Под звуки нестареющего вальса

      Зимы на Прентидже¹ никогда не бывали суровыми. Этот уровень² находился довольно далеко от ледяных Калма и Ланггвее, чтобы холодные ветра беспокоили его обитателей, и ещё дальше от Сваарда, чтобы душевное равновесие владельца³ колебалось настолько сильно, чтобы негативно влиять на погоду. Холода здесь хватало лишь на то, чтобы сковать льдом многочисленные пруды и озёра, и, казалось, как только эта работа была сделана, мороз исчезал сам собой, и можно было не бояться выйти на улице даже в летней одежде. Возможно, всё дело было в магии Йенса, опутывавшей уровень прочной паутиной и не дававшей температуре понизиться до того момента, когда он станет чувствовать себя не слишком хорошо. А, возможно, дело было в расположении самой императрицы, которая позаботилась о своём друге с присущей ей внимательностью — и Верена который раз поражалась, насколько удивительной была эта женщина с ослепительно белыми крыльями. Девушка, впрочем, не знала, что именно было причиной такого приятного для неё климата — мягкого и спокойного. Блекдж никогда ничего не объяснял ей добровольно, а заставить его имел право разве что отец, у которого вряд ли когда-нибудь хватало на это моральных сил. Первосвященники⁴ всегда отличались скверными характерами. Говорили — с того самого момента, когда императрица пожелала, чтобы они появились. Рафаэль Блекдж скверным нравом, как казалось Верене, особенно отличался — Мирек обычно смеялся, что этот экземпляр был одним из самых мирных и покладистых, во всяком случае, по сравнению со своими почти ядовитыми собратьями. Впрочем, наверное, первосвященников можно было понять — в обучение они поступали ещё совсем маленькими и им в какой-то момент блокировали возможность появления крыльев. Верена не думала, что подобная процедура могла быть приятной. Вряд ли у первосвященников были хоть какие-то причины любить Ибере и тех, кто подверг их такой пытке. Вряд ли у кого-либо из изувеченных могла возникнуть особенная любовь к этому миру. И к людям, которых они были призваны защищать. Прентидж же казался уголком совершенно особенным. Во всяком случае, Верене Дваарсшейд всегда казалось именно так, что в раннем детстве, когда она ещё не бывала нигде больше, что теперь, когда отец протаскал её практически по всем уровням Ибере, не забыв показать дочери и другие миры тоже. Некоторые из миров были столь же красивы и величественны, как и Ибере, так же состояли из множества уровней, которые там назывались совсем иначе, некоторые были куда меньше и почти не были населены, что, пожалуй, Верене нравилось ещё больше. Маленькие миры были похожи на запущенные, заброшенные кем-то давно сады. Девушке иногда казалось, что при должной обработке эти жалкие одинокие камни, брошенные своими создателями в бескрайней вселенной, могли бы превратиться в нечто похожее на рай. Не было никакой возможности существования рая в таких огромных мирах, как Ибере или Камоткен, что состоят, наверное, из миллионов разных измерений, переплетённых друг с другом так тесно, что иногда и разобраться невозможно, где заканчивается одно из них и начинается другое, но в маленьких, захудалых мирах, не слишком-то населённых, отсталых и заброшенных такое было вполне возможно, и иногда Верена понимала людей, принадлежавших к Культу Шестнадцати Элементов⁵. У них были довольно интересные идеи. Как и у тех, что принадлежали к Садам Интагара⁶. Впрочем, последние девушке нравились куда меньше: они приносили много бед своими выходками, никогда не думали о последствиях и ради своих целей могли пойти даже на подлость, но с культом дело обстояло совсем иначе. Это была организация, довольно крупная и стройная, с множеством своих правил и принципов и обладавшая особенным видом колдовства, которое не было подвластно кому-либо ещё во вселенной. Девушке нравилось слушать, когда отец говорил об этих безумцах, одержимых великолепной, грандиозной идеей. Иногда Верене и самой хотелось принадлежать к этому культу. Пожалуй только мысль о том, что за матерью в периоды её приступов будет некому ухаживать, останавливала девушку от отчаянных попыток проникнуть в эту организацию, в противном случае Верена Дваарсшейд уже давно кинулась бы в этот омут с головой, забыв обо всём на свете. Она не была бы дочерью знаменитого на весь Ибере Йенса, если бы не заражалась подобными идеями. С такой готовностью.       Впрочем, из всех уровней Ибере, пожалуй, именно Прентидж был похож на то, что Верена представляла, когда кто-нибудь говорил слово «рай». Прентидж был красив. Небо здесь могло менять цвет, и отцу доставляло удовольствие каждый день окрашивать небосвод заново. И сады — нигде в Ибере не было таких прекрасных фруктовых садов. Даже на Миртилле, уровне, что был подарен императрицей своему мужу, Манфриду Анкраминне. А ещё тут ничто не нарушало спокойствия — пожалуй, во всём Ибере не было уровня более мирного, более изысканного... Впрочем, наверное, для каждого самым лучшим было именно то место, где он родился. Место, где прошли самые ранние годы — ещё до того времени, как выросли крылья, до того, как в голове стали появляться первые мысли, до того, как что-то незримым шрамов вырезалось на сердце. И в том, что для Верены этим местом был отцовский уровень не было и не могло быть ничего удивительного.       Разве могло существовать во вселенной что-то более правильное и логичное?       На Прентидже вообще не бывало ничего сурового. И просто не могло быть — Йенс Дваарсшейд никогда не был грозным, угрюмым или даже строгим, а уровни всегда идеально соответствовали своим владельцам. Прентидж состоял из фруктовых садов и хризантемовых озёр — созданных и поддерживаемых магией, и вода в которых превращалась в лёд в виде этих цветов. Разве могло здесь быть хоть что-нибудь, что можно было бы охарактеризовать словом «суровый»? Разве могло здесь быть хоть что-нибудь, что можно было бы назвать жестоким, уродливым или хотя бы строгим? Нет, Прентидж был словно соткан из шёлковых нитей, плавных линий и вязкой энергии. Сама магия была здесь вялой, тихой, и не бурлила, не взрывалась, словно на Сваарде. Прентидж просто жил, не пытаясь ничего вырвать силой у Ядра мира⁷. И, пожалуй, именно это заставляло сердце Верены замирать, когда она оказывалась на своём родном уровне.       Прентидж состоял из музыки, из песен, переполненных трелями. Из красивых слов и хитросплетений магии, больше похожей на волшебство, а не на ту энергию, которая текла сквозь сам мир и через каждое живое существо. Прентидж был утончённым и ярким, великолепным, но ни в коем случае не строгим и не величественным. Любая строгость была ему чужда. И даже зимы здесь были мягкие. И почти не было метелей и морозов — лишь чуть-чуть прохладно и снега ровно столько, чтобы можно было слепить снеговика и снежную крепость. И снег вовсе не казался таким колючим, как на Калме, где колючим, казалось, было абсолютно всё. Прентидж был совершенно непохож на остальной Ибере — хрупкий и деликатный, он был слишком нежен по сравнению с остальным миром. Энергия здесь не била струёй, не застывала в виде ледяной статуи, не сжимала в тисках столь крепко, что дыхание перехватывало — нет, в Прентидже магия всегда словно бы обволакивала собой всё живое. На Прентидже даже холод не пробирал до костей, не заставлял кутаться во всю одежду, что была на человеке, не становился полновластным хозяином на вверенных ему землях.       На этом уровне никогда не было хозяина. Того, кто взял бы за него ответственность.       Однако для Верены всё равно было слишком холодно. Даже здесь. Даже дома. Она не могла даже выйти в сад, из-за чего начинала злиться — глупая болезнь, взявшаяся непонятно откуда, мешала ей жить так, как, пожалуй, стоило жить молоденькой девушке. И Верена злилась, злилась, словно бы это могло помочь ей. Не помогало. Впрочем, пожалуй, злость хотя бы немного притупляла ту боль. Заставляла хотя бы на некоторое время — пусть всего на пару часов — забыть о ней. И мадемуазель Дваарсшейд, пожалуй, была даже немного благодарна этому тёмному чувству, пробуждавшемуся в её груди каждый раз, стоило ей только вспомнить о своей болезни, преследовавшей её с тех пор, как девочке исполнилось восемь.       Пальцы быстро стучали по клавишам белого рояля, того, что стоял в зале, который отец шутливо называл «лиловым», ловко зацепляя каждую ноту, что была прописана на разлинованном листе. Ритм был выдержан настолько, насколько это было возможно, всё звучало именно с той громкостью, как и предписывалось в нотах, но музыки не получалось. Было в этих звуках что-то механическое, неживое, что заставляло сердце Верены сжиматься от боли и едва понятного ей самой ужаса. У неё самой никогда не получалось играть так ровно, так правильно и так спокойно. И ноты разучивала она куда дольше — даже на разбор у неё уходило много времени. Бывало, её руки тряслись, и она едва ли могла попасть по половине клавиш, жутко фальшивила, скакала по нотам там, где следовало играть плавно и, наоборот, и постоянно сбивалась со счёта. Матеуш со счёта не сбивался никогда. И никогда не путался. Он играл так, как мог бы играть бездушный механизм — слаженно, чётко и точно, но совсем не красиво. В игре её брата не было слышно ни одного переживания, и девушке становилось несколько не по себе.       Верена старалась отвлечься от «бездушности» игры брата, разглядывая зал, где они находились. Пыталась отвлечься, глядя на лиловые с вишнёвым узором гардины, слишком аляповатые, чтобы смотреться хорошо — верный признак того, что гардины в зал выбирал именно отец, мать подобрала бы что-то более простое и подходящее. Мебель и стены в зале были белыми, а паркет был ясеневым. Отцу белый цвет никогда не нравился. Он считал, что этот цвет мешает ему сосредоточиться. Он считал, что белый цвет убивает в человеке то творческое начало, которым вселенная наделяет его с самого рождения. Спорить с ним всегда было глупо. И Верена никогда и не спорила, стараясь лишний раз не расстраивать его.       Отвлекаться не слишком-то получалось.       Мысли постоянно возвращались к белому роялю и звукам, которые тот издавал. Мысли постоянно возвращались к брату, сосредоточенно вглядывающемуся в ноты, аккуратно нажимающего каждую клавишу... Впрочем... Что-то подсказывало Верене, что мальчик уже давно выучил свою партию наизусть, и теперь даже не видел нот перед собой — думал о чём-то постороннем. О чём-то совершенно далёком от музыки в целом и от фортепиано в частном.       И Верена терпеливо слушала, убирала со своего лица пряди тёмных волос, стараясь не злиться на него за эту отстранённость и холодность. Стараясь не сердиться на себя и на брата, стараясь не сердиться на Прентидж и на весь мир — за всё на свете, начиная от хорошо заученных пустых нот и заканчивая болезнью, которая не позволяла ей заниматься любимым делом.       Матеуш играл вальс. Один из тех, что сочинял друг отца — тот самый, что проживал в Камоткене. Верена плохо знала того человека и, по правде говоря, не особенно желала когда-либо узнать получше — друзья у отца всегда были довольно странные. Девушка старалась с ними лишний раз не пересекаться. По правде говоря, они немного пугали её. И этот вальс должен был быть волнующим, изящным и почти живым, не очередным этюдом, в котором важны были лишь темп и аппликатура. И если под него и не должно было появляться желание закружиться в танце, то должно же было остаться хоть какое-то ощущение воздушности, живости, затаённой страсти...       Друзья к родителям раньше приходили почти постоянно — в их доме устраивались вечера, на которых гости танцевали, что-то декламировали и иногда пели, и маленькая Верена, затаившись в каком-нибудь укромном местечке, каковых она в ту пору знала довольно много, с интересом наблюдая за взрослыми, мир которых когда-то казался ей загадочным. У родителей — в основном, у матери — тогда было множество друзей, и, пожалуй, отцу тоже нравилось находиться в центре внимания, но теперь... Теперь у матери друзей не осталось, а у отца... У отца остался лишь этот... Да и он приходил не больно-то часто.       Вообще-то, Верена любила вальсы, хоть отец иногда и считал их слишком... дворянскими... Он считал их музыкой вездесущих Астарнов, которых почти ненавидел. Девушке нравилась эта музыка, этот восторг, который охватывал её, когда звучали первые аккорды. Ей нравилось то ощущение счастья, что переполняло её, когда рука партнёра по танцу ложилась ей на талию. Ей нравилось волнение, нравился этот вихрь всевозможных ощущений... И пусть не под все вальсы, которые девушка когда-либо в своей жизни слышала, хотелось кружиться, прижавшись к чужому плечу, все они были донельзя трогательными. Все они были волнующими, чарующими и... сказочными? В каждом вальсе была скрыта своя история — были торжественные, были весёлые, были невообразимо печальные. Но Матеуш этого не чувствовал. Полифония, вальсы, этюды — всё звучало в его исполнении одинаково. Одинаково равнодушно. Механически.       Вальс должен оставаться вальсом, даже если под него хочется плакать, всё порывалась сказать брату Верена. Вальс должен оставаться вальсом — волшебным и сказочным, даже когда он звучит грустно и танцевать под него кажется самым настоящим кощунством. Но Матеуш плакать явно не хотел. И кружиться в танце — тоже. Скорее всего, брату было просто бесполезно что-либо говорить. Он просто добросовестно выполнял одну из своих обязанностей — примерно с таким же настроением он приступал к уборке собственной комнаты или приходил на обследование к врачу. С совершенным равнодушием. Не вдумываясь, просто выполняя очередную досадную повинность, к которой он не испытывал ровным счётом никакого рвения.       Впрочем, как и ко всему остальному. Матеушу было двенадцать. Самый возраст — увлечься чем-нибудь. Самый возраст — найти для себя какое-нибудь хобби и пытаться заставить им заниматься всех остальных. Всю свою семью. Всех друзей и знакомых. Всех, кто находится рядом.       Иногда Верене казалось, что у её брата совершенно нет каких-то увлечений. У неё когда-то их было море, пусть из музыкальных инструментов ей всегда больше нравилась арфа. Верена когда-то увлекалась всем подряд, старалась отдать каждому увлечению частичку себя побольше, в конце концов, выбивалась из сил и на неделю-другую лежала в постели под присмотром родителей, которые иногда слишком волновались её болезненности и экзальтированности.       Под эти звуки не хотелось даже считать про себя «раз, два, три», не то что — танцевать... О каком танце, о каких чувствах может идти речь, если пальцы просто тарабанят всё, что написано в нотах, а голова даже на секунду не задумывается о том смысле, что вложен в музыку? О чём можно было думать, если всё, что слышала в этом зале Верена — это обыкновенный набор звуков. Ничего больше. И в этом наборе не было даже намёка на мысль или на чувство.       Иногда девушке хотелось вскочить с кресла, в котором она сидела и захлопнуть крышку рояля, чтобы только не слышать этого. Отец всегда играл чувственно и проникновенно, что за душу брало, мать играть на фортепиано не умела да и вообще от музыки была довольно далека, но, девушка была в этом уверена, если бы леди Тейра Дваарсшейд умела играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, её чувственности позавидовал бы кто угодно. Впрочем, вряд ли Матеуша когда-нибудь можно было обвинить в недостатке старательности и трудолюбия. Он всегда учился аккуратно и без каких-либо возражений, выполнял все задания, что говорил ему учитель, но вряд ли хоть когда-нибудь чувствовал, что именно он играет или декламирует. Младший брат Верены всегда был достаточно прилежен в том, что желала бы увидеть, что он делает, их мать. Прилежен. Да и только. Добиться чего-то большего от Матеуша было просто невозможно.       И вот уже пальцы сами собой начали отстукивать что-то по деревянному подлокотнику. Отец как-то давно предлагал обить всю мебель в поместье тканью, чтобы она была мягкой, чтобы даже прикасаться к ней было приятно. Верена помнит, что мать тогда отказалась. А сама Верена была ещё слишком мала, чтобы обладать на этот счёт каким-либо собственным мнением.       Матеуш не ошибался. За всё время, что Верена находилась рядом с ним, он не сбился ни разу. Пальцы просто играли заученное ранее, но мальчику даже в голову не приходило вслушиваться в эти звуки. Его глаза были открыты, но словно ничего не видели. Он думал о чём-то своём. О чём-то, безумно далёком от музыки. И девушка чувствовала, что это её сильно раздражает.       — Это вальс, а не упражнение в технике!       Матеуш, казалось, вздрогнул от неожиданности, однако на музыке — точнее, на её подобии — это никак не отразилось. И только сейчас Верена сообразила, что она вскочила с кресла. Девушка не совсем понимала, что именно произошло. Случившееся было для неё неожиданностью.       Слова вырвались сами собой, и Верене мгновение спустя стало стыдно. Вышло куда грубее, чем ей хотелось. И куда громче. Девушке не хотелось кричать на него. И уж тем более, ей не хотелось кричать на него в преддверии праздника. Верена опустилась обратно на стул, чувствуя, что силы её покидают. Девушка чувствовала себя такой уставшей, вымотанной, что едва могла пошевелиться. Отец всегда говорил, что заниматься с Матеушем — утомительно, но Верена никогда и не подозревала, что настолько.       Братец же пожал плечами, но играть продолжил, как будто ничего и не произошло. Кажется, он и вовсе не обратил внимания на её возмущённый окрик. И даже не сбился. Оставалось ещё тактов пять или шесть, и Матеуш как ни в чём не бывало доиграл их, после чего убрал ноты в папку и закрыл крышку инструмента. Он не выглядел расстроенным или обиженным. Казался весьма спокойным... Верена в его возрасте всегда едва плакать не начинала, если кто-нибудь смел повысить на неё голос. Матеуш же выглядел спокойным. А ещё — он снова думал о чём-то своём.       Возможно, о предстоящих праздниках?.. Верена не знала, какие именно подарки он должен был получить от родителей. Она об этом не спрашивала. Нет... Вряд ли... Матеуш, пожалуй, казался несколько воодушевлённым, но вряд ли это было из-за подарков. Вряд ли это было из-за учёбы — все школьные предметы давались мальчику легко, но он никогда не испытывал к ним слишком уж большого интереса. Возможно, о какой-нибудь девочке, с которой он вместе учился? Но обычно Матеуш делился своими мыслями о девочках с матерью, которая пересказывала всё Верене, однако в этот раз Тейра ничего не рассказывала дочери. В этом году всё было совсем не так, как обычно, и девушка едва ли могла понять, в чём дело.       Самой Верене хотелось думать о грядущих праздниках. О зажжённых свечах, вкусном ужине, омеловых веточках и простеньких песенках, которые отец наигрывал на пианино, стоявшем в столовой, и которые она так обожала в пять лет. Верене хотелось думать о том волшебстве, которое видят, пожалуй, лишь очень немногие. И большинство детей. Но в ту пору, когда начинают расти крылья, мысли о волшебстве сменяются чем-то более... приземлённым. У Матеуша крылья ещё не росли. Обычно они начинали расти как раз в его возрасте — иногда, на пару лет позже. У Верены они начали расти в двадцать. Очень поздно. Возможно — слишком поздно. Раньше девушка всегда думала, что из-за болезни. Но Матеуш был здоров. Вероятнее всего, рост крыльев обуславливался наследственностью. Что же... Во всяком случае, хуже от этого точно не было.       Девушка вздохнула и постаралась представить, что ничего не произошло. Так было бы легче. Было легче представить, что она не срывалась вовсе, чем извиняться и ещё раз чувствовать себя виноватой. Она ненавидела на кого-нибудь срываться. Однако иногда это получалось само собой. Как и у её матери.       — А мне какая разница? — спросил мальчик. — Я просто должен каждый день играть что-нибудь в течение часа.       Стараясь хоть немного восстановить то душевное равновесие, которое исчезло сразу, как только она вошла в «лиловый» зал, девушка подошла к окну. Сад казался почти сказочным. Деревья и кусты были припорошены снегом, а пруд сковало льдом, и Верена подумала, как чудесно было бы прокатиться по нему на коньках. Снова. Как это бывало до того момента, как её ноги стали страшно болеть от любой мало-мальски серьёзной нагрузки, от холода, от жары — словом, от всех тех мелочей, из которых у большинства её ровесниц состояла жизнь.       Снега было достаточно много, чтобы маленькая Верена выбежала на улицу, позабыв про варежки, и стала лепить снеговиков — точнее, ангелов из снега, которые, впрочем, в ту пору получались довольно кривыми. Снега было слишком много, чтобы взрослой Верене оставалось лишь вздыхать и злиться на всё вокруг из-за чудовищной несправедливости. Матеуш в окно не смотрел. Его красоты природы всегда оставляли равнодушным. Он не сидел у окна, ожидая заката, не следил завороженно за тем, как на пожелтевшую траву в саду ложится первый снег, не восхищался садами Прентиджа... Ему было совершенно всё равно. Пожалуй, он не расстроился бы, направь его отец учиться на каменный, чёрно-белый Ойром, один из уровней, подвластных генералу Керберосу Мейеру.       — Неужели тебе совсем не хочется, чтобы у тебя получалась музыка? — спросила Верена грустно.       Брат смотрел на неё удивлённо. В его синих глазах было столько непонимания, что девушка снова вздохнула. Будто бы подобная мысль ему даже не могла прийти в голову. Будто бы сестра говорила такую глупость, которую он даже представить не мог. Он смотрел на неё так, наверное, около минуты, а потом улыбнулся. Улыбался он редко, и обычно Верена радовалась, когда ей удавалось его развеселить, но в этот раз улыбка получилась довольно снисходительной. Казалось, он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться ей в лицо.       Он улыбался так всегда, когда помогал Верене справиться с купленной отцом техникой. Он улыбался так всегда, когда Верена мучилась, стараясь подсчитать в голове, сколько их семье обойдётся то или иное её — или отцовское — приобретение. И, по правде говоря, девушку весьма раздражала эта полуухмылка.       — Мне всё равно, — пожал плечами Матеуш. — Когда я вырасту и смогу сам выбирать, чем мне заниматься, я к пианино не подойду и на милю!       И снова это насмешливое равнодушие в голосе! Верена никак не могла понять, на кого он в такие минуты становился похож... Или, возможно, никогда не хотела признавать, что, всё-таки, понимает.       — И чем же ты хочешь заниматься? — хмыкнула девушка. И снова мысленно одёрнула себя — она и этого произносить не хотела.       Впрочем, Матеуш, не казался обиженным. Ни тогда, ни сейчас. Он не сердился на неё за грубость, не расстраивался — он чувствовал себя вполне уверенно. И, наверное, от этого Верена чувствовала себя младше. Хотя, пожалуй, это брату стоило чувствовать себя младше — заниматься в парадном зале, а на себе иметь лишь пижамные штаны и старую жёлтую толстовку, на которой уже появилось множество пятен... Верене никогда такое и в голову не приходило!       Матеушу было двенадцать, и в его возрасте она ещё только-только перестала воображать себя сказочной принцессой из изящного замка... И, пусть в детстве она сама далеко не всегда отличалась опрятностью, такого она себе никогда не позволяла. Впрочем, если дело не касалось одежды, её братец вполне мог похвастаться аккуратностью и даже педантичностью.       — Роботами, например! Мотоциклами! Компьютерами, книгами, фотографией... — фыркнул Матеуш. — Ты действительно считаешь, что кроме фортепиано и акварелей не существует больше никаких увлечений?       Улыбка так и не исчезла с его лица. Он выглядел вполне довольным собой и вряд ли из-за чего-то сильно расстраивался. Ноты, аккуратно сложенные в папку, лежали на соседнем стуле, а крышка рояля уже была захлопнута. Верена не видела никакого смысла заниматься с ним дальше. Вообще. И уж тем более — сегодня. Пожалуй, матери и отцу девушка когда-нибудь скажет об этих выводах. Но не сейчас. Когда-нибудь. Завтра.       Вальсы, менуэты, кадрили и романсы были, пожалуй, её стихией. И, возможно, не стоило заставлять Матеуша заниматься всем этим, пусть с технической стороной вопроса у него всегда было куда лучше.