Самое страшное

      До Нового Года был ещё почти месяц, когда Иван Брагинский обнаружил на пороге большую коробку в цветах российского триколора, перевязанную крест-накрест золотой лентой. Как будто адресат и без того был недостаточно очевиден, чья-то заботливая рука вывела на крышке надпись.       — «Ване, чтобы задумался», — прочёл он вслух и послушно задумался. В основном над тем, где же отправитель и почему не отпечаталось на свежем белом снегу его следов. Не по воздуху же прилетел, хлопая ушами! А коробка стоит себе, не размокла, не припорошилась даже для приличия, как будто только поставили.       Может, подсказка найдётся внутри? Уже потянув ленту, он сообразил, что внутри может быть бомба, и отскочил. Минуты шли. Коробка взрываться не спешила.       «Найду того, кто послал — так тресну, что слово „анонимность“ забудет», — поставил Иван галочку в планах на будущее и снял крышку. Что-то шевельнулось внутри, и не сразу до Брагинского дошло, что это его собственное отражение. Во те на! Зеркало.       Помимо зеркала, в коробке обнаружилась записка, гласившая: «Загляни, если не боишься: там ты увидишь самое страшное!»       — Это почему вдруг — страшное! — возмутился Иван, разглядывая отражение. Выискались тут шутники! Его, красавца, богатыря, унижать вздумали. Ну ничего, найдёт, да объяснит как положено, чтоб больше не было таких подарочков…       И вдруг вместо его собственного лица возникло другое — опухшее, клочкасто-бородатое, с мутными и очень недобрыми покрасневшими глазами. Бомж с Трёх Вокзалов, да и только. На плечах бомжа вкривь-вкось пристроился засаленный тулуп, а на голове — съехавшая набок шапка-ушанка. Словно перед ним было не зеркало, а телеэкран, изображение отдалилось: бородатый мужик стоял на снегу в растянутых трениках и валенках на босу ногу. Из дыры под коленом виднелся кусок густо-волосатой ноги. Нога особенно впечатлила Ивана.       — Слышь, ты чё, не уважаешь меня, что ли? — прохрипел мужик и приложился к флакону с надписью «Боярка». Яо Ван улыбнулся натянутой улыбкой китайской куклы:       — Уважаю, конечно, уважаю! Так дашь кусочек Сибири? Мне ненадолго, в аренду…       — Ты чего это возомнил, а?! — глаза мужика налились кровью и стали совсем бешеными, как у выпущенного из клетки медведя. — Чтоб я, да пядь родной землицы Русской иноземщине?! Не бывать! Не отдам! Налетают, вороны, по кускам растащить удумали…       Яо Ван брезгливо отёр с лица слюну, и уголки его рта разъехались ещё шире:       — Ванюш, мы ж братья с тобой? Так какая же я иноземщина? Неужели с братом не поделишься? Нехорошо это, Ваня, не по-братски.       — Это что же — я? — пробормотал настоящий Иван, разглядывая зеркального двойника. Тот тем временем уже широким жестом отчерчивал на карте пресловутый кусочек Сибири, бормоча под нос:       — Ироды проклятые, да на мою многострадальную головушку… Со всех сторон, понимаешь, обложили! Террористы кругом, понимаешь, Япония, вон, обнаглел — Курилы ему подавай! А я что, а мне, может, самому места мало. Вот как возьму, приду к Альфреду, и как скажу: гони, пиндос проклятущий, Алясочку мою назад — а? Отдаст ведь, никуда не денется.       Яо Ван улыбался и кивал, словно болванчик, ровно до тех пор, пока зеркальный Иван не расписался в подсунутых бумагах. Получив желанную подпись, он тотчас заторопился:       — Пора мне, брат: производство надо поднимать, сам понимаешь.       — Ты попозже заходи, выпьем за победу! — крикнул ему вслед двойник и рухнул красным носом в сугроб. Ответом послужило кинутое через плечо: «Да-да-да…» — и шум колёс.       Картина сменилась. Теперь опухший Брагинский, как прежде, в тулупе и валенках, лежал под окнами Америки и орал во всю глотку:       — Слышь, Альф недоделанный, выходи, биться будем! За… ик!.. духовность мою! Не поставишь меня на колени!       — Иван, ты ж лежишь; тебе бы хоть на колени встать, я уж молчу, чтоб прямо, — усталый и помятый Альфред высунулся из окна. Как выяснилось, зря: совсем рядом с его головой просвистела, разбившись о раму, бутылка. Удостоверившись, что второй бутылки в руках собеседника нет, он сухо добавил:       — Ты же понимаешь, что такое поведение не одобряется цивилизованными странами?       — Цивилизация ваша, суды международные, ООНы — навыдумывали тут! Я знаешь, на каком месте их вертел? Ща б показал, да тебе ж понравится, петух очкастый! Ты просто биться не хочешь, боишься меня потому что. Я ж сильный! Я Людвига натянул в сорок пятом!       — Россия, мне немного надоело слушать о твоей насыщенной сексуальной жизни. Уйди уже к себе и там ори, а от меня отцепись! — окно захлопнулось.       — Правильно, беги, толераст проклятый! Небось потому выйти боишься, что уже в бабу превратился со своими феминистками и пидорасами. Сиди-сиди, трясись за жопу свою пиндосскую. Вот как встану — огребёшь. За террористов всех, что ко мне, православному, засылаешь, за то, что молодёжь равноправиями своими совращаешь с пути духовного. Ой, огребёшь — пепла ядерного не останется… За мир, понимаешь, за любовь чистую и ценности нравственные…       Предаваясь сладким мечтам о грядущей войне, зеркальный двойник заснул прямо на земле. Иван уставился на похрапывающего бомжа, в рот которому норовила залететь муха. Не со страхом смотрел — скорее, с лёгким недоумением и брезгливостью, как на буйного сумасшедшего, по случайности сбежавшего из поднадзорной палаты.       Вновь что-то вспыхнуло в зеркале. Зеркальный Брагинский, шатаясь и пыхтя от натуги, пытался ударить невозмутимо застывшего Людвига. Правильнее сказать даже — пытался попасть, потому как с координацией у него было так себе, и единственным, что тревожило Германию, сейчас было окружавшее его облако перегара.       — Слышь, помнишь сорок пятый, а, немец поганый? Я ж и повторить могу, если забылось! — очередной удар, пусть смазанный и слабый, всё же достиг цели. Людвиг поморщился и легко шлёпнул по вновь занесённой руке. Тотчас выражение лица Ивана сменилось на панически испуганное, и он неожиданно тонко завизжал:       — Видали, видали?! Ударил, ой, ударил! Агрессор! Фашист! Нацист! Все смотрите — Германия, скотина, дерётся!       — Вань, ну ты же первый ударил! — воскликнул кто-то за плечом. Украина, сестрёнка! Иван ещё не успел толком как следует обрадоваться, когда его отражение выкатило бешеные глаза и накинулось на сестру с воплем:       — Припёрлась, дрянь такая! Предательница! Подстелилась, понимаешь, под пиндосов проклятых! Да я тебя в сортире за такое утоплю, чтоб не стыдно было людям в глаза смотреть!       На этот раз, не ограничившись угрозами, двойник кинулся её душить. Лишь чудом вывернувшись, она бросилась бежать.       — И шарф свой ублюдский забери! — выругалось отражение и, напоследок хорошенько потоптав шарф ногами, кинуло ей вслед.       Столь ужасного зрелища уже не выдерживала даже его железобетонная натура, и потому Иван отвернулся. В глаза тут же бросилась вторая часть записки:       — «… Что может быть страшнее собственного будущего, не так ли?»       Зашвырнув зеркало подальше в сугроб, Иван Брагинский вдохнул полной грудью. А кругом — зима русская, трескуче-морозная; снег сверкает, что глаза слепит, и солнце светит — хорошо! Или, как в том фильме — лепота. Глупости это всё, страшилки: никогда он таким не будет.       Снежинки, сорванные ветром с ветвей, кружились в задумчивом танце. Медленно, неслышно крался по первому снегу новый, две тысячи тринадцатый год.