heartless

Гилберт смотрит. Неотрывно, затаив дыхание. Он знает, что на него тоже смотрят. Но не желает возвращаться в рамки приличий. Он никому ничего не должен. После всего, что случилось, уж точно. Людвиг светел. Аж глазам больно. Он сияет, как солнце, и Гилберт щурится. И все равно смотрит. Дневное светило дарит тепло. И обжигает, если злоупотребить им. А Гилберт смотрит на свое божество, не в силах оторваться. Голос брата уверенный, громкий. Правда, смысл слов до пруссака не доходит. Да и не важно. Прекрасен миг, когда можно отдаться целиком наблюдению, зная, что Людвиг не увидит взгляда, наполненного безумным обожанием. Стыдно, как стыдно. Гилберт едва успевает опустить глаза, когда Германия заканчивает речь и садится на свое место. Спешно надеть маску самоуверенного наглеца, которому все нипочем, и надеяться, что конспирация сработает и в этот раз. − Молодец, Запад, − позволяет себе похвалить младшего Пруссия. Тот с толикой удивления приподнимает бровь. Ох, зря. Вольность непозволительна. Они уходят вместе. Гилберт чуть позади. Раньше было иначе. Он был ведущим. Сейчас же Гилберт готов быть для Людвига кем угодно, хоть самой распоследней блядью, выполняющей любой приказ и понимающей желания с полуслова. Но нельзя. Н е л ь з я. Как старший брат, он поклялся охранять младшего от всего. И даже от себя самого. Гилберт знает, что его тьма слишком опасна. И вполне может затушить свет его божества. Поэтому держится на уважительном расстоянии. Старается больше молчать. И ни в коем случае не прикасаться к Людвигу. Самое главное правило. И причиняющее больше всего боли. Гилберт знает, что дальше так продолжаться не может. И ждет момента, когда останется один дома. Призраки прошлого не в счет. Хлопает входная дверь. Брат ушел к России. Снова. От этого тоже больно. Но книга в потрепанной черной обложке с слипшимися желтыми страницами поможет избавиться от чувств раз и навсегда. Гилберт не помнит лица матери. Только холодный, сковывающий по рукам и ногам, взгляд отца. Как часто Пруссия хотел его смерти. Но Империя держалась на остатках его жизненной силы. Гилберт открывает пятьсот тридцать пятую страницу, ведет по полустертым строчкам пальцам, вдыхает пыль веков. Угол заливает красным. Захлопывает старый том. Он помнит все наизусть. Чтобы осуждающие взгляды не обожгли спину, чтобы заткнуть бунтующую совесть, чтобы дать себе иллюзию свободы, следует взять бритву, немного игл и осколков стекла. Гилберт стоит перед зеркалом и медленно расстегивает рубашку. Смотрит на свое костлявое, холодное, болезненное тело, и волна ненависти к самому себе поднимается к горлу. Гилберт прислоняет ледяное лезвие к груди, медлит секунду, а потом вспарывает неожиданно податливую плоть. Кровь тонкими, почти чёрными в сумерках струйками сбегает по животу и впитывается в брюки. Гилберт откладывает бритву, стискивает зубы и запускает пальцы в идеально ровный разрез. Натыкается на ребра, нетерпеливо протискивается дальше. Чувствует трепыхание органа, ставшего таким омерзительным в последнее время. И рвет с места, тащит на себя. Замечает, что кричит во весь голос, затыкает себе рот другой рукой. Красный комок судорожно трепыхается в руке, брызжет кровью и поскрипывает. Рваные артерии выглядят как кляксы. Гилберт улыбается. Дыра в груди неторопливо затягивается. Пруссак включает свет в подвале и кладет свое сердце на железный стол. Берет в руки спицу. − Агапэ, − шепчет он и пронзает плоть. Дергается, едва не падает стула. Берет вторую спицу. − Эрос, − уверенно проталкивает глубже, хотя рука дрожит. Третья спица. − Мания, − кисть сводит судорогой. Гилберт вооружается пятью иглами, символизирующими для него пять переломных моментов в жизни: рождение брата, две мировые войны, его собственная смерть и то, что произойдет сегодня. Гилберт ломает стекло на две части. Будто бы их с братом души. И довершает ритуал. Кладет сердце в шкатулку из черного дерева и прячет далеко-далеко на чердаке, чтобы его солнце точно не нашло. Но он ошибается. − Брат, что это? − Людвиг вертит в руках предмет, от вида которого у Пруссии все внутри холодеет. Гилберт молча подходит, забирает шкатулку так, чтобы не дай боже не коснуться младшего, снимает черный тяжелый ключ с шеи и открывает. Отдает обратно брату. − Оно твое, − Гилберту кажется, что он это произнес не разжимая губ. Кулаки невольно сжимаются. В глазах Людвига плещется ужас. Он берет в руки живой, искалеченный комок плоти. Кровь капает на пол, отстукивая пугающий ритм. − Я тоже читал этот трактат, − вдруг говорит Людвиг, и Гилберт падает перед ним на колени. Ибо Людвиг вынимает спицы. Одну за другой. Затем иглы. Пруссия воет, как дикий дверь, и бьется в судорогах. Людвиг непреклонен. Он извлекает две половинки стеклянной пластины и складывает воедино. Гилберт замирает, не произнося ни звука. Свет становится нестерпимым. − Неужели я люблю человека без сердца? − печально говорит Германия. Гилберт отчетливо видит каждую слезинку, бегущую по его щеке. − Солнце мое, взгляни на меня, − хрипит пруссак, а получив то, что хотел, зажмуривается. − Зачем ты так поступил со мной? Я никогда не осуждал тебя. Ни за что, − Людвиг задыхается, сердце в его руке пульсирует. Гилберт раздирает старый шрам ногтями, ничуть не щадя бессильную оболочку. − Верни, если хочешь. Людвиг вкладывает сердце в разверстую грудную клетку, сводит ее разодранные края вместе. − Оно и так принадлежит мне, − Людвиг улыбается, и только сейчас Гилберт замечает, что вместо слез на его щеках кровавые потеки. Гилберт не выдерживает. Тянется к Германии, крепко-крепко сжимает его и отыскивает потрескавшиеся, обветренные губы.