lullaby.

— Ты чего застыл? Быстрее, не успеем же! Клир взлетает по лестнице так, будто внутри у него двигатель в тысячу лошадей. Оборачивается на лестничной клетке, встряхивает выбеленными волосами нетерпеливо, улыбается, за руку тянет за собой. Пальцы у него — тонкие, изящные, теплые, в глазах пляшут искорки, а шарф повязан слишком небрежно. Не терпится. Не может сейчас ждать. У них в запасе еще целых тринадцать минут, но ему каждая секунда промедления, наверное, кажется вечной. Никогда не умел ждать. Рену спешить не хочется. Рену хочется растянуть каждую секунду, почувствовать на языке ее горьковатую сладость, ощутить в полной мере. Но он лишь вдыхает поглубже и послушно идет — впереди еще три этажа, а выше — ничего, только безмолвное бархатно-синее небо и неоновый свет городских вывесок и фонарей, выше — бездна наоборот, выше — тишина и ночь, и ничего кроме. Подошвы тяжелых ботинок глухо стучат о ступени, мышцы тупо ноют — давно не проходил по пятнадцать этажей за раз, а Клиру — ничего, бежит себе дальше, его шаги похоронным маршем звучат в мертвой тишине. Рену кажется, что он может слышать стук собственного сердца. На крыше небо отражается в чужих светлых глазах, Клир смеется, раскинув в стороны руки, подставляет лицо иссиня-черному его покрывалу и замирает так на несколько мгновений, красивый, любимый, самый родной. А потом срывается с места, подбегает ближе, суетится, пытаясь одновременно расстелить захваченный с собой плед, застегнуть чужую кожанку — "холодно же, замерзнешь!" — и поправить собственные лезущие в глаза волосы, и, разумеется, ему не удается из этого ничего. Рен останавливает его мягким жестом и негромким, но твердым "Дай я", сам расстилает на крыше старенький клетчатый плед, убирает с лица Клира светлые пряди, не удержавшись, целует в лоб, а после опускается и тянет на себя, чувствуя под пальцами мягкость чужого пальто, а щеку щекочат пряди чужих, так и не пожелавших не мешаться волос. — Бездна сейчас смеется над нами. — А нам разве есть до нее дело? Клир долго возится, пытается устроиться удобнее, прижаться еще покрепче, чтобы и под боком, и обнять, и взять за руку, и поцеловать можно было — даже здесь не умеет останавливаться на чем-то одном и ждать. Обиженно дует губы в ответ на чужой негромких смех, руки на груди складывает — сейчас, наверное, скажет что-то о испорченном моменте, но замирает, как только Рен кладет голову ему на колени и устало закрывает глаза. — Спой мне. — Как всегда? — Ты знаешь ответ. Пальцы Клира в его волосах, и голос его ровный и нежный, убаюкивает вмиг. Он поет о медузах, о том, что бояться не стоит, обещает сохранить чужой сон, и Рену спокойно и тихо. Досюда не долетают крики испуганных до смерти людей, не долетает вой сирены, не долетает визг покрышек и лай собак. Здесь — они вдвоем, только их песня, бездонное небо и ничего кроме. Здесь — упавшие на щеку соленые капли и собственный предательски дрожащий голос, здесь — тепло чужих рук и горькие от все тех же слез поцелуи, и ничего кроме. — Я посплю немного, ладно? — Спи. Я буду с тобой. Рен закрывает глаза и крепче чужую руку сжимает. Слушает чужой голос, вбирает в себя каждое слово и медленно засыпает. Знает, что ему приснится такая же бездна, только наполненная мириадами звезд, приснится песок под босыми ногами и шорох прибоя, и сотни тысяч флюоресцирующих медуз в его волнах. Приснится море, где они никогда не были и вряд ли уже смогут побывать. И конечно же, Клир будет там. Он ведь обещал быть рядом. Над небоскребами и зданиями медленно поднимается красно-рыжий "гриб" взрыва.