the mirror

У «беспризорников» на репетициях практически всегда царила рабочая атмосфера: редко кто вёл себя откровенно дурашливо, а неуместные шутки обходили их тренировочный зал стороной — стоило детям позволить себе слишком многое, как лицо лидера заметно мрачнело, а бровь, выбритая тонкой полосой пополам, всего лишь своим нарочитым изгибом начинала внушать страх. Лидер Бан мог одним выражением лица пристыдить так, что позже за ужином у младшего кусок, приготовленный, кстати, Чаном зачастую, в горло не лез, оставляя того пресыщаться собственной совестью и практикой допоздна. Отлынивая, сделаешь только хуже — это ребята усвоили каждый на своей шкуре, а потому выкладывались на полную и работали каждый день в поте лица на пути к их общей цели, ведомые своим справедливым лидером. Сегодня они отрабатывали «Ya Ya Ya» — Чану нужно было выйти вперед и пристально пронаблюдать за тем, как каждый исполняет свою партию. Чонину указал на точность движений, мол, проследить за этим лишний раз не мешает, Уджину — на время его перехода в центр. Но был и тот, кто в объективной критике сегодня почти не нуждался, выжимаясь до седьмого пота, куда усерднее других. И этим он бесил. Ли Феликс бесил Чана своим произношением без акцента, вызывающим, дерзким выражением лица и харизмой, что пробивала его коленки в дрожь. Бан Чан буквально кипел внутри себя из-за того, насколько отшлифованной была его партия. Строки песни, которые учил до самой ночи сначала в репетиционной, затем — в душе перед зеркалом, задерживая очередь на непозволительные пять минут, а после даже у себя в комнате шепотом, уткнувшись лицом в тусклый экран телефона и пританцовывая пальцами по подушке, мешая, наверняка, уставшему Сынмину уснуть. Только феликсово тяжелое дыхание после собственной партии выдавало в нем усталость и то, насколько он старался, чтобы получить похвалу или, может, кому-то что-то доказать. И Бан Чана откровенно раздражало, насколько он был даже в этом своем чертовом тяжелом дыхании хорош. Нет, как строгий лидер, он был весьма и весьма доволен — одобрительно кивнул и отправил его на перерыв, оставаясь отрабатывать партию с макнэ. Бушевал внутри именно Чан. В своем усердии Феликс слишком прекрасен, и поспорить с этим не решился бы едва ли даже сам Чанбин, чей агрессивный стиль являлся негласным эталоном для этой композиции. А Феликс лишь улыбался довольно, оставляя безоружными всех восьмерых вокруг, а Чана — и того уязвленным. Смотреть на то, как Феликс после перерыва превратился из агрессивного и неукротимого в трогательного — вообще выше любых возможных запросов. Глубокое, проникновенное вступление «glow» неизбежно окутывало теплотой и надеждой, а ведь это даже не выступление на сцене — и откуда в нем вообще, черт возьми, столько чувственности? Для Чана это так и оставалось загадкой, равно как и то, куда девался весь этот до дрожи проницательный, смелый — прямо в глаза взгляд, когда музыка переставала играть. Только Чан, непоколебимо стоявший у зеркала и скрестивший на груди руки, нарушал уверенным «Хорошо, но нужно еще раз — для верности» только что воцарившуюся тишину. Феликс лишь кротко кивнул, как и обычно, поправив черную шапку и встав на исходную. Чан же непроизвольно цеплялся взглядом за каждое его движение даже вне танцев, за что неумолимо корил себя уже в который раз за эту репетицию. Единственный, кто здесь не был сосредоточен на работе — это он сам. Часам к десяти вечера все начинали разбредаться, кто куда — в общагу, в отдельные маленькие комнатки со звукоизоляцией, чтобы отточить свои вокальные партии, а кто-то, вроде Бан Чана, в качестве наказания самому себе за фривольность, оставался в репетиционной. В портфеле лежал ноутбук — можно было заняться аранжировкой, поработать над чем-то еще, да над чем угодно, только, господи, какого черта вещи собрали все, кроме Феликса. Чану, достающему ноутбук и наблюдавшему в зеркало, как австралийская тушка приземлилась на диван, чтобы пару минут передохнуть, махая при этом задорно рукой всем остальным, выть хотелось — какой вообще смысл был ему тогда оставаться здесь, если главный отвлекающий фактор, похоже, уходить с остальными и не думал? Нет, злиться и вести себя грубо он не будет — не на что, разве что на себя самого за неумение контролировать эмоции. Джисон последним покинул зал, захлопнув дверь и унеся с собой последние шансы на продуктивный вечер. Феликс же бесстыдно растянулся на предоставленной ему одному мягкой поверхности дивана, потягиваясь и перехватывая ладонью предательски вырвавшийся зевок. В неловкой тишине, повисшей на пару мгновений, Чан успел полностью утонуть, непонятно даже с чьей — божьей или дьявольской — помощью опуская взгляд. Глаза забегали по поверхности стола — да и все равно, на что смотреть сейчас, лишь бы не на него, лишь бы не совершить взглядом крутой, для жизни опасный трюк. Юркой волной — по бедрам Феликса в отражении, как если бы он был сёрфером, продумывающим показательную программу на приближающемся к берегу пушистом от пены водяном гребне. А волна действительно приближалась. Поднявшись с дивана, он мерными, смазанными от усталости шагами подкрался сзади — неужели забыл, что прямо перед Чаном — большое зеркало, предательски оголяющее для глаз лидера любой диверсионный план? Правда, работало это и в обратную сторону — Феликс без труда заметил в слегка растерянном лице старшего сразу несколько оттенков смущения. Бан и без всяких зеркал знал, что должно было произойти, а потому убрал руки от техники и немного напряг корпус. Через мгновение он ощутил на плечах повисшего теплой коалой Феликса, и на лице без промедления появилась ямочка сразу вслед за улыбкой — нравилось, когда он так дурачился. — Если ты остался, чтобы бездельничать, то все твои заработанные за сегодня плюсы будут аннулированы сейчас же, — мягко, почти без укоризны, и лицо Феликса расплывается в самодовольной улыбке. — Я на секунду, Чан-хён, — ответив, он утомленно и почти обыденно, будто перед камерами, устроил подбородок на плече старшего, все еще обнимая того со спины. Вот только камер вокруг не было уже почти месяц, а взгляд, устремленный через отражение перед ними прямо в глаза Чана, был исполнен чем-то более глубоким, чем когда приходилось, например, следуя образу, строить глазки Чанбину. У Феликса глаза — действительно солнышки, улыбается он так же ясно и тепло, и каждый, пожалуй, желал бы оказаться на месте Со, когда на того снисходила благодать не просто шумного и неугомонного, но и так тепло ободряющего своим присутствием Феликса. И Чану хотелось тоже. Хотелось, да и признался он себе в этом уже давно, вот только претендовать и не думал ни на что. То, какими взглядами одаривал его младший, стоило им остаться беспризорными, имело свой шарм, не сравнимый с тем, что Ли демонстрировал на камеру или в присутствии других, для других. Надеждами себя Чан не тешил — слишком смело даже для его амбиций, но, стоило Феликсу притаиться щекой на широком плече, которое из раза в раз он предпочитал дивану, как мысли в голове оборачивались какими-то непонятными всполохами. Разобрать их можно было уже не пытаться — Чана оставили безоружным. — Мне нужно еще поработать, — все еще мягко, собирая отголоски ответственности в кулак сказал лидер, но в очередной раз разбился об оборону Феликса, который ответом на его фразу склонил по-птичьи голову чуть вбок и приподнял брови. — Что скажешь о моей работе сегодня, хён? Я хорошо потрудился? — почему-то по-английски, хотя Чан всегда был категорически против — после того, как Феликс оказался под угрозой исключения из-за проблем со знанием языка, лидер чувствовал личную ответственность — как если бы до этого момента дела обстояли как-то иначе. Чтобы отвесить ему единственное за весь день замечание, Чан слегка повернулся к нему, смотря теперь на младшего напрямую и бесконечно об этом жалея. В чертовом зеркале, где бы Чан ни находился, никогда не были видны его веснушки, которые, благослови небо выходные от съемок и макияжа дни, бурой россыпью красовались на ровной коже мальчишки.

Слишком близко.

Рука Чана инстинктивно легла куда-то на феликсов бок, а поворачиваться до конца Бан пока не спешил — не хотел рисковать слишком опасной близостью. Даже такой железной выдержки человек не мог ручаться за себя, когда Феликс, безбожно палясь со своим учащенным сердцебиением, неровно и так ощутимо от волнения выдыхает и опаляет воздухом шею Чана. Хотя лицо Феликса находилось от нее достаточно еще далеко, а рука у лидера ну никак не могла оказаться столь тяжелой, младший все равно так громко выдохнул, будто из него этот кислород выбили. — Что я говорил тебе про английский, Феликс? — бархатный тембр Чана пронёсся где-то над ухом младшего, а у того внутри эти самые треклятые бабочки щекотали рёбра из-за теплой руки хёна, придерживающей его талию. Феликс знал, что нельзя вот так — бесцеремонно отвлекать Чана от работы, осознавал, что ведет себя навязчиво, но ничего не мог поделать. Рядом с Чаном — ничего. Это на репетиции он выкладывался полностью и был серьезен, но теперь, оставшись вдвоем, одинокое желание прикоснуться к хёну по-особенному начинало царапать изнутри горло, не позволяя ничего Чану сказать в ответ. Феликс лишь молча кивнул, отчего-то прикрыв глаза и устремив взгляд в отражение. В зеркале напротив — очень непривычная картина: Бан Чан и Феликс, который за первого так неловко, но трепетно ухватился. На долю секунды Ли заметил — успел, пока Чан не отвернул голову, быстро заморгав, что взгляд старшего мелко скакал по его щекам. Феликс тут же зарделся, а в голове всплыл недавний диалог с Минхо, когда они ночью столкнулись случайно на кухне. С хёном, который, как и Чан, часто наблюдал за их хореографией, с которым у него выстроилась такая же крепкая связь, как и с Чаном, потому что ни от кого больше нельзя было получить такой поддержки во время их исключения, как от товарища по несчастью. Минхо-хён всегда был проницательным и сочувствующим, а потому заметить душевные метания обоих было вовсе не трудно. Феликса выдавала чрезмерная, несвойственная ему дотошность при исполнении партий непосредственно перед Чаном. Его же, соответственно, выдавал с потрохами тяжелый взгляд, когда Чанбин, пользуясь своим положением, клал голову на плечо Феликса, или когда последний бросался в лидера провокационными жестами-полунамеками. Феликс в привычной манере коснулся, например, за обедом пальцами брови Чана, с интересом вопрошая «как» и «для чего», попросил поправить пресловутый крестик на ухе, хотя тот же Чонин находился от него в двух шагах, а до Чана идти — аж на другой конец репетиционной. Однако, похоже, абсолютно все были слепы к происходящему, а Феликс и Бан Чан — в особенности, ну или же просто отмалчивались из солидарности. Кто угодно, но не Минхо, для которого опечаленные, кричащие одиночеством глаза младшего той ночью стали последней каплей. Феликс, перед тем, как пойти спать, долго еще слушал наставления хёна о том, как ему следует «просто попробовать», потому что «Бан Чан смотрит так, как никогда и ни на кого не смотрел».

И Феликс верил словам хёна.

Вот только смелость предательски покинула его, забрав с собой ребячество и не оставив от вызывающего поведения и следа. Перед Чаном стоял такой печальный в своей попытке всего лишь прикоснуться Феликс, задумчивым взглядом пленяющий через отражение в зеркале, а вживую, чуть сбоку — встречающий теплыми веснушками — солнечными поцелуями на его щеках. У Феликса внутри — целое густое облако переживаний, которое вот-вот норовило стать тучей, сгущаясь и сгущаясь в этой неловко повисшей тишине между ними. Ему некуда больше деть глаза: справа — лидер, смотреть на которого просто духу не хватит, а перед ним — отражение, чересчур смело демонстрировавшее то, о чем и говорил Минхо-хён той ночью на кухне. Чан смотрел на него, разглядывая веснушки, и позволяя себе придумывать для них собственный порядок, соединяя мысленно, как точки в детской книжке про созвездия. — Они нравятся тебе? — уже по-корейски, как Чан и велел, и, зачерпнув с последним глотком воздуха всю витавшую в комнате смелость, обернулся прямо к его лицу, встречаясь, наконец, с усталым, но таким заинтересованным взглядом. Бан Чан действительно не мог отвести глаз от младшего, да и не пытался даже — слишком приятно и трепетно он прижимался, одним своим сбитым дыханием развеяв все сомнения, съедавшие до сего момента. Феликс уже не видел — перед глазами всё плыло — чувствовал, как большой палец Чана лег на скулу и нежно поплыл вверх, очерчивая лицо и будто на ощупь пытаясь изучить эти самые веснушки. И от его взгляда уже не уйти. У Чана веснушек не было, но его тоже можно было назвать «поцелованным солнцем», потому что мягкие губы младшего так несмело и кротко накрыли его, сразу сминая и немного перемещая робкий поцелуй в уголок губ. Целовать Чана долго и чувственно было пока страшно. В следующее мгновение Феликс почувствовал на собственной щеке ответный смазанный поцелуй, который превратился в россыпь таких же маленьких и теплых неимоверно, исполненных чановской заботой прикосновений, будто он стремился исцеловать каждую его веснушку. Чан целовал так, как если бы до этого его держали на цепи, а теперь ошейник, после столь долгого ожидания, наконец, перетерся, даруя ему волю. — Это сойдет за ответ? — голос лидера обрел непривычно глубокий, бархатный окрас. Быть может, дело было в том, что фраза прозвучала прямо у него над ухом, но Феликс почувствовал, как приятная нега заполняет его, облачая в тягучие объятия. Чан обнимал за пояс, все еще стоя вполоборота. Поцелуем он смял слегка дрогнувшие губы Феликса — наверное, он хотел что-то сказать, но это уже было неважно. Чан ошалело, положив ладонь на теплую щеку младшего, поцеловал его, да властно так, что Феликс сразу и без сложных слов на корейском понял, каким на самом деле мог быть его хён. В глазах потихоньку темнело — Феликс приоткрыл невольно губы, впуская настойчивый язык Чана. Ладонь хёна — где-то на затылке, пальцы вплетены во влажные после усердной тренировки пряди, и Чан прижимал младшего еще немного ближе, заставляя того млеть и, кажется, забыть себя в его теплых руках. Феликс больше не ощущал времени, так что момент, когда он оказался повернут лицом к зеркалу, а Чан — у него за спиной, произошел для него примерно «где-то между поцелуями с хёном». Одной рукой хён придерживал его за подбородок, немного развернув к себе лицо и смазанно целуя в губы, а другой — бесстыдно пробирался под резинку спортивных штанов, от чего сердце Феликса пропустило один удар, а сам он встрепенулся и чуть выгнул спину — действия старшего доводили до исступления слишком неизбежно. Стоило его пальцам коснуться напряженного органа, пусть даже пока через ткань белых боксеров, как у Феликса в голове осталась только одна более-менее сформулированная мысль: позже в душе он будет трогать себя именно так — стоя лицом к зеркалу и повторяя точь-в-точь действия Чана. Ли кусал губы, исходился низкими полустонами и заламывал брови, не то блуждая руками где-то на боках хёна, не то зарываясь пальцами в его растрепанные волосы, и буквально мантрой повторял его имя. Чан редко, но жадно хватал воздух губами, прижимаясь ими к его щеке, уху, затем — ниже и, похоже, прямо по эрогенной зоне на шее, потому что Феликс откинул голову в сторону, открывшись ему, но не желая пока смотреть на собственное развратное отражение в зеркале. Правая рука теплым кольцом из пальцев сжалась на стволе Феликса, пока губы хёна требовательно и напористо овладевали всей шеей, покрывая ту поцелуями сантиметр за сантиметром. Чем ниже — тем более влажными и откровенными они становились, не оставляя Феликсу выбора, кроме как позволить своему низкому голосу разойтись в стоне, наполнившем комнату. Его бедра, прижатые к бёдрам Чана, чувствовали, как и тому, похоже, в спортивках теперь было тесновато, на что Феликс позволил себе выразительное австралийское «Блять», а следом — укус. Еще один. И еще несколько. Хён больше не держал рукой за линию челюсти — он оттягивал ей ворот толстовки, припав затем припухшими от поцелуев губами к ложбинке над левой ключицей. Теперь, судя по тянущему ощущению, в ней скоро распустится бордовое соцветие. — Никаких больше футболок со свободным горлом, — заметил Бан Чан, придержав вздрогнувшего Феликса за талию. А Феликс ничего не ответил — ему просто в кайф, что рука хёна сейчас так откровенно ласкала влажный член, и он даже осмелился посмотреть на эту картину в зеркало, что выбило из него сдавленный рык. Обычно в этом чертовом зеркале отражались результаты его стараний, а капельки пота на лбу выступали из-за усердных тренировок — отнюдь не из-за того, что хён, наконец, дождался сигнала к действию и дорвался до его тела. Феликс буквально плавился. Чан же от этого отражения просто терял голову — крышесносный вид возбужденного и так соблазнительно изогнутого Феликса в зеркале был самым лучшим способом продуктивно завершить день. Прикусив собственную губу, он шумно выдохнул, смыкая зубы несильно на мочке уха младшего, но держа его крепко, как щенка, и не давая двинуться с места. А Феликс и не думал об этом даже — будь его воля, так бы и остался здесь стоять навечно. Он думал лишь о том, как чертовски быстро двигалась рука хёна, как умело проворачивалось его запястье у самой головки — ему самому такое ни за что не повторить. Это тебе не хореография, которую можно отточить, упорно тренируясь, — только руки Чана, такие теплые и властные, способны были заставить мурашки волнами прокатываться по телу, а низ живота — приятно саднить. Чан видел — у мелкого вот-вот искры из глаз посыплются, и становилось немного обидно, что он не успел нажать «запись» в программе для редактирования песен — одними этими низкими стонами можно упиваться целую бесконечность, которые Чан, разумеется, оставил бы для себя одного. Он вновь позволил себе один поцелуй — последний и самый чувственный, глубокий, проведя перед этим языком по его нижней губе, потому что боксеры Феликса стали мокрыми секунду назад, а тот слегка трясся на своих двоих. В голове Феликса — фейерверки, эйфория и, кажется, абсолютная пустота после. Хён, любезно подставив ему плечо и подхватив за талию, помог Феликсу развернуться и прошагать к дивану, чтобы в последствии на него уложить. — Хён, — тихо, все еще так обомлело вымолвил Феликс, стыдливо прикрывая ладонями лицо, на что Чан лишь с улыбкой склонился и заботливо поцеловал в горячий, взмокший лоб. — Поспи, Феликс. Ты устал, — в этот момент одна из ладоней парня всё же накрыла собой руку Чана — почти самое смелое, на что сегодня решился Ли. — Если Сынмин останется ночевать в комнате младших или отрубится в гостиной за каким-нибудь фильмом, — он прокашлялся, потому что горло за несколько минут успело изрядно пересохнуть, — ты придешь? — столько надежды и просьбы в его лице лидер не видел еще никогда. Пожалуй, разве что только пару минут назад, когда Ли ненадолго осмелел и толкнулся в его руку, смотря при этом на собственное отражение. Хотя младший, скорее всего, этого и не помнит — лишний повод освежить память. — Приду. Изученный материал нужно закреплять. А теперь — спи. После первого слова Феликс со спокойной душой начал отпускать свое сознание, которое норовило покинуть его на протяжении всего вечера, но держался, пока самое важное не было сказано. Чан придет. А пока — заслуженный отдых для сонного чемпиона, который сегодня уж точно поработал на славу.