Глуха

Китнисс кричит некрасиво. Люди вообще уродливые создания, думает Джоанна - она уж знает, насмотрелась в цирке уродов Капитолия на расцвет дефектного рассадника (она всегда была злым сорняком). И эмоции у человеческого (вы)рода такие же искореженные, исконеженные; пытались сделать из себя подобие изящных совершенств, а вышли честно-грубые бесовские идеалы. Эвердин бьется о невидимую стену - темные волосы лохматятся, прилипают к ее щекам, лезут в широко раскрытый алый рот, откуда наверняка рвутся нечеловеческие крики; и те у них неправильные. Язык Сойки трепещет взаправду по-птичьему заливисто, а связки глубже, дальше напрягаются под тонкой напряженной кожей. У Джоанны лицо спокойное - она не пытается докричаться ответно, увещевая и успокаивая милосердным здравомыслием. Создатели арены разбираются в той самой выродившейся, выбродившей психологии трибутов; ее же идеология оказалась выбросившейся на сухой берег и задохнувшейся давным-давно. Фигура не рябит нервным движением, дискомфортом чужих мук: губы по-прежнему жестоко спаяны, а в глазах - мертвая стылость. Джоанна не слышит чужих губительных криков птиц. Она остается глуха и к мольбам Китнисс. Джоанна научилась этому у Бога.