Я люблю тебя, Блэк

Доброго времени суток, Сириус. Не знаю, что у тебя — раннее утро, глубокая ночь или полдень. Я приветствую тебя на этих страницах, зная, что ты не прочтёшь ни слова, но в себе я держать больше всё это не могу, так что пусть хотя бы старая тетрадь услышит мою исповедь. Я начну с самого начала. С тебя. Ты всегда был самодовольным, уверенным в себе ублюдком. Ты никогда не сомневался в своей правоте, хотя, справедливости ради, скажу, что ошибался. К сожалению, довольно редко, так что насладиться твоими промахами мне не удавалось. Единственным твоим очевидным недостатком было ужасающее неумение выбирать друзей: предатель Петтигрю, оборотень Люпин и чересчур высокомерный и настолько же тупой Поттер — всё, что я о них думаю, ты давно знаешь. Не понимаю, как с ними можно было общаться, не то что пожимать им руки, дружески обнимать и сочувствовать в трудные времена. Ну да ладно, это твоя жизнь. Ты её ломал. Я не мешала. Твоё попадание на Гриффиндор было катастрофой для всей семьи и для меня в частности. Во-первых, ты позорил весь мой род и меня в том числе. Кто возьмёт в жёны девушку, из дома которой сбегают отпрыски? А я мечтала выйти замуж на торжественной церемонии в красивом платье, сшитом личным портным, жить в красивом особняке и бед не знать, а из-за тебя всё это оказалось под угрозой. Во-вторых, я поняла, что нас ждут семь долгих лет непримиримого соперничества. Едва шляпа произнесла «Гриффиндор», во мне что-то загорелось — страсть, неистовое желание обставить тебя везде и во всём. И знаешь что? Я побеждала. Слизерин становился чемпионом школы по квиддичу, выигрывал кубок факультетов, меня с Рудольфусом признавали самой красивой парой на балах. Я старалась изо всех сил, делала всё, что могла, — не для факультета, не для школы, а для себя. Точнее, для тебя. Мне жутко хотелось утереть тебе нос, поставить тебя на место, напомнить, что я идеальная, совершенная, безупречная. Это сейчас я знаю, что быть счастливым и быть идеальным — разные вещи, даже несовместимые, пожалуй. Ты понял это много раньше. Единственное, что в тебе было практически безупречно, так это внешность. Как бы ты ни раздражал меня, как бы я тебя ни ненавидела, у меня язык не повернётся сказать, что ты некрасив. Я помню, как дразнили тебя в детстве из-за длинных волос, а мне они всегда нравились. До сих пор нравятся, если честно. А ещё у тебя невероятно красивые глаза — даже красивее, чем у Цисси. Это мне достались карие от папы — ничего интересного, а вот твои зрачки цвета расплавленного металла пленяли и завораживали. Не знаю уж как, но они будто бы подсвечивались изнутри. Всю эту красоту ты подчёркивал небрежностью: не застёгивал все пуговице на рубашке, редко брился, причёсывался через день. Почему твоя лень притягивала внимание, привлекала? Я до сих пор не понимаю, но именно по этой причине в твоей постели (кладовке, коридоре, кабинетах) побывали едва ли не все школьницы нашего времени. Твоя неразборчивость всегда меня поражала, в негативном смысле, естественно. Хороших друзей у тебя найти не получилось, и с девушками вышло то же самое. Я всё понимаю: в подростковом и юношеском возрасте промискуитет вполне нормален. Ты ставил себе цель перепробовать всех? Входило в планы остановиться на лучшей? Меня мало это волновало вообще-то: я встречалась с Рудольфусом и любила его. Да, любила. Вот только во-первых, ты позорил нашу фамилию — мою фамилию, а во-вторых, мне осточертело слушать о том, какой Сириус Блэк хороший: красивый, умный, нежный, бог в постели — ну просто идеал. Меня от этого трёпа тошнило, выворачивало, но деться было некуда. Тебя обсуждали везде: в Большом зале за завтраком, в коридоре перед уроками, во время лекций, да даже в библиотеке. Я не могла исчезнуть, а очень хотелось. Твои минусы жутко раздражали меня все школьные годы: безответственность, неумение держать себя в руках при виде более-менее симпатичной девчонки, халатное отношение к учёбе. Ненавидела тебя за всё это — попросту ненавидела, презирала, да я была готова тебя убить, лишь бы ты не позорил мою семью: своей ты её называть больше не имел права. Тем более странным мне кажется тот вечер и всё, что произошло между нами. Неужели ты настолько красив, что мне стало плевать на твои недостатки? Настолько красив, что я сама оступилась? Настолько красив, что заставил меня забыть о статусе позора семьи? Нам было по пятнадцать. Нет, шестнадцать даже. Вот вроде взрослые люди, а понять, что совершаем ошибку, страшную ошибку, не смогли. Или это всё-таки был твой план? Ты же специально придумал такую вот ерунду? Был чудесный зимний день. Я помню: меня с утра разбудило яркое солнце. Вокруг дома уже суетились эльфы, а Цисси лепила снеговика прямо под своим окном. К обеду зачем-то приехали вы всей семейкой. И почему я не уехала к Рудольфусу? Ведь хотела же! Регулус играл в снежки с Цисси, Меда выслушивала очередную порцию нотаций от мамы и тёти, а ты сидел в моей комнате, молчал и только нервно дёргал ногой. А потом… потом я зачем-то повернулась, мгновенно наткнувшись на твой взгляд. Твои пронзительно серые глаза словно бы нажали на какой-то выключатель в моей голове — и всё, я перестала знать и понимать что бы то ни было. Ты сам всё сделал, я тут ни при чём: просто подошёл, положил руки на плечи, а потом… были твои губы, жёсткая трёхдневная щетина и непозволительно откровенные касания. Я помню, как ты утыкался мне в плечо горячим лбом. Говорят, ты болел тогда. Видимо, из-за этого всё и случилось. Я поняла, что произошло, лишь в тот миг, когда ты накрыл меня одеялом и стал собирать разбросанные по комнате вещи. Даже не знала, чего бояться больше — того что Рудольфус узнает, или мама, или того, что ты станешь меня шантажировать. Впрочем, тогда я была уверена: это случайность. В лучшем случае тебе просто нужна была ещё одна звёздочка, в худшем — ты поспорил с кем-то из друзей конкретно на меня. Слухи, циркулирующие в гостиной Гриффиндора, меня мало интересовали: я и так знала, что твои друзья-подружки ничего хорошего обо мне не говорят. Едва за тобой закрылась дверь, я вскочила с кровати и стала наводить порядок в комнате: бросила одежду, к которой ты прикасался, и постельное бельё в стирку, открыла настежь окно, чтобы духу твоего не осталось, пошла в душ и долго-долго тёрла себя мочалкой, до крови почти, ибо ничто не должно было напоминать о тебе, о твоих поцелуях, касаниях и стонах. Наша тайна так и осталась грязной тайной двух придурков. Мы не общались три месяца. Да, мы и раньше не беседовали за завтраком, не обсуждали в коридоре свежие школьные сплетни, не хохотали над общими, только нам понятными шуточками, но теперь мы перестали даже смотреть друг на друга. И теперь я наконец-то могу тебе рассказать, что со мной происходило: я не спала ночами, двадцать четыре часа в сутки думала о случившемся, не делала домашние задания, отключалась на уроках и раз за разом опаздывала на дополнительные занятия, которые мне постоянно назначали. А ещё я всё время ссорилась с Рудольфусом — потому что он был не таким, как ты. К счастью, мой супруг тогда был достаточно туп, чтобы ничего не понять. Наверное, было бы проще всё ему рассказать, объяснить, покаяться и уйти, но я не искала лёгких путей. Я продолжала утомительную борьбу, не имевшую никакого смысла. Сначала — с тобой, потом — сама с собой. И я себе проиграла. Я увидела тебя весной на квиддичном матче и едва узнала. Ты был невероятно худым, со странным, сероватым цветом лица и грязными волосами. Ты по привычке строил из себя небрежно привлекательного сердцееда, и девушек вокруг тебя вертеться меньше не стало, но я видела: ты не в порядке. Внезапное падение с метлы неподражаемого Сириуса Блэка подтвердило мои опасения. Тебя унесли в больничное крыло, а я сбежала с трибун до окончания матча. Уверена: Рудольфусу это очень не понравилось, но я совершенно не помню, что он мне говорил. Мне было всё равно. Мадам Помфри что-то бурчала об истощении. Да, я подслушивала под дверью — поступок, недостойный наследницы семейства Блэк. Мне было бы плевать, даже если бы родители об этом узнали. Через несколько минут тебя уже выпустили. Мне хотелось ворваться к мадам Помфри и выяснить, как человека в таком состоянии можно было допустить до занятий! Что-то удержало. Может, ненависть. Тогда я ещё верила в неё. Потом тебя всё же упекли в палату на лечение, но это потом, а тогда… тогда произошло то, чего я так хотела. Да, что бы я ни говорила после, как бы ни оправдывала себя, я мечтала об этом, я страстно желала тебя. Ты прижал меня к стене, сильно, мужественно, немного грубо. Вновь я чувствовала твои губы и руки. Вновь я позволяла тебе прикасаться ко мне так страстно и чувственно, как Рудольфус мог только мечтать. Вновь я жаждала нового поцелуя, нового короткого, резкого движения бёдер, ещё немного приближавшего меня к сумасшествию. Я стонала на весь коридор, цепляясь за твои худые руки, целовала горячие, солёные от жара плечи и бесконечно вглядывалась в серебристые, мерцающие глаза. Мне надо было понять, в чём же дело, почему ты со мной. Почему именно мной ты захотел обладать уже во второй раз вместе стандартного, одноразового перепихона? Но я не поняла. С того дня я мечтала действительно чокнуться. Знаешь, почему? К сумасшедшим ведь все относятся со снисхождением. Им можно делать всё, что хочется, не получая тяжкого груза общественного осуждения. И пусть многое в их жизни происходит лишь в фантазиях в окружении обитых войлоком больничных стен, я именно этого и хотела. Кто-то из твоих поклонниц в Большом Зале сказал, что ты в больничном крыле, и я сразу же стала искать повод сбежать от Рудольфуса. Пришлось терпеть несколько мучительных часов до наступления ночи. Меня могли засечь и Филч, и учителя, но я просто неслась по лестницам и коридорам, надеясь не сломать шею. Я хотела тебя увидеть, услышать голос, почувствовать прикосновение, обнять. Ты спал, так что я просидела рядом с тобой четыре часа. Просто сидела на стуле рядом с койкой, держала тебя за руку и рассматривала черты лица. Под утро пришлось тебя покинуть: всё-таки уроки никто не отменял, да и Рудольфус бы что-то наконец заподозрил. Хоть на прощание поцеловала тебя — и того было достаточно. Через пару дней ты снова появился за завтраком. Видимо, мадам Помфри решила, что ты пришёл в норму и готов приступить к занятиям, но я-то всё видела. Невозможно было не заметить совсем бледную кожу и синяки под глазами, с каждым днём становившиеся всё более и более насыщенного фиолетового цвета. Мне было страшно за тебя. Впервые за семнадцать лет я боялась за кого-то. Выпускной Бал должен был освободить меня. Я надеялась, что, распрощавшись с тобой на лето, снова обрету душевное спокойствие, равновесие, приведу в норму покачнувшиеся отношения с Рудольфусом, стану старой доброй Беллатрисой. Жизнь предпочла внести свои коррективы. А может, это был ты. Я сидела за первой партой в кабинете трансфигурации, пытаясь зашить разорванное тобой платье, а ты стоял у доски, рисуя какую-то ерунду мелом. Когда ты заговорил, я и не сразу услышала: слишком тихим, неузнаваемым был твой голос. До сих пор его слышу. «Я тебя люблю». Я и не думала, что три коротких слова могут перевернуть огромный мир с ног на голову и обратно, а потом ещё раз. Перевернули. Прости за то, что убежала тогда: я, дура, не нашла в себе сил на ответ. Может, произнеси я те простые слова — и всё сложилось бы совершенно иначе. Мы бы сбежали от семьи и были бы счастливы. Я до сих пор не знаю, каково это — быть счастливой, и тем горше мысли о том вечере. С того дня я плакала — нет, рыдала, безудержно, круглосуточно, взахлёб. Правда, так и не написала тебе. Я до сих пор храню в ящике стола стопку исписанных школьницей листов с трогательными и в то же время жуткими признаниями в любви, ни одно из которых тебе не улетело. Я уже осознала свои чувства и понимала: их нужно убить, выжечь из своей души, уничтожить, не оставив и следа. Скажу честно, я до сих не справилась с поставленной задачей. Тем летом моя семья отдыхала на Средиземноморье, а я осталась дома. Ты развлекался в компании Поттера и гриффиндорских шлюшек, пока я заливала слезами все подушки в доме по очереди. Как-то раз застав меня в разбитом состоянии, Рудольфус решил на время отпуска моих родителей переместиться в семейный особняк Блэков. Он поддержать меня, видишь ли, решил. Мы ссорились каждый день. Я его ненавидела, с трудом терпела его прикосновения, представляла тебя. Открывала глаза — и едва сдерживалась от того, чтобы просто выгнать его, послать куда подальше, не стесняясь в выражениях. Эта похотливая и очень несообразительная тварь, кажется, была готова дни и ночи проводить в постели с короткими перерывами на доставленные услужливыми курьерами обеды и ужины. А я любила! Тебя любила! Слышишь, Блэк?! На седьмом курсе у тебя появилась девушка. Когда ты пришёл на завтрак, сжимая её — могу поспорить — потную от волнения ладошку, я даже не побеспокоилась: просто Блэк рассчитывает на секс перед началом занятий. Но ты ходил с ней целый день, а потом весь следующий, и ещё, и ещё. Я плакала, рвала от злости подушки, загоняла себе иголки под кожу, отвлекаясь физической болью от душевной. Даже Рудольфус начал подозревать что-то, правда, лишь потому что я перестала его удовлетворять. Идиот же! Каждое утро я вытирала слёзы с опухшего лица, приводила его в порядок косметическими заклинаниями и целый день улыбалась, болтала с друзьями как ни в чём не бывало, спала с Рудольфусом, несмотря на отвращение — короче, делала всё, чтобы ты не заметил, как я тебя люблю. И ты не замечал: был слишком увлечён своей пассией. Люциус с рассказом о Волан-де-Морте объявился, когда моё отчаяние достигло крайней точки: я уже серьёзно думала о самоубийстве. Мне было страшно и противно становиться Пожирателем Смерти, но это стало выходом. Потом я много раз хотела стереть Метку, но, как оказалось, ошибку молодости не всегда можно исправить. Могу поспорить: ты знаешь меня как самую жестокую из Пожирателей. Вот только не догадываешься, что виноват в этом ты. Сразу после окончания школы Рудольфус сделал мне предложение. Я согласилась, даже не думая. Наши семьи это, естественно, одобряли, да и мне почему-то казалось, что юридические рамки всё исправят, починят сломанное внутри меня. Как же я ошибалась… Над нами парила ветка омелы. Я стояла напротив Рудольфуса, затянутая в неудобное, но очень красивое платье, и смотрела в его карие глаза, а видела лишь твои зрачки цвета расплавленного металла. Мы клялись друг другу в вечной любви, а я клялась тебе. Он целовал меня на глазах у всей магической аристократии, а я вспоминала наши короткие и редкие встречи, твои руки, твой запах, твои касания. И мне стало так радостно, так легко. В тот миг, когда мы развернулись к гостям, у тебя с головы соскользнула одолженная у Поттера мантия-невидимка. Ты стоял у красивой коринфской колонны — непрошенный гость. После торжества я долго тебя искала по всему нашему с Рудольфусом особняку. Ты слышал? Надеюсь, нет. А после — плакала. Да, во время своей самой счастливой — первой брачной ночи я рыдала в крошечной комнатке по соседству со спальней, где меня ждал новоявленный супруг. Последняя наша встреча состоялась за пару дней до убийства Поттеров. Ты нашёл в себе наглость прийти ко мне домой. Нет, ввалиться совершенно пьяным после продуктивного вечера в компании бутылки огневиски. Хорошо хоть Рудольфуса вызвал к себе Лорд, а то я при твоём появлении закричала так, что он на другом конце дома услышал бы. Ты так и не смог ничего объяснить, выломал дверцу старого шкафчика, едва ли не залпом выпил целую бутылку коллекционного огневиски и завалился спать. С утра я — да-да, сама — приготовила завтрак и целый день сидела рядом. Я переживала за тебя. Единственный за всю мою жизнь человек, о котором я беспокоилась. Ты всё время держал меня за руку, и от этого мне становилось только хуже, а ближе к вечеру ты спросил — я до сих пор помню дословно: — Ты любишь его? Я не знала, что ответить. Сказать «да» означало солгать, говорить правду было слишком сложно. И я молчала. Долго молчала. — А я всё помню, — ты, видимо, решил меня добить. — Всё. Твою комнату, пустой коридор у больничного крыла, Выпускной Бал… — Ты не женился? — спросила я невпопад. — На ком? — На той девушке. Я не знаю имени… — Я тоже его не помню. Ты не ответила. — Я люблю тебя. Сказать это было легче, чем ожидалось. У меня словно бы камень с души свалился: я же избавилась от того, что таскала в себе столько лет, от чего так безуспешно избавлялась со школы. Я была замужем. Определённо стоило вспомнить об этом значительном биографическом факте прежде, чем творить то, что натворили мы, но мы оба забыли. Я закрываю глаза и даже сейчас отчётливо вижу эту картинку и чувствую всё то же самое. Конечно, предлагая мне руку и сердце, Рудольфус должен был понимать, что его не ждёт уютное семейное гнёздышко и жена-домохозяйка, но измена — это уж слишком. Я так часто нарушала все мыслимые и немыслимые законы из-за тебя. Только из-за тебя. Потом был Азкабан, из которого мы оба сбежали. Это был первый раз, когда я повторила за тобой, а не наоборот. Наша последняя встреча, Блэк, давно стала сюжетом моих непрекращающихся кошмаров. Мы тогда примчались в Отдел Тайн после очередного тупейшего поступка Поттера. Мы с тобой не виделись пятнадцать лет, но ты не изменился: такой же худощавый, с длинными спутанными волосами и щетиной, в такой же рубашке. Увидев тебя, я будто бы вернулась на много-много лет назад, в те времена, когда любила тебя, и я снова тебя любила. Мне до жути хотелось броситься к тебе, поцеловать твои губы, вдохнуть запах твоих волос, ощутить на талии твои руки, послав к чёрту и Лорда, и задание, и Поттера. Но я билась, я боролась за себя, за своё будущее. Я направила на тебя палочку бессознательно — просто взмахнула ей и замерла. Рудольфус, пролетая мимо, задал вполне логичный вопрос: «Чего ты ждёшь? Убей!». Я не смогла. Экспеллиармус — всё, на что я оказалась способна. Твоё тело исчезло в арке, и я потеряла себя. Я не хотела верить в твою смерть, хотя знала, что ты умер. Твой драгоценный крестник пытался меня убить: силёнок не хватило, но уж лучше бы у него получилось. Меня хвалили, за меня радовались, а я была готова выйти в окно, повеситься, застрелиться, вскрыть вены. — не знаю, как лучше. Я и сейчас не знаю, хотя, похоже, выбрала самый жестокий метод самоубийства — жизнь. Ложась каждую ночь в постель с Рудольфусом, я чувствую лишь смертельный холод и одиночество. Муж не спасает меня. Я не спасаюсь — не хочу. Я давно мечтаю о том, чтобы снова быть с тобой вместе, пусть мы никогда и не были. Всё, что у меня есть теперь, — воспоминания. В них моя жизнь. Да, я живу там, в больной тобой голове. Каждый вечер Рудольфус быстро засыпает, а я по крупицам собираю ускользающие из памяти кадры: твои тёплые объятия, твой шёпот, твои поцелуи, твоё лицо. И каждую ночь я рыдаю до судорог, до свиста в груди. Ты и не знаешь, что я чувствую. А я люблю тебя, Блэк. Больше жизни люблю.