Убей своих тиранов

      Хакс возненавидел Кайло Рена до той звериной разрывающей ненависти, от который стираются в пыль стиснутые скрытым оскалом зубы, из разбитого носа вырывается судорожно-ядовитое, шипящее, обжигающее дыхание, а руки в скрипящих кожаных перчатках непроизвольно стискивают воображаемые бластеры, чтобы после резкого, тщательно выгаданного мига выстрелить двумя смертоносными лучами в мерзкое лунно-бледное лицо, более не скрываемое шлемом. И Хакса нисколько не смущало, что его умение стрелять из хотя бы одного бластера с трудом дотягивало до издевательской школьной отметки «удовлетворительно», да и, будь он хоть «лучшим стрелком в классе», Сила проклятого Рена настигла бы его беспощадно сметающей волной или вздергивающей ввысь удавкой, стоило бы ему только потянуться к оружию. Это было неважно. Хакс ненавидел так, как некоторые любят: отрицая голос разума, дозволяя себе самые смелые мечты и скрывая все чувства за плотной оболочкой спокойствия.       А ненависть к Кайло Рену действительно имела слишком много унизительных сходств с любовью. С пошлой растиражированной любовью с первого взгляда, от которой не спастись, будь ты хоть чудовищем, хоть генералом Первого Порядка. Это было необъяснимое, абсолютно иррациональное чувство, поразившее даже самого Хакса своей силой и скоропостижностью, однако он быстро усвоил: всё, что касалось Кайло Рена, было иррационально и необъяснимо. Уже этого хватало, чтобы невзлюбить этого нервного выскочку, а если добавить откровенную до раздражения заинтересованность Сноука, видящего в новом ученике чуть ли не сверкающий ключ от галактики; бесноватый бесконтрольный нрав, что вспыхивал алым и оставлял за собой рваные шрамы искореженного металла и душный запах горящих микросхем, нелепое облачение, выдающее фанатичную одержимость Дартом Вейдером, отвратительную привычку пропускать мимо ушей все, что говорит Хакс, и ещё множество мелочей, поступков, холодных стычек на капитанском мостике, то складывалась хрестоматийная «ненависть до самой смерти».       Однако та перворожденная ненависть, разочаровавшая и исчезнувшая невесть где как все первенцы, не шла ни в какое сравнение с тем новоявленным монстром, разрывающим слабую грудь генерала Хакса с каждым ударом сердца. Одно дело ненавидеть относительно равного себе, пускай не по силе, но по положению перед Сноуком. Знать, что какими бы сокрушительными, находящимися вне всех ограничений способностями он не обладал, он не посмеет безнаказанно использовать их против тебя. Иметь хотя бы призрачный шанс утопить его в собственных ошибках, растоптать, поставить печать грязного сапога на побелевшем лице и посмотреть сверху вниз, больше не скрывая тонкой презрительной ухмылки. И совершенно другое ненавидеть того, кто теперь обладает абсолютной до знака константы властью над тобой и может свернуть тебе шею одним лишь сиюминутным желанием.       Ненависть сплелась с животным, врожденным страхом перед безграничной беспощадной Силой и её носителем, разрослась удушливым ядовитым плющом, заполнила, отравила собой всю сущность. И Хакс возненавидел Кайло Рена так, как раньше ненавидел только отца. Это пугало до ледяного мертвого пота и удушающих панических атак. Потому что за такой ненавистью неминуемо должна была последовать патологическая преданность, а затем самое ужасное — безумная, на грани обожания и обожествления любовь.       Это не было врожденным пороком Хакса, причудливой мазохистической мутацией психики. Нет, его дорогой отец решил воспитать в нем, как некоторые воспитывают в животных полезные рефлексы, это рабское поклонение перед сильнейшим. От пристального, пускай подслеповатого взора Брендола Хакса не могло укрыться очевидное: этому тщедушному мальчишке с вечно горящим лицом и нахмуренными бесцветными бровями, давящими на водянисто-зеленые, цвета разбавленного яда, глаза, никогда не стать первым, потенциала в нем хватит ровно настолько, чтобы добиться высокого поста и не быть последней шавкой в стае, но дорваться до звания лидера… Нет, такое ему не по зубам, какие бы амбиции не бились в его горделивом сердце. Так лучше ему усвоить это с детства, чтобы потом не было мучительно больно ни телу, ни самосознанию.        И Брендол Хакс начал учить сына подчиняться лидеру, падать на спину, обнажая беззащитное горло с легкоранимой линией сонной артерии, и самозабвенно скулить о собственной слабости, пока сильный мира сего не убедится, что это жалкое существо под ним не представляет никакой опасности и может быть даже полезно, не как мускулы или клыки, но как мозг и достойный передатчик приказов. Эта старейшая модель поведения пережила миллионы лет и продолжала жить вопреки всем идеям о равенстве и безнасильственном решении вопросов власти, нужно было только пробудить её, усилить её голос от дикого тихого эха прошлого до громоподобного голоса, перекрикивающего, как диктатор на многолюдной площади, любой ропот чуждых мыслей. Естественно, что первобытный инстинкт могла возродить только столь же первобытная жестокость.       Брендол Хакс стал для своего сына первым тираном.       Хакс старательно не вспоминал эту часть детства, только если она не являлась ему в кошмарах, порожденных усталым, доведенным до предела бессонницей и бесчисленными дозами кофеина мозгом, или не вспыхивала алым приступом дежавю после очередного удара головой об пол или стену. Но прошлое всё равно возвращалось, освещенное всеми цветами насилия, сначала блеклое из-за плотного занавеса времени, затем яркое, как только что ускользнувшая секунда. И Хакс замирал на полу, не в силах понять, где он: в настоящем или минувшем? Слишком много сходства. Та же доводящая до отчаяния боль, на которую нельзя ответить чем-то сильнее затравленного звериного взгляда и обагренного кровью из разбитой губы оскала, то же мертвенное оцепенение, тот же пронизывающий тело от сердца до мельчайших капилляров ужас, что этот высокий человек в черном подойдет и ударит снова и сильнее, снова, ещё сильнее, и снова, и снова…             Пожалуйста, перестань! Я всё понял, всё понял… Ты сильнее меня, я ничего не сделаю против тебя. Позволь мне доказать свою полезность! Только не причиняй мне боль, только позволь мне жить, пожалуйста…       Эти мысли, их всегда кричит срывающийся на хрип неокрепший детский голос, звенят в ушах Хакса, когда он поднимается и с трудом сдерживается, чтобы не попятиться назад, когда Кайло Рен глядит на него ощерившимся хищным зверем и, верно, всерьез размышляет, а не дать ли Силе превратить ненавистного генерала в мешок из костей и плоти? Отец иногда смотрел точно также, когда сомневался, дошел ли до сына очередной жизненно важный урок.       Вот только это ещё не худшая часть. Страх, ненависть… Они дают темному пламени воли и гнева гореть внутри, но отнимают слишком много сил, и со временем сердце, изможденное, ослабшее, едва бьющееся, словно оставленная без воды птица в клетке, перестает ненавидеть. В этот момент ты начинаешь влюбляться в своего тирана. Сначала это кажется дикостью, но потом ты задумываешься и, действительно, ты ведь признал его власть, а значит он в чем-то лучше тебя, если не во всем. Он сильнее тебя, обладает могуществом, которое снилось тебе только в самых заветных снах, в его воле лишить тебя жизни, однако он позволяет тебе жить рядом и не причиняет вреда, а если и причиняет, то «это твоя вина, Армитаж, ты совершил ошибку, ты плохо исполнял свой долг, ты сам виноват, что навлек гнев». Если ты будешь лучше стараться, лидер не станет тебя наказывать, скорее приблизит к себе, как лучшего из своих подчиненных, даст высокое звание и шанс на достойную жизнь, но если ты оплошаешь, допустишь просчет, не доглядишь за другими, то не смей противиться наказанию. Ты виноват. Ты сделал что-то не так. Не смей просить пощады. Ты заслужил эту боль. Ты виноват.       Рабская психология, извращенная презумпция виновности жертвы, неправильная настолько, что Хакс приходил в ярость, стоило лишь едва слышному отголоску отцовских наставлений прозвучать далеким эхом в космической тишине. Но тогда, в детстве, он свято верил в эти безжалостные догмы и в каждой вспышке отцовского гнева искал свою причастность. Недостаточно хорошо ответил заданный урок, перепутал имена каких-то имперских деятелей, приписав одному лучшую тактику по штурму, а другому бесславное поражение, когда всё было наоборот, опять не сдержал слез и крика во время наказания, говорил неучтиво и ещё множество прегрешений, заслуживающих всех ударов блестящим от новизны армейским сапогом в солнечное сплетение. Мучительнее этих поисков своей вины только отвратительно теплые, отзывающиеся теперь только душным стыдом проблески счастья, когда отец удовлетворенно хмыкал на идеально рассказанный абзац из учебника истории или даже улыбался, глядя в табель с оценками, больше гордясь своим учительским даром, чем успехами сына. Самое же невыносимое — отчетливая детская вера, что так и должно быть.       Хакс надеялся, что повзрослев, он избавился хотя бы от этой части отцовского наследия, а потом он поймал себя, как ловят предателя на полпути к шаттлу, на безукоризненном следовании всем наставлениям. Он, вопреки ещё не угасшей ненависти, уже подчинялся приказам Рена почти беспрекословно, старался выполнить поставленную задачу с перфекционизмом школьного заучки, обвинял себя в неудачах, даже если их причиной являлся очередной эмоциональный всплеск великого, черт подери, Верховного лидера Рена, («Ты не донес до него своей мысли. Это твоя вина»), принимал все выговоры на свой счет и испытывал странный бледный отблеск чего-то, похожего на радость, когда бесчисленное множество раз проклятый Кайло Рен оказывался доволен проделанной работой.       Хакс нестерпимо хотел выстрелить себе бластером в висок, только бы вышибить вместе с мозгом воспоминание, как Рен, выслушав отчет об успешном уничтожении ещё одной базы Сопротивления, коротко, почти безразлично бросил: «Хорошо», а он почувствовал, как ещё не зажившие от последней вспышки гнева губы дрогнули в болезненном подобии улыбки.       В этом и таилась чудовищная суть рефлекса, выдрессированного Брендолом Хаксом. Подчинись сильному вопреки ненависти, докажи ему свою преданность, сделай его цель своей целью, а его радость — своей, а затем возлюби его настолько, что сама мысль о недавней неприязни покажется тебе святотатством.       «Потому что тебе просто не дано стать первым. Так было предрешено с самого момента твоего рождения. Как бы ты не старался и не рвался к власти, всегда будет тот, кто сильнее тебя. И твоя задача, Армитаж, принять это и стать первым возле него. Надеюсь, теперь ты понимаешь, зачем были все мои уроки?», — не обернувшись, спросил Брендол Хакс, глубокомысленно вглядываясь в бесконечные темные дали космоса. Его сын, уже не тот жалкий мальчишка, а молодой мужчина в идеально выглаженной форме, стоял позади, смотрел не на звезды или непроглядную черноту, а на него, своего отца, на его прямые плечи, гордую осанистую спину, и осознавал, что внутри не осталось ни капли ненависти. Любовь, сбежавшая из лаборатории химера, искалеченная, уродливая, противоествественная, но всё же прекрасная по сравнению с бесовской злобой, переполняла сердце юного Хакса, грозилась вырваться из его влажных глаз, сорваться по впалым бледным щекам с неожиданными разливами призрачного румянца. Отец заботился о его будущем, когда он ещё был ничего не понимающим неблагодарным мальчишкой, он потратил столько времени, чтобы сделать из него достойного генерала грядущей Империи, это всё было ради его блага, отец так добр, так мудр и велик. В тот момент Хакс понял: он любит отца настолько, что готов простить ему все незаслуженные наказания, пинки под ребра, голодные дни, садистские эксперименты над психикой, бесконечные унижения, вечно воспаленные от слез глаза, забитые запекшейся кровью ноздри, через которые невозможно было дышать, бессонные ночи в попытках выучить ещё три абзаца теории стратегий боев в открытом космосе, втаптывание в грязь всех его мечтаний и особенно самой заветной мечты. Мечты, что однажды он будет признан первым.       Хакс убил своего отца. Убил ровно за секунду до абсолютного, бесповоротного всепрощения. Убил, надеясь, что вместе со своим первым тираном сможет убить раба в себе.       Освежающее, сравнимое только с глотком ледяной воды после скитаний в пустыне, чувство свободы и собственной силы Хакс помнил так полно и ярко, будто только что за ним захлопнулись двери в комнату, где полы уже стали багровы от крови. Тогда, покидая отцовский корабль, по сути, сбегая в неизвестность, он искренне верил, что больше никому не позволит стать для себя абсолютным лидером. Вера в это только больше утвердилась, когда он присоединился к Сноуку. Как бы ни был силен Верховный лидер, чего-то ему не доставало, чтобы занять в сознании Хакса место, принадлежавшее ранее отцу. Но Кайло Рену это удалось. Вспыльчивому, эмоционально нестабильному Кайло Рену, у которого даже не было четких идей и планов, только невероятное владение Силой, который был самым паршивым предводителем Первого Порядка, какого только можно было себе представить, этотому невыносимому истеричному юнцу, мечущемуся, как загнанная жертва, нападающему с яростью раненного хищника. Именно он вопреки всему вдруг стал для Хакса вторым истинным лидером.       За это Хакс возненавидел Рена даже сильнее, чем когда-либо ненавидел отца. И до помутнения сознания боялся, что ненависть эта обернется равносильной любовью так скоро, что он не успеет убить своего второго тирана до момента невозврата, до момента прощения и признания. Он будет стоять по правую руку от Верховного лидера Рена и смотреть на него горящими от преданности глазами. Рука его больше никогда не дернется к бластеру, лежащему во внутреннем кармане плаща, а зубы не скрипнут от ненависти. В его сердце не останется места для жажды власти, только для религиозного страха перед гневом Всевышнего и любви к нему же. Генерал Хакс будет счастлив быть первым после Кайло Рена.       Так и будет. Если он не успеет убить своего нового тирана.