Сумасшедшие

Ему страшно. Ему одуряюще страшно. И метроном в голове противно стучит, отмеряя мгновения, минуты, часы, дни, годы… Он даже видит, как мелькает туда-сюда его острая стрелка, мельтешит перед глазами, и от этого уже мутить начинает. Впрочем, как и от водки. Даже тошно и тоскливо бы было, наверное, если бы не было так страшно. Ему больно. Ему ужасно больно. И воздух из легких выбило тупым стуком собственного сердца так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. А воздух лёгким маревом скользит перед глазами. Отчего-то кажется густым и горячим, таким тяжёлым, что и не поднимешь, а он всё давит и давит… И раздавить может, прогнись он ещё на полсантиметра ниже. Но ему на это плевать, он, может, и прогнулся бы, если бы не было так больно. Страшнее и больнее всего ему сейчас… Ветер мерно завывал в закоулках двора, бил стеклянными от холода руками в окна домов. Лавочка, на которой он сидит, похожа на мини-сугробик, и снег неприятно липнет к рукам. Губы онемели и потрескались, мерзко саднят лёгкой кроваво-замёрзшей корочкой. Сколько он уже тут сидит и тупо пялится на заветные окна?.. А в квартире брата наверняка тепло и уютно, и пахнет каким-то невероятным счастьем, нежностью, ИМ… Ведь иначе там, где ОН, просто не может быть. А Глеб сидит на стылой улице и бессмысленно борется со страхом и собственной болью, разрываясь между желанием наконец подняться на нужный этаж и бежать отсюда как можно дальше, без оглядки. Пока не сможет сдохнуть… Дверь подъезда открывается, выпуская на улицу поздних прохожих и тонкую полоску тусклого света. И Глеб решается… Стоять перед дверью квартиры брата ещё страшнее, чем казалось. Руки дрожат и не слушаются, он буквально заставляет себя нажать на кнопку дверного звонка. И медленно опускается на колени. Больно стоять перед Вадимом на коленях на бетонном заплёванном полу. Больно поднять голову и посмотреть брату в глаза. Больно понимать, что это лишь глупая и эгоистичная, а самое смешное — совершенно бессмысленная попытка что-то исправить. И только слёзы выжигают дорожки-шрамы на щеках. Давно уже так не было, только если паника придет и, схватив нетвёрдой рукой за горло, прижмёт тяжёлым отчаянием к полу. А вот так запросто, из ничего — давно уже не было… Он даже не видит, что Вадим опускается на пол перед ним и смотрит так ласково, без тени злобы или чего-то ещё. Но чувствует тёплые руки старшего на своих плечах и ныряет в объятия, надёжнее и роднее которых нет. Прижимается ближе к тёплому телу, обнимая в ответ. — Вадик, — выдыхает сквозь слезы, — Ва-а-адик, я не хочу ничего возвращать, и весь этот базар и фарс… Дальше идти хочу… только без тебя вперёд не получается… Вадик! — младший почти кричит, сжимая в пальцах ткань футболки брата. — Тише-тише, — Самойлов ласково проводит рукой по спине музыканта, — идём, — Вадим поднимает брата на ноги и заводит в квартиру. — Глебка, — шепчет младшему на ухо и осторожно целует в висок. А младший тихонько всхлипывает и льнёт ближе, будто вплавляется своей мечущейся истерзанной душой в душу брата, полную крепкого спокойствия и любви. Сам стягивает с себя пальто, скидывает шляпу и тянется за поцелуем. И страшно и больно сжимать в руках это тело, целовать эту душу, наливая её светом с каждым касанием губ. Чувствовать дрожь тела брата, что приятно танцует-вибрирует на кончиках пальцев. И целовать, целовать, целовать, возвращая себе своего безумного мальчика, вновь зажигая звезду, что живёт у него внутри. А Глеб изгибается в родных руках, прижимается ближе и просит-постанывает: «Ещё…» И Вадим сдаётся. Тянет брата в спальню, сбрасывая одежду комьями-кляксами на пол. Укладывает родное тело на кровать, прижимает-нависает, мнёт, ласкает, гладит светлую кожу, вспоминая-узнавая вкус брата. Глаза Глеба, ясные, чистые, покрасневшие от слёз и ставшие ещё более яркими и завораживающими, светятся в полумраке комнаты надеждой, любовью и какой-то безграничной выстраданной нежностью. Губы чуть приоткрыты, грудь ходуном ходит от частого неровного дыхания. И Вадиму хочется сказать, как младший сейчас очарователен, невозможно мил и до острой колкой боли под рёбрами старшего уязвим и беззащитен. Как он, Вадим, любит его именно такого, открытого и настоящего, всего Его. Но он молчит, только наклоняется ближе, втягивая Глеба в поцелуй и входя в его тело медленно и аккуратно, но всё ж таки причиняя невероятно сладкую и нужную боль. Тут же стирает её страстью и ласковой нежностью, заставляя Глеба забыть обо всём на свете, отдаваясь во власть чувств и любимых рук. Расслабленные, выбившиеся из сил и совершенно, невозможно довольные, они лежат на постели, восстанавливая сбившееся дыхание. — Вадик! — младший резко садится на постели, тихо охает от забытой боли и смотрит на брата, — Ва-а-адик, — наклоняется к самому лицу старшего, щекочет дыханием, — Вадь… — Глебка, — Самойлов лениво открывает глаза, сталкиваясь со счастливым взглядом голубых глаз напротив, — ты счастлив сейчас? — Конкретно сейчас — да. — Ты хочешь всё вернуть? — Нет… Хочу идти дальше, пока силы есть, — поэт замолкает, а после осторожно добавляет, — но только без всех этих истерий и скандалов… Дальше, но только с тобой, Вадь. — Со мной, так со мной, — выдыхает старший, притягивая брата к себе. Шепчет, целуя в макушку, зарываясь носом во вьющиеся русые волосы, — Ты мой самый лучший и любимый брат. Мой безумный гений… — проводит губами по векам младшего, касается дыханием подрагивающих ресниц — Мне страшно и больно с тобой, Вадик, — Глеб послушно закрывает глаза, подчиняясь ментальным приказам старшего. — Но я смогу, я хочу это терпеть, это любить, как люблю тебя… Сумасшедшие мы с тобой вдвоём, Вадь. И пусть так и будет… — Конечно, малыш, как ты скажешь, так и будет… А теперь спи, — Вадим легко целует засыпающего брата в губы и сам проваливается в царство Морфея. Теперь он, наконец, спокоен и счастлив. Теперь ему, наконец, хорошо и уютно.