры. У него самого внутри так же пусто, как и в помещении. Только багаж из тех же книг в голове, да кругленькая сумма на счете карты в кармане. Федоров считает сравнения эти абсолютной херней, как и все, случившееся за последние пару лет, но не говорит ничего, да и кому? Слава, который ни разу не Джокер, не пресловутый дракон, а всего лишь мальчуган с не совсем удачной стрижкой, да сутулой спиной, схожий с ним стольким, скольким и отличающийся, сейчас сидит со своей девочкой, поедает салат и наверняка записывает видеообращение к Киркорову «чисто потроллить». Да и сказали они друг другу теперь уже точно все. Федоров выходит из дома и бессовестно засирает окончательно и бесповоротно замшевые кроссы в грязи у самого подъезда, пешком бредя до дороги, чтобы там поймать такси — никакого убера с севшим телефоном ему явно не обломится. И уже садясь в прокуренный салон, назвав адрес, он тут вспоминает слова Машнова о микстейпе и сам над собой готов посмеяться в голос. Гроб по размерам эго — это не Олимпийский, а массово неоправданные ожидания со сделанным спустя рукава материалом. И он пока еще не настолько омертвел в своем образе крестного отца, стоявшего у истоков, чтобы проебаться еще и тут. А то ведь найдет его хабаровский долговязый антихайповец и отпиздит, — улыбка выходит довольно радостной, — такая себе перспектива. Машина отъезжает прочь, в том направлении, где его точно ждут. Мирон равнодушным взглядом скользит по мелькающим мимо многоэтажкам, пока пальцы ложатся на запястье, чувствуют пульс, и под этот мерный бит наконец-то становится спокойно: еще бьется, еще слышно. А значит, есть еще время стоять на вершине, а Славе беситься где-то в стороне. Пока у него под кожей этот мерный пульс бьется, у них еще есть время, пока колесо не провернулось в очередной раз.