Холодные руки

–Оберштайн, не убирайте руку, – приказ сорвался с губ раньше, чем Райнхард осознал, что говорит. Ладонь советника была восхитительно холодной, а голова регента просто раскалывалась. – Я успел сказать, чтобы вы никого не звали? –Да, – бесстрастно ответил Оберштайн. – Хотя это неразумно. В вашем состоянии... –Нет ничего такого, чтобы вызывать врача, – Лоэнграмм зажмурился: блеклый свет настольной лампы резал глаза. – Само пройдет. Советник промолчал, хотя Райнхард почти нашел в себе силы оспорить возможные возражения. Вместо этого Оберштайн аккуратно подсунул ему под голову свернутый плащ, судя по ощущениям, и положил на лоб другую руку. Прохлада не убирала боль, но так было немного терпимее. –Может быть, принести воды? – негромко спросил он. Лоэнграмм согласился, хотя не был уверен, что это поможет. – Сейчас вернусь. Если не шевелиться, шум в голове постепенно стихал. К Райнхарду понемногу возвращалась способность адекватно воспринимать происходящее. Он задержался заполночь, чтобы поработать над проектом очередного закона, и приказал остаться Оберштайну. Оба пили кофе. Кажется, пятая или шестая чашка была лишней. Он что-то пытался объяснить советнику, резко встал, затем наклонился за упавшей папкой... дальше зиял головной болью провал. И все же Лоэнграмм, похоже, смог предупредить Оберштайна, что разглашать эту историю не следует. Если, не дай Один, узнает Кирхайс, а он точно узнает о таком экстраординарном событии, как вызов медиков посреди ночи, прилетит же сюда, все бросив, вместе с Аннерозе. Сорвать сестре медовый месяц – до такого Райнхард опускаться не хотел. Тем более, дело всего лишь в переутомлении. Нужно больше спать, класть в чашку меньше кофе и что там еще обычно советуют... в общем, ни один врач ничего нового не скажет. А в том, что его рекомендации будут несовместимы с текущим положением дел и объемом задач, можно даже не сомневаться. Оберштайн вернулся со стаканом воды и мокрым платком. Положил последний на лоб регента, затем помог приподняться. Отхлебнуть пару глотков и не подавиться получилось не без труда, от изменения позы немного замутило, но неприятное ощущение быстро ушло. Спустя несколько минут Райнхард принял помощь советника и перебрался в кресло. Покопался в принесенной аптечке, нашел знакомое обезболивающее и выпил сразу две таблетки. Затем поднял руку, снял импровизированный компресс и встряхнул. Снова прижал ко лбу. По переносице потекла холодная щекотная капля. –От меня сегодня толку не будет, – честно признался он. – Оберштайн, идите домой. –Вызвать вашего шофера? – даже не попытался поспорить. Хотя, честно говоря, Райнхарда не особо тянуло задерживать здесь человека, который имел полное право отправиться отдыхать несколько часов назад. –Нет, я заночую здесь, – таблетки постепенно начинали действовать. Голова уже гудела не так сильно. – Надеюсь, вы понимаете, что распространяться об этом случае не следует? Если адмирал Кирхайс каким-то образом узнает... В голос получилось вложить достаточно угрозы. Оберштайн согласно кивнул. –Не от меня. До завтра, ваше высокопревосходительство. Посидев еще немного после того, как за советником захлопнулась дверь, Райнхард рискнул встать. Пол чуть-чуть покачивался под ногами, но равновесие Лоэнграмм удержал. Даже нашел силы посмеяться над собой. Нет, точно надо периодически отдыхать. Праздники на носу, даже правительство имеет право на коротенькие каникулы. Сестра с Кирхайсом как раз обещали вернуться. Осталось выдержать всего-то пару недель. И разобраться за это время с самыми животрепещущими вопросами, ведь народ Рейха тоже заслужил подарки к празднику. И процесс над семейкой Лихтенладе в эту категорию при всем желании не вписать. Тут скорее личное. За Гайерсбург, за Аннерозе, за то, что Фридриху отомстить не вышло. Плащ с пола Райнхард поднимать не стал. Побоялся, что снова поведет. Бумаги тоже оставил в беспорядке, все равно завтра снова просматривать. Зато придвинул к креслу стул и улегся в чуть более удобной позе. Сон нахлынул почти сразу, вот только утром ощущение было такое, словно Лоэнграмм не спал и получаса. Тело ныло, как после марш-броска, пришлось выпить еще одну таблетку. Вникать в содержимое документов Райнхард начал лишь ближе к обеду, и то благодаря советнику. Паулю же следовало сказать спасибо за предложение сделать перерыв и поесть, а то и без второго приема пищи бы обошлось. «Завтрак» ведь, помимо таблетки, состоял из бутылки минеральной воды, не очень противной на вкус, и половинки вчерашнего бутерброда, которую регент так и не смог осилить до конца и от греха подальше выбросил. Памятуя о вчерашнем, экспериментировать с кофе он не стал, налил только одну чашку и пил понемногу. После обеда дело пошло живее, удалось разобрать несколько важных вопросов, так что домой Лоэнграмм отправился с чувством выполненного долга и с опозданием всего лишь в два часа. Правда, ужинать после поездки не хотелось совсем, и через силу впихнутый в себя черпак супа тут же запросился наружу. Собственная слабость злила Райнхарда все сильнее. Пожалуй, он даже собрался бы обратиться к врачу, если бы неприятное состояние на следующий день не сменилось вполне терпимым. Не то чтобы Лоэнграмм совсем забыл о своем позорном приступе, но этот их общий секрет с Оберштайном быстро перестал казаться чем-то существенным. Вполне хватало простейшей техники безопасности – держать под рукой таблетки, делать перерывы в работе, раньше ложиться и больше четырех чашек кофе не пить. Райнхард надеялся, что со временем организм перестроится. В учебке нагрузки были не слабее, но выдержал же. Просто свалилась на плечи непривычная ответственность, наложилась на пережитое в сентябре потрясение, когда Кирхайса серьезно ранило... Может, был прав Ройенталь, когда предлагал не вгрызаться с порога в государственные дела, а по-быстрому разобраться с Лихтенладе и отметить победу как следует. Отпустило бы скорее. А так – и Кирхайс давно поправился, и на свадьбе погуляли, а страшно за друга и теперь уже родственника до сих пор. Не хочется на него вешать лишнее, и так сделал ведь для Райнхарда больше, чем можно ожидать от человека. Сейчас его, Лоэнграмма, очередь – беречь и защищать. Они вернулись в столицу, как и обещали, за три дня до Нового года. Поездка в уединённое горное поместье оказалась ещё лучше, чем Зигфрид мог предполагать. Прогулки с любимой Анхен среди заснеженных ёлок и вечерние чаепития у камина навевали покой и настраивали на мирный лад. Казалось, что время замерло и проблемы ненадолго отступили. Не нужно постоянно думать о войне, все враги где-то далеко, больше не придется срочно нестись куда-нибудь через полгалактики или распутывать очередной заговор. За время отпуска Кирхайс не раз ловил себя на мысли, что стоило уговорить Райнхарда поехать с ними. Если и не на весь месяц, то хотя бы на пару недель. Друг нисколько им не помешал бы. Ну как может мешать родной человек? Зато хоть немного бы отдохнул. Но это было столь же нереально, как полная и безоговорочная капитуляция мятежников. Райнхард взвалил на себя заботы о Рейхе сразу же после возвращения с Гайерсбурга, и все советы хоть немного сбавить темп отметал на подлете. Впрочем, Зигфрид прекрасно понимал его чувства и, наверное, сам бы вёл себя точно так же. Во всяком случае, из госпиталя он выписался намного раньше, чем настаивали врачи, да и на эту поездку согласился только из-за жены. Для Аннерозе он готов был достать все звёзды мира, и по сравнению с этим нормальный медовый месяц казался незначительной уступкой. Дома их встретил радостный Райнхард, но Кирхайсу сразу показалось, что друг за этот месяц сильно устал, и он решил, что нужно срочно включаться в работу, чтобы поскорее его разгрузить. До праздников осталось совсем мало времени, поэтому на следующий день они решили заняться приготовлениями, благо это был выходной. Накануне Зигфрид заказал в лесничестве ёлку, которую они собирались поставить в гостиной. Последний раз они все вместе наряжали ёлку в тот год, когда Анхен забрали во дворец, и тот праздник запомнился им, как самый счастливый. В академии тоже ставили здоровенную ёлку в актовом зале, но она была какой-то фальшивой, так же как и роскошная красавица в Нойе Сан-Суси, которую ему довелось увидеть на прошлом новогоднем приёме у кайзера. Эти празднества несли печать официоза, и с них хотелось побыстрее сбежать. Они же с Райнхардом, скитаясь из одного съёмного дома в другой, так и не приобрели привычки ставить ёлку исключительно для себя. Став старше, они обычно просто выпивали по бокалу шампанского под бой часов и желали друг другу исполнения желаний в новом году, – ведь оба прекрасно знали, что каждый из них загадывает. После завтрака зашла горничная и доложила, что ёлку привезли. Дерево было большим, поэтому Зигфрид решил лично проконтролировать, как её занесут и установят, а Анхен попросила брата помочь ей достать из шкафа в её бывшей спальне коробку с игрушками и мишурой. Райнхард удивлённо посмотрел на сестру и спросил, зачем было так далеко прятать украшения, если их доставили из магазина только вчера вечером. Как оказалось, в той комнате лежали игрушки из их старого дома. Услышав это, Райнхард на мгновение нахмурился, но тут же прогнал с лица недовольное выражение, улыбнулся и подал сестре руку. Что вызвало такую реакцию, Зигфрид примерно догадывался. Друг очень не любил вспоминать о жизни с отцом. Из дома он ничего, кроме старой фотографии, на которой были они втроём, не взял, – ни когда уезжал учиться, ни после смерти отца. Но елочные игрушки покупались, когда ещё была жива их мать, так что к ним Райнхард не должен был испытывать отторжения. Приглушенный расстоянием крик жены прозвучал настолько неожиданно, что Кирхайс чуть не оступился, спускаясь по лестнице. Несмотря на охвативший его страх, способности думать Зигфрид не потерял, и мгновенно оценил расстояние до своего кабинета, где в сейфе был заперт бластер. Выходило слишком долго, а охрана только на первом этаже и точно не успеет раньше него... Ладно, он служил и в десанте, так что справится даже без оружия. Обратно Кирхайс взлетает, перескакивая через три ступеньки, и возле нужной комнаты оказывается меньше чем за минуту. Распахивая рывком дверь, он ожидает увидеть кого угодно: от недобитых сторонников герцога Брауншвейга до не пойми как пробравшихся в дом к регенту диверсантов из мятежного Альянса. Но, кроме лежащего на полу Райнхарда и склонившейся над ним Аннерозе, в комнате больше никого не обнаруживается. –Анхен, что случилось? На вас напали? – Зигфрид почти падает на колени рядом с другом. Крови не видно, но он всё же отстраняет жену, прежде чем осторожно перевернуть Райнхарда. По ковру рассыпались завернутые в пленку игрушки, Кирхайс машинально отодвигает их. –Нет, он достал с полки коробку и… – голос Аннерозе дрожит, – вдруг упал. –Ваше превосходительство! – в комнату наконец-то вваливается охрана. Зигфрид на мгновение поднимает голову. –Вызывайте медиков, быстрее! Райнхард на попытки привести его в сознание не реагирует, отчего в голову приходит мысль о яде. У регента достаточно врагов, желающих его смерти, так что всё возможно. –Анхен, как ты себя чувствуешь? Они вместе завтракали, сам он в порядке, но мало ли… –Ты думаешь, что его отравили? Со мной всё нормально, – Аннерозе прижимает руку ко рту. Она слишком долго прожила среди завистливых негодяев, чтобы не понять, что он имеет в виду. – Но яд мог быть не только в еде. –Не знаю, но очень похоже. Кирхайс снова проверяет пульс на шее друга. Кожа у Райнхарда горячая, сердце бьётся неровно и с частыми перебоями. Зигфриду кажется, что в любой момент оно может остановиться. Он старается отогнать страх, но получается плохо, тем более что он понимает: всё, что он сейчас может сделать для друга – это крепко сжать его руку и надеяться, что врачи успеют. Так уже было, только тогда на полу лежал он сам, а Райнхард держал его и говорил, говорил, пока не пришла помощь. Тогда это сработало, сейчас… тоже должно, иначе он не сможет смотреть в глаза жене и попросту перестанет быть собой. У них одна жизнь на двоих, так сказал Райнхард, когда Кирхайс очнулся в госпитале на Гайерсбурге. Теперь его очередь – удержать на краю и не дать уйти. Медики появляются внезапно. Зигфрид ощущает чьё-то прикосновение к плечу и, обернувшись, видит людей в белой форме. Ему не хочется отпускать руку друга, но он понимает, что должен отступить и не мешать врачам. Поэтому он поднимается и отходит, освобождая место тем, кто может помочь Райнхарду. Нужно чем-то занять руки, и Кирхайс начинает подбирать игрушки, потом осматривает коробку, но не обнаруживает на ней ничего необычного... Следующие несколько часов Зигфрид запомнил очень плохо. К Райнхарду его не пускали, и он мог только смотреть на закрытые двери палаты. К счастью, не один. Ульриха Кесслера он приказал вызвать еще дома, а как в госпитале оказались Миттельмайер и Ройенталь, он так и не понял, но ждать втроём оказалось чуть-чуть легче. Он даже пожалел, что запретил жене ехать сюда – бедная Анхен осталась дома одна, в неведении, что намного хуже долгого ожидания в больничном холле. Другу было очень плохо, это Кирхайс чувствовал даже сквозь стены, и пару раз ему казалось, что его собственное сердце готово остановиться. Потом вышедший врач сказал, что им пришлось дважды реанимировать господина регента. В конце концов, первоначальная версия об отравлении не подтвердилась. Ни Кесслер с его экспертами, ни лаборатория госпиталя не нашли никаких следов яда. Всё тот же доктор, то и дело вздыхая и отводя взгляд, сказал, что, скорее всего, Его превосходительство болен, но точный диагноз они пока назвать не могут, так же как и определиться с прогнозом. Затем доктор, всё так же не глядя на Зигфрида, посоветовал ехать домой и пообещал сразу же сообщать об изменении в состоянии пациента. В ответ Кирхайс упрямо покачал головой и спросил, может ли он, наконец, зайти в палату. Врач не стал возражать, пропустил и его, и тут же вскочивших со своих мест Миттельмайера с Ройенталем. Дальше время потянулось одной сплошной лентой. Они просто сидели рядом с кроватью, каждый думал о чём-то своем. Иногда, когда появлялся кто-то из медиков, им приходилось выходить, и тогда они перебрасывались короткими фразами. Во время таких коротких отлучек Зигфрид несколько раз звонил домой и пытался как мог успокоить Аннерозе, но, судя по красным глазам жены, получалось у него неважно. Поздним вечером доктор вновь предложил им уехать, но они снова отказались. Хотя через какое-то время Кирхайс уже сам отправил Миттельмайера домой к жене. Волк упирался, пришлось ему приказать, зато Ройенталь, не дожидаясь аналогичного приказа, заявил, что его дома никто не ждёт, поэтому он остаётся. В принципе, Зигфрид ничего не имел против его компании, поэтому не стал спорить. К утру Райнхарду стало лучше, – во всяком случае, так сказали медики, – но он всё ещё не очнулся. Сам же Кирхайс, наоборот, чувствовал себя окончательно выжатым, то и дело ловил себя на том, что засыпает. Уходить всё равно не хотелось, но, в очередной раз почувствовав на своём плече руку Ройенталя, он решил всё же поехать домой. Не столько для отдыха, для сна ему бы хватило и пятнадцати-двадцати минут в капсуле (в госпитале они имелись), сколько ради Аннерозе. Несмотря на сильную усталость, Зигфрид опасался, что не сможет уснуть дома, но, стоило Аннерозе прикрыть его одеялом, как он тут же провалился в темноту, больше похожую на забытьё, чем на обычный сон. Проснувшись, Кирхайс не смог вспомнить ничего из приснившегося ему, осталось лишь смутное ощущение, что какие-то сны всё же были. Со слов жены, в госпитале за полдня ничего не изменилось: врачи хором утверждали, что пациенту ничто не угрожает, но в сознание он так и не пришел. Они с Анхен как раз собирались ехать к Райнхарду, когда горничная доложила, что прибыл вице-адмирал фон Оберштайн. Зачем сюда мог явиться советник, Зигфрид, конечно, понимал. В отсутствии Лоэнграмма с любыми вопросами обращаться следовало к его заместителю, каковым Кирхайс был в свое время назначен. Вот только видеть Оберштайна он сейчас не имел ни малейшего желания, и уже хотел было сказать, что никого не принимает, но внезапно вспомнил ночной разговор с Ройенталем. Зигфрид тогда задумался, почему болезнь не проявляла себя раньше, и спросил, не замечал ли Оскар похожих симптомов у Райнхарда за последнее время, пока их с Анхен не было. Ройенталь ответил, что обратил внимание на то, каким усталым выглядел регент, но списывал это на огромную нагрузку, и посоветовал расспросить господина советника, который чуть ли не круглые сутки находился рядом с Лоэнграммом. –Добрый день, Оберштайн, – Кирхайс обычно более корректен с младшими по званию, но у него нет времени на соблюдение всех приличий. –Здравствуйте, – сухой кивок в ответ. Похоже, что гость тоже не намерен попусту тратить время на вежливость и соблюдение субординации. – Я привёз сравнительные таблицы к законопроекту о поправках к бюджету на новый год, Его превосходительство собирался просмотреть их до праздников, – говоря это, Оберштайн демонстрирует кожаную папку, которую, впрочем, не спешит вручать. –Хорошо, я посмотрю их, когда вернусь из госпиталя, – Зигфрид протягивает руку, и советник вынужден передать документы. –Я могу быть свободен? – проклятье, Ройенталь или Миттельмайер обязательно бы спросили о состоянии Лоэнграмма, как и любой другой из адмиралов, Оберштайн же демонстративно игнорирует любые проявления чувств. Хотя Кирхайс уверен, что советник уже в курсе дела. –Нет, – Кирхайс подходит к столу и кладет папку в лоток для входящих. – У меня есть к вам несколько вопросов, и они касаются Лоэнграмма. Немигающий, холодный взгляд всё так же ничего не выражает. –Что именно вас интересует? –В последнее время вы чаще других общались с регентом и, скорее всего, наблюдали что-то, что указывало бы на его плохое самочувствие, не так ли? Зная Оберштайна, Зигфрид ожидал услышать нечто вроде «в мои обязанности не входит…» или тому подобную чушь, но от сказанных советником слов его словно окатило ледяной водой. –Он просил не ставить вас в известность, но раз уж вы догадались... Я видел это всего лишь раз. Примерно две недели назад, когда мы работали над проектом закона о национализации, Его высокопревосходительств ненадолго потерял сознание. У него был сильный жар, как и вчера. В остальное время ему удавалось скрывать своё состояние даже от меня. От спокойствия, с каким это было произнесено, Кирхайса настолько коробит, что он невольно срывается: –И у вас хватило совести просто смотреть, даже не попытавшись помочь? Впрочем, о чём я... Самообладания хватает на то, чтобы вовремя себя оборвать. Он же прекрасно знает, что из себя представляет Пауль фон Оберштайн. История с Вестерландом лишила Зигфрида последних сомнений. –Он запретил мне, потому что не хотел ставить вас в известность, – и всё же слова этой машины в человеческом обличии задевают больнее, чем Кирхайс может выдержать. –А вы всегда исполняете приказы, – звучит не как вопрос, а как намёк, но Оберштайн делает вид, будто не понимает, что имеет в виду его собеседник: –Поступать иначе было бы изменой присяге. Зигфриду очень хочется спросить, какой именно, но он понимает, что так можно наговорить лишнего. Все прекрасно осознают, что дни старой династии сочтены, но высказываться об этом вслух пока ещё нельзя. –Несомненно. Даже если это будет стоить жизни тому, кому вы присягали, – разговор становится всё противнее. –Вы преувеличиваете, – а вот собеседник остаётся всё так же невозмутим. –Спросите медиков, преувеличиваю я или нет, – сдерживаться становится всё труднее. –Я не врач и не гадалка, чтобы по одному короткому обмороку поставить диагноз. Как же подмывает схватить эту замершую посреди комнаты фигуру и основательно встряхнуть, точно старый прибор с залипшими контактами! –От вас этого и не требовалось. Всё, что было нужно, – позвать тех, кто разбирается лучше. Кирхайс не пытается ничего доказать – это абсолютно бесполезно, но и промолчать невозможно. Две недели назад Райнхарда уже давно могли обследовать и сказать что-то конкретное! –И нарушить прямой запрет регента, – «как будто, скажи Лоэнграмм об этом как-то иначе, ты поступил бы вопреки своим убеждениям. Перед Вестерландом прямого приказа не было, и ты этим воспользовался... Стоп. Об этом сейчас тоже нельзя». Нет, когда-нибудь Зигфрид обязательно обо всем напомнит, но так, чтобы ничем не задеть Райнхарда. –Да, но при этом спасти жизнь, – так бы поступил сам Кирхайс, но не эта ледяная статуя. –Я не мог об этом знать. Состояние здоровья регента ранее не внушало опасений. Зигфрид начинает уставать от бессмысленности разговора, но всё же спрашивает: –Вы пытаетесь оправдаться передо мной или сами себя уговариваете поверить в свою правоту? –Я исполнял приказ. Адресуйте свои вопросы тому, кто его отдал, – а наглости Оберштайну не занимать, хоть он и пытается всячески маскировать бессовестность за четкими формулировками. –Я уверен, что знаю, почему он поступил именно так, но меня интересовали ваши мотивы, – Кирхайс действительно знает, ведь все очевидно – Райнхард не хотел портить праздник сестре. От этого становится ещё горше. –Его высокопревосходительство негативно относится к тем, кто пытается поправлять его. Вы – исключение. А вот это уже личное. Оказывается, советник не так уж и непрошибаем. Не удержался от поворота на свою любимую тему о «номере втором». И ведь до него так до сих пор и не дошло, что они не конкуренты друг другу и никогда ими не станут. И ладно бы Оберштайн просто не понимал их отношений, но, судя по всему, он так и не разобрался в характере Райнхарда. –Если бы он не желал слышать отличные от своего мнения, то вы бы никогда не заняли пост советника. –Он желает. Но не тогда, когда твердо решил, как поступить. Вам ли не знать, что в такие минуты он ищет лишь одобрения. Кажется, Оберштайн сам хочет, чтобы Кирхайс вспомнил о Гайерсбурге и Вестерланде, но зачем и почему именно сейчас? Рассчитывает вывести из себя? Такого подарка он точно не получит. Конфликт с советником сейчас совсем не нужен, и значит – его не будет. –И вы согласитесь с любым его решением? –Я выполню его распоряжения наиболее эффективным образом, – весь вопрос в том, что подразумевать под эффективностью. Всё же прав был Ройенталь, назвав этого человека бездушной функцией. –Понятно. –Сомневаюсь. Я никогда не желал регенту зла, и вы знаете, почему я примкнул к вам тогда. Если бы с ним случилось худшее, и я не стал бы жить дальше. Вы ищете предателя не там, ваше высокопревосходительство, – в искренность слов Оберштайна можно поверить, он действительно поставил всё на победу Лоэнграмма. Вот только, в отличие от Зигфрида, явно видит в Райнхарде способ достижения каких-то своих целей, и это лишь случайность, что они совпадают с их собственными стремлениями. –Я не обвинял вас в предательстве, во всяком случае, в том смысле, который подразумевается законом. Вы верны государству и идее, которой служите. –Я могу идти? – кажется, Оберштайн и сам пока ещё не совсем готов к открытому конфликту. –Идите. Что ж, разговор остался незаконченным, как и тот, что произошел почти четыре месяца тому назад на Гайерсбурге. Но для их продолжения сейчас не время. Пока для Кирхайса главным остаётся спасение Райнхарда. Лоэнграмм очнулся утром тридцать первого декабря, но осознал это, лишь взглянув на календарь. Нет, сначала он все-таки увидел встревоженное, осунувшееся лицо друга, и только потом – дату, которая явно была верной. –Кирхайс, – тихо, почти неслышно прошептал он. Зигфрид вскинулся и, поняв просьбу без слов, протянул ему стакан воды. – Спасибо. Прости меня... Я не хотел портить праздник. Друг лишь глубоко вздохнул. Кирхайс не собирался его осуждать, и от этого почему-то было больнее, чем от упреков. Даже от простой констатации факта – да, не хотел, но испортил... –Я сильно испугал Анхен? – последним, что помнил Райнхард, была ускользающая из пальцев коробка с игрушками. –А как ты думаешь? – все же пытка молчанием закончилась. Зигфрид с трудом улыбнулся ему. – Райнхард, скажи честно, почему Оберштайн в курсе того, что с тобой происходит, а я нет? –Я запретил ему рассказывать, нельзя казнить людей за то, что они исполняют приказы, Кирхайс, – Райнхард уцепился за его руку и попытался сесть. Получилось. Чувствовал он себя вполне нормально, мешала лишь легкая слабость. – Ты сам всегда говорил мне. –Поэтому я не разрешил Ройенталю вызывать его на дуэль, – а вот это друг произносит уже серьезно. – А также рассказывать обо всем Биттенфельду. Я подумал, что советник тебе все еще нужен. –И желательно одним куском, – нетрудно предсказать исход встречи Оберштайна с разъяренным Тигром. –Вот именно, – и ни тени улыбки. Зигфрид берет с тумбочки апельсин и, получив молчаливое одобрение, начинает чистить. Затем разламывает пополам. – Кстати, это Биттенфельд принес. Где-то час назад. Врачи сказали – тебе можно. –Объявлю благодарность, – разрядить атмосферу все-таки не удается. Райнхард отводит взгляд в сторону. – А они не сказали, что со мной? –Что-то вроде сбоя в иммунной системе, – Кирхайс вертит половинку апельсина в руках, но не торопится есть. – Как если бы у половины флота во время битвы вышла из строя система распознавания «свой-чужой». И самая плохая новость – они понятия не имеют, как это вылечить. Только замедлить. –Хоть что-то, – Райнхард надкусывает кисло-сладкую дольку, вкус немного бьет по отвыкшим рецепторам. – Значит, я могу выписываться? Друг с возмущением смотрит на него. Райнхард молча доедает апельсин и вытирает руки салфеткой. –Я хочу встретить Новый год дома, – наконец твердо заявляет он. – Потом, если иначе никак, вернусь лечиться. –Обещаешь? – в глазах Зигфрида – пугающе непоколебимая решимость сделать все, лишь бы друг выздоровел. Даже в одиночку завоевать Альянс и притащить оттуда лучших врачей, если в империи не найдутся. –Клянусь, – Райнхард тянется к рыжей шевелюре друга и ловит пальцами теплый завиток. Сейчас ему хочется именно этого тепла, а не холода. – Я никогда не брошу тебя одного, Кирхайс.