Часть 1, Осёл Франкенштейн — фанфик по фэндому «КВН», «Александр Гудков»

Часть 1

28 февраля 2013 г. в 23:06

Настройки текста

Слишком крепкий чай — не стоило выливать в кружку весь заварочный чайник. Во рту горько. Вадим трёт усталые глаза. У него всё в порядке и так много дел. Подготовка к Премьерке — это весело, здорово, круто, реки искромётного юмора, океаны смеха до боли в животе, бледные лица со слегка безумными улыбками, Вадим спит два часа в сутки и сидит на кофеине — он не один такой. Голова кругом от успехов — да и как тут не радоваться, ура, ура, исторический факультет, социальный юмор, мода, они — мода, танцуем, ребята, шапку на уши — и не слышно ничего. — Осёл Франкенштейн, навьюченный синими арбузами. Нет, не их формат, абсурд, доведённый до своей крайности, и дикий гогот, его сопровождающий, — это не они, это другие. Другой. Гудков улыбается — и бегает глазами по всем окружающим и всему окружающему, и по Вадиму, и мимо Вадима, и снова по Вадиму, сверху вниз и обратно, задорно, усмехаясь и растягивая губы ещё шире, затем абсолютно теряет к нему интерес и ржёт над чем-то с Виталей и Женей, а Вадим озирается по сторонам в поисках Шатохина: надо хоть за кого-нибудь здесь зацепиться. Их никто не знакомил — они как будто всегда знали друг друга заочно, встречаясь глазами в толпе — кивали друг другу, встречаясь лицом к лицу — пожимали руки. Только совсем не смешно было рядом двум КВНщикам. Вадим рассматривает Гудкова хмуро из-под чёлки и молча царапает ладони засунутых в карманы кулаков — отросшие ногти давно пора состричь, он всегда забывает. Задумывается. Порой этот тип кажется ему совершенно неадекватным, особенно когда тот начинает смеяться и смеётся громко, долго и охренительно заразительно, но над какой-то полной, несусветной чушью, которую сам же только что и придумал. Губы Вадима дёргаются в непроизвольной улыбке, но разум продолжает их контролировать. Болван. Улыбнись. Гриша, незаметно подобравшийся откуда-то сзади, толкает его плечом и кивком указывает на этот волосатый эпицентр веселья в неяркой рубашке. — Чего? — Ничего. Пошли. Шатохин хватает Вадима под локоть и ведёт туда, к нему.

Гудков мил, очень мил. Обходителен и вежлив. Особенно с чужими. Его шутки не искромётны — скорее огнестрельны, не остры — они смело вышагивают по канату, протянутому над бездной безумия и обкуренного смеха. Сорвётся — не беда, ведь падение тоже можно превратить в полёт. Если ты попадаешь в зону его обстрела — постарайся стать сквозным, чтобы шутки-пули проходили навылет. Если застряла — обычно это бывает где-то в районе горла, иногда в лёгких, — не позволяй воспалиться. К его острым, иногда болезненным подколам все давно привыкли. Грузный Палыч добродушно фыркает, Марина никогда не остаётся в долгу и втыкает ему в задницу тонкий шприц собственного остроумия, Наташа не обращает на брата внимания. Вадим не слабонервный и не впечатлительный, но дружить с Сашей он не хочет. — Почему? — Отстань. Давайте смеяться. Давайте смеяться! Хохочите, кричите, стоните, рычите, хрюкайте, сгибайтесь пополам, обсыпайте льдом свои разгорячённые красные лица, склоняйтесь над унитазами, наблюдая, как выблеванный вами смех утекает, закручиваясь радостным цунами, в недры канализации. Вадиму смешно. Премьерка на носу, а ему смешно. Экий баловник! Нашёл, когда смеяться. Когда Гудку оооочень смешно, он переходит на фальцет, чем вызывает у всех просто щенячий восторг и умиление у поклонниц, особенно у тех, что попали на тусовку КВНщиков через неведомую волшебную задницу. Вадим морщится, как от лимона, и едва пересиливает в себе желание заткнуть уши, ведь несчастная шапка от Гудкова не спасает.

Ребята любят Гудка, потому что он… — …нереальный позитив! — …вне адеквата и установленных границ. — …нашёл своё место в жизни, отсюда и его обаяние. — …хоть и пидарок, возможно, но прикольный. — …крут. — …блин, ну это не объяснить!.. И не надо, не объясняй. Вадим плюётся — опять горький чай, откуда, чёрт возьми, растут руки у этой женщины?! — Юля, сколько здесь пакетиков? — Один, конечно. — Да здесь все пять. — Я что, дура, по-твоему? По-Вадимову, да. Он злится из-за дурацкого чая и швыряет в чашку один за другим семь кубиков сахара. Но он злится не всегда, только сейчас. И Юлю он любит. Да и Гудков ему нравится. Хоть он и пидарок, возможно. Но если они и тусуются с кем-то из «Двинятина», то это, скорее, Женя и Марина. Не Гудок, который вечно оказывается в другой комнате, на другом этаже, на другом корпоративе. Какой успешный, аж на части рвут. Именно эта парочка и предложила им выступить на дне рождении команды. Все радостно согласились и бросали в воздух чепчики. То есть шапки. Женя и Марина представляют собой идиллию навеки обретённого совместного счастья, подразумеваемой свадьбы и потенциальных детишек в большой квартире в центре столицы, на которую их родители за несколько лет заработают в шоу-бизе и потом уйдут из него, чтобы жить размеренной, стабильной жизнью. Вадим ненавидит думать о будущем — своём и чужом — это навевает на него тоску и уныние, поэтому он предпочитает забивать, чем ужасает родителей и заставляет окружающих поверить в его легкомыслие. Также он предпочитает уверять себя, что совсем не разбирается в людях и не имеет никакого основания о них судить. Тем более по себе. Вот Гудка в будущем Вадим представить не может. И почему-то это немного его ободряет.

— Я уйду. — Что с тобой? — Нормально всё. Под слегка растерянным взглядом Шатохина Вадим уходит. Убегает, сбегает, смывается, ретируется. Куда-нибудь — только некуда. Москва, холодный воздух, повисшая в нём морось, гул. Руки в карманах незастёгнутой куртки, на голове шапка — своя, не сценическая. «Поезд в 7 40 не забудь» «ок» Просто шляться. Вадим пинает пустую бутылку на краю дороги, и она, звонко стуча по асфальту, откатывается в траву. Просто шляться до утра. Вчера прошли. Сегодня прошли. Завтра пройдут, если проветрятся и выспятся.

Гудкова невозможно увидеть одного. Он и вмиг сформированная вокруг него компания представляет собой весьма удачный симбиоз: что он без них, что они без него мало что из себя представляют. Гудок — Гудок только среди людей. Ну кто, кто он такой, когда он один? — Ты случайно не сюда? Ты был здесь когда-нибудь? Это улётное место, идём. Идём-идём. Маленькой шумной оравой Вадима уносит в сторону яркой вывески, кучи народа и дверям с охранниками. Мимоходом Гудков поздравляет его с сегодняшним удачным выступлением, вталкивает в двери, стаскивает с него куртку, исчезает в грохоте музыки и мерцающей толпе. А затем возникает рядом из ниоткуда, когда Вадим рассеянно присаживается около барной стойки, и кричит что-то бармену — Вадим не различает звуков, видит только, что Саша показывает пальцами «два», если, конечно, это не римские цифры. — Что это? — Вадим смотрит на принесённые бокалы. — Коктейль. *Здесь могла быть Ваша реклама*. В клубе принято пить коктейли, ведь так? И смеётся. Над чем, господи, над чем он опять смеётся? Над тормознутостью Вадима? Над глупостью вопроса? Над козлиной бородкой бармена? Гудков уже пьян, это Вадим понял по его слегка нескоординированным, хоть и целеустремлённым движениям. Он задаёт Вадиму какие-то вопросы, половину из которых Вадим не слышит, а на остальную половину не успевает отвечать, но Саше, видимо, плевать на ответы, залпом выпитый коктейль уже тянет его прочь от стула. — Любишь танцевать? Хочешь? Нет? Кому ты врёшь? Вставай! Идём! Устал? У тебя всё в порядке? Пей! Неестественно яркая жидкость из бокала легко проскальзывает в горло и обжигает его. Вадим в тумане размышляет о том, что там понамешано, и смотрит на Гудкова, самозабвенно извивающегося посреди танцпола. Гудков пластичный и гибкий, хоть узлом завязывай, и он так яростно трясёт головой, словно хочет, чтобы она отвалилась. У Гудкова худые ноги и футболка обтягивает спину так, что видно проступающий позвоночник. Вадим слезает со стула и угрюмо направляется к выходу, у дверей вспоминает про куртку и, обернувшись, пробивается сквозь дёргающийся народ обратно. — Где моя куртка? — Что? — Куртка где? — Я не слышу! — КУРТКА!!! — орёт Вадим ему в самое ухо. Гудков необычайно жаркий и душный, от него пахнет алкоголем и кальяном, отчего у Вадима начинает мутнеть в голове, пока он пытается сконцентрироваться хоть на чём-нибудь и наблюдает, как капелька пота выскальзывает из взмокших волос, скользит по виску, по шее и впитывается в светлую футболку. Саша хватает его за плечо — крепко, цепко и даже больно — и заглядывает в лицо блестящими, смеющимися, издевающимися глазами. Смахивает чёлку с лица, облизывает губы, шепчет в ухо: «Расслабься ты…» И Вадим замирает. Прислушивается к ритму музыки, к вибрации, сотрясающей воздух, к своему телу, к пальцам, впившимся в плечо. И ощущает, как его начинает заполнять дикое, необузданное желание двигаться, желание кричать, желание, похожее на отчаяние.

Никто не задаёт ему лишних вопросов, когда утром он появляется на вокзале за несколько минут до отправления поезда, разбитый, помятый, с краснотой в помутневших глазах, отважно стоящий на подкашивающихся ногах. Здесь не до вопросов — придать бы парню божеский вид и протащить в купе мимо проводников. Любопытства не проявляет никто и в последствии, даже Виталик, который является в подобном виде перед друзьями гораздо чаще, даже Гриша, пекущийся о близких как отец и мать вместе взятые. Убили бы за такое свинство, но молчат — надеются на хорошее. Вадим спит беспробудно всю дорогу до Ярославля, а потом гудение из ног перетекает в голову и остаётся там, и гудит днями, неделями, месяцами. — Ты знаешь, что значит столкнуться с ним в узком проходе за сценой, где едва есть место для одного человека, раздражённо толкаться в попытках разойтись, пару секунд смотреть снизу вверх в отблески глаз и осторожно втягивать носом горький запах кожи его гладкого подбородка? Зеркало гримёрки отражает немой вопрос обратно в расширенные зрачки. Вадим хватает синий парик и поспешно выбегает. Считанные секунды до выхода. — Ты знаешь, что значит ХОТЕТЬ вжаться в его костлявое плечо, зажмуриться и слушать прерывистое дыхание, и как шуршит рубашка, прилипая и отлипая от вспотевшей спины, миллионы минут в духоте, чёрной и горькой, как Юлин чай? Вадим ищет ответы в скинутых на пол одеялах, измятых подушках, скомканных простынях, в которые он зарывается с головой по утрам, пытаясь утопить в них свои сны, где он безнадёжно тянется к длинной шее, чтобы слизнуть с неё мутную, терпко-солёную каплю.

— Вадик, чуть левее встань. Вот так, ага. Снимаем. Послезавтра — крайний срок сдачи курсача за прошлый семестр и на носу некий абстрактный диплом, неделя до генпрогона перед игрой, «что?», «Гудок в жюри?», «ну круто, ага, да», Юля на стуле рядом ровняет яркой пилочкой Вадимовы обгрызенные ногти, смеётся. — Хочешь, я подарю тебе ножнички? — Хочешь, я убью соседей? Вадим не думает ни о чём, кроме себя, и его слегка пугает сложившаяся ситуация, но лучше думать о таком настоящем, чем об улыбающемся худощавом будущем, где-то в зале, на уровне глаз, с табличками-оценками в руках. Будущее не заставляет себя ждать, и они благополучно продувают четверть финала, хлопают в ладоши вместе со всеми, смеются и ловят цветные шарики, фотографируются и стряхивают с одежды серебристые блёстки. Вадим провожает взглядом Гудкова, обходящего длинные ряды, чтобы подобраться к сцене, толкает в бок Шатохина, молча указывает на кулисы и, пожав плечами, отправляется туда один. По лестнице выше, вдоль по коридору в тихий закуток, остановиться, сдвинуть шапку, прижаться лбом к холодной стене. Он не расстроен, а просто вспоминает, как считал овец вчера ночью, потом слонов, потом арбузы и ослов Франкенштейнов с плоскими, смешными головами, и как перед игрой кто-то густо замазывал тональным кремом синеву под его глазами. С просторной сцены открывается чудесный вид на Сашу Гудкова, щурящегося, красиво смеющегося и делающего пометочки на своём листочке. На просторной сцене так легко забываются заученные реплики и так красноречивы Гришины взгляды. По просторной сцене ходят и пожимают руки, и улыбаются, и поздравляют, и принимают поздравления весёлые ребята-КВНщики, в которых варится и булькает юмор, радость и смех. У просторной сцены края острые, как у одноразовых лезвий берущей кровь лаборантки. — Почему ты здесь? Почему один? Голос стягивает с Вадима шапку, трогает за плечо. Вадим улыбается, трясёт головой, водит плечами, сбрасывая с себя чужие руки: «Надо мне», — глазами затравленной собаки. Саша опирается на стену рядом и молчит. Вадим поворачивает голову и разглядывает его джинсы, скрещенные на груди руки, выступающий подбородок. Искривляется в улыбке тонкая линия губ, хмурятся брови, собираются морщинки на переносице. — Отвезти тебя? — Куда? — Куда-нибудь. — Нет.

Эта девочка, которая живёт теперь с Вадимом, отлично справляется с завариванием чая — не слишком крепкий, не слишком горячий, идеальный, две ложки сахара. Вадим переходит на кофе. Он по привычке забивает в заметки на телефоне спонтанные шутки и ищет стабильную работу, чтобы пристроить куда-то свой выстраданный диплом. Всё налаживается, у него, у всех. Гриша больше не напоминает ему побриться, но в этом теперь нет необходимости. Вадим ложится спать в полночь и встаёт в семь тридцать, думает о подарке на свадьбу Шатохиным, вполуха слушает новости и чистит контактный лист. Пару секунд изучает гудящий номер, с которого ему никогда никто не звонил, нажимает «отмена», доедает бутерброд и идёт на собеседование.

Гриша счастливый и пьяный, обнимает Вадима, обнимает Виталю, обнимает Мишу, убегает целовать Юлю, пьёт вино, смеётся. Юлина длинная фата развевается по ветру, звонят колокола, тёплый воздух мешает чужие разговоры, гладит по плечам, залезает за пазуху. Где-то недалеко визжит Гудков, так радостно и безумно, что едет крыша, ломаются двери, раскалываются окна, крошатся стены. Вадим танцует с Мариной и разглядывает свесившуюся прядку, блестящую от лака, делает ей комплименты и рассказывает о новой работе, о Гришином мальчишнике, о сезоне арбузов в Ярославле, о последнем просмотренном кино. Рядом с Гудком вьётся крошечная девушка с диковатыми глазами и чёлкой пони. — Она сумасшедшая. Как и он, — улыбается Марина. Саша рисует что-то на салфетке и поправляет остриженные волосы, бросает короткий взгляд сквозь обвивающие его шею и голову тоненькие ручки. — Он… его понять надо, — улыбается Марина. Начинает играть новая песня, Марину подхватывает и уносит Женя, Гудка тянет танцевать девушка-пони, Вадим пытается вдавить в ладонь короткие ровные ногти.

Девочка, которая живёт теперь с Вадимом, плачет по ночам на диване, подобрав гладкие ножки к маленькому подбородку и размазывая по щекам растёкшуюся тушь. У Юли огромный смешной живот, над которым так носится Гриша и так недоумевает Виталик, бритоголовый Миша выжимает сотку на кулаках, в квартире чисто, в голове порядок, падает редкий снег. Старый толстый мопс цокает когтями по паркету, вперевалку подбираясь к миске со свежим кормом. Юля рожает сморщенного мальчика, и Гриша пропадает в грязных пеленках, сосках и бессонных ночах. Вадим натягивает чёрно-белую шапку на красные уши и бродит под оранжевыми фонарями до часу, до двух, до трёх.

В столице плюс два и сухо, Вадим выходит с платформы на вокзал, долго стоит, не шевелясь, затем идёт к кассам, намереваясь купить билет обратно, на полпути сворачивает в сторону и направляется прочь. — Заварите покрепче, пожалуйста. Вадим трёт глаза и смотрит сквозь стекло на серое небо. Включает телефон, не читая смс и пропуская пропущенные вызовы, листает телефонную книгу. — Алло. Голос на том конце трубки трогает Вадима за плечо, гладит по волосам. — Алло. Вадим закрывает лицо рукой, чтобы не было слышно его дыхания, слушает тишину и молча нажимает «отбой». Пьёт принесённый официантом чай, играет в гонки и тетрис, крошит на части салфетки, подносит к уху вибрирующий телефон. — Ты в Москве? — Да. — Подъезжай. Я встречу.

В квартире у Гудка умилительный бардак, а также сразу бросающиеся в глаза фен, косметичка и пара балеток у порога, что говорит о неминуемом присутствии женщины в его жизни. — Она такая же, как я, — пожимает плечами Саша. — Наверное, иногда это слишком. У девочки, которая живёт теперь с Вадимом, длинные светлые волосы и скучные интересы. Она ни за что не дозвонится сегодня на его разрядившийся от игр телефон. — У меня есть чай. И водка. Вадим криво усмехается, и Гудок достаёт две рюмки. На включенном компьютере вордовский документ с каким-то сценарием, Вадим не вчитывается, глотает, жмурится, шмыгает носом. — Почему ты никогда не валяешь дурака со мной? — С тобой всё как-то серьёзно. Они долго смеются, хохочут, ржут, сгибаются пополам, стонут от смеха, тихо подрагивают друг у друга на коленях, когда уже не остаётся сил, пытаются отдышаться. — Нет. Не то. Вадим шумно втягивает воздух. Саша не улыбается, смотрит из-под нависшей чёлки, его щёки пылают, и Вадиму тепло, тепло и душно. Гудок — Гудок только среди людей. Среди Вадима он перестаёт им быть. — КВН — это начало для чего-то. Иногда удачное, иногда нет. Смотри: я снимающийся сценарист, — он кивает в сторону монитора, — который никому особенно не нужен. У меня есть деньги на квартиру, есть полезные связи, мне совсем неплохо живётся, а ржу я каждый божий день и жить я буду бесконечно. Спина у Гудкова гладкая, горячая, покрывающаяся мурашками, когда Вадим притрагивается к ней, проводит пальцами по позвоночнику, прижимается голой грудью, дышит в вихрастую макушку. Гудков кусает нижнюю губу и смаргивает слёзы, еле слышно скулит от боли, жадно глотает воздух ртом и проталкивает его в сдавленные лёгкие. Его губы — жёсткие и подвижные, Вадим целует их медленно, заглядывает за карие радужки и чернеющие зрачки, вглубь головы, в логово непонятого никем абсурда, бредятины и чуши, вместо воды составляющие его организм. Вадим поворачивает Гудкова к себе спиной и скользит губами и языком по влажной шее. Он солёный и глубокий, как море. Потом они засыпают.

В народе слезящиеся глаза советуют промывать свежезаваренным чаем, ты слышал?

Вадим разбрасывает ногами снег, который валит всю ночь и весь день, залепляет глаза и лицо, и не слышно больше гудения в голове, только шорох. Рядом на бордюре балансирует Саша, сосредоточенно глядя под ноги покрасневшими опухшими глазами. — Я сейчас улечу. — Куда? — Куда-нибудь. — Нет.