* * *
Левий Матвей давно покинул дворец, а прокуратор так и сидел в кресле, словно памятник самому себе. Светильник догорал. Последние всполохи огня отбрасывали неверные тени на окровавленный мешочек, лежавший на столе перед Пилатом. Значит, тридцать тетрадрахм, подумал Пилат, не сводя с пятен крови усталых глаз. Во столько Каифа оценил жизнь безвредного философа. Как мало, и как ничтожна человеческая жизнь. В городе все еще праздновали, прокуратор видел множество смазанных оранжевых огней внизу. Эти люди спокойно предали смерти невинного и словно забыли об этом. Ненавистный город. Он безнадежно упустил что-то важное, сегодня утром он совершил большую ошибку и смутно чувствовал, что уже никогда ее не исправит. Светильник догорал и тьма, таившаяся в углах дворца, пришла в движение и все плотнее обступала кресло прокуратора. Мрак сгущался позади, Пилат явственно ощущал его затылком. Поддавшись секундному страху, прокуратор поднялся, обнажил меч и тут же, горько усмехнувшись, упал обратно в кресло. Оцеплен сад, оцеплен дворец, здесь никого нет. Вспомнился вдруг рассказ Афрания о последних словах Га-Ноцри: «В числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость». Слова повторялись и повторялись в голове, соединялись друг с другом и сплетались в тяжелую стальную цепь. Она обвила грудь прокуратора, сдавила ребра, не давая вздохнуть. Серебряный луч, так беспокоивший Пилата перед визитом Афрания, подбирался к ногам. — Он был не прав. Трусость — не один из главных, а самый главный порок человеческий, — прошептал прокуратор, обращаясь неизвестно к кому. Взгляд упал на меч, который Пилат до сих пор держал на коленях. В лезвии, блестевшем в зловещем лунном свете, он увидел измученное лицо. Он принял бы его за лицо мертвеца, если бы на лбу не билась так часто жилка. — Еще одно убийство на твоей совести, прокуратор? — вдруг прозвучал в тишине холодный голос. Пилат не верил своим глазам — отражение в лезвии, казалось, жило отдельной жизнью. — Я говорю об Иуде из Кириафа, — уточнило вдруг ожесточившееся лицо. — Он доносчик, — слабо сказал Пилат и прибавил уже тверже. — Он виноват в смерти Га-Ноцри! — Посмотри на себя. Веришь ли ты в свои слова? Тебя переполняет гнев, прокуратор. Ты знаешь, что не Иуда из Кириафа виновен в казни, но поправить это нельзя и гнев бессилия душит тебя. — Ложь! Пилат почувствовал, как побледнел, и как затем вся кровь бросилась ему в лицо. Он крепко сжимал рукоять меча и понял вдруг, что не в силах ее отпустить. — Ты знаешь, что нет. И потому не будет тебе покоя. Посмотри на эти деньги! Кровь Иуды вовсе не на них, прокуратор. Голос стал тихим и вкрадчивым, а Пилат почувствовал, как по рукам заструилось что-то теплое. И снова, как днем, он убеждал себя, что ничего нет. Убеждал до тех пор, пока не охрип, а собственное лицо в отражении вдруг не вернуло прежнее выражение усталости. Пилат неожиданно осознал, что и на руках совсем не кровь — это прибежал Банга и лижет ему руку. — Ты очень вовремя, — негромко сказал прокуратор и ласково погладил собаку. Значит, снова ничего не было. Он снова заснул и значит, что страшное отражение, кровь, этот холодный голос — не более чем сон. — Лучше бы не было казни. И даже если бы Левий Матвей вдруг зарезал меня тем хлебным ножом — даже это было бы лучше. Луна постепенно выцветала, уступая свое место утренней звезде. Прокуратор наконец-то заснул, подложив руки под щеку, и дышал ровно и спокойно. Рядом спал верный пес Банга.* * *
Следующей ночью Пилат изо всех сил старался не уснуть. Он боялся, что как только закроет глаза — снова услышит этот чужой обличающий голос и увидит кровь на своих руках. Но силы оставили его. Это был очень хороший сон. Он видел голубую, чуть светящуюся в темноте, дорогу, скользившую между колоннами и устремлявшуюся ввысь, к полной луне. Дорога звала прокуратора, и он, не сомневаясь ни минуты, ступил на нее. Он поднимался все выше, но не боялся упасть. Отчего-то у него было хорошее предчувствие. Предчувствие не обмануло. Пилат не знал, когда и как именно философ оказался на его пути, но был искренне рад его видеть. Ремешок вокруг лба, порванный голубой хитон, открытое и спокойное лицо, как и в их первую встречу. Значит, он жив, значит, не было казни? Пилат не удержался от вопроса. — Не было, игемон. Ничего не было, — заверил Иешуа. Безграничная радость заполнила Пилата. Он говорил, что сожалеет, что, если бы суд происходил сейчас, он вынес бы оправдательный приговор, даже если бы пришлось пожертвовать карьерой. Иешуа слушал с кроткой улыбкой. — Не тревожься, игемон. Ты же сам сказал, что казни не было. — Иначе ты не говорил бы со мной. Оборванный философ кивнул, и они двинулись вдоль дороги. Они спорили, спорили о чем-то важном, но ни один не мог убедить другого. И это было хорошо, это было правильно. Спор все не заканчивался, как не заканчивалась и лунная дорога, и Пилат хотел, чтобы это длилось вечно. Дорога бежала вдаль, луна не приближалась, но ее свет из мягкого и спокойного превратился в нестерпимо-яркий. Он слепил глаза, Пилат уже не видел рядом философа, а вскоре перестал и слышать. Напрасно он звал Иешуа — никто не отзывался, только свет становился ярче, растекался и, словно горячая лава, заполнял голову. Почему Иешуа исчез именно сейчас, когда он так нужен? Прокуратор открыл глаза и увидел привычные колонны дворца и высоко стоявшее в небе солнце. Его лучи падали прокуратору на лицо. Он сел и хотел приказать привести Иешуа, но вдруг осознал, что это невозможно. Иешуа Га-Ноцри умер на кресте. — У меня плохая должность, — пробормотал Пилат и устало потер пульсировавший болью висок. По дворцу разливался запах розового масла.* * *
Шли дни, складываясь в недели и в месяцы. Распятого бродячего философа постепенно забывали. Пилат тоже был бы рад забыть Га-Ноцри, но не мог. Куда бы он ни пошел, за ним неотступно следовал запах розового масла, от которого не было спасения. Это было невыносимо, как и вынужденное пребывание в Ершалаиме. Прокуратору казалось, что невозможно ненавидеть этот город сильнее, но он ошибался. Иешуа всех людей считал добрыми, изменил ли он свое мнение, когда эти добрые люди решили его распять? К сожалению, узнать ответ теперь невозможно. Запах роз и головная боль, его неизменная спутница, несколько отступали к вечеру, а ночью Пилат вновь шел по лунной дороге, разговаривая с философом и радуясь, что он жив. Это повторялось каждую ночь, кроме тех, когда на небе показывалась полная луна. Тогда Пилат всю ночь лежал и смотрел на серебряный диск, не в силах заснуть и в глубине души надеясь, что вот сейчас появится тот самый луч, а вместе с ним живой и здоровый Иешуа. Но луч не появлялся и утром Пилат оказывался утомленным и совершенно разбитым. Он не запомнил, когда начал с таким нетерпением ожидать вечера. Как только на горизонте показывалась узкая рубиновая полоска заката, сердце начинало радостно биться, и Пилат знал — скоро он вновь увидит Га-Ноцри. Месяцы становились годами. В городе снова вспыхнули беспорядки, устроенные Варравваном. Он же просил тогда казнить Варраввана, и что теперь? Он подавил бунт, подавил жестко, но эффективно. Затем была жалоба на кровавую расправу от жителей Ершалаима и отстранение от должности. Что ж, тем лучше, вот и повод покинуть ненавистный город и вернуться обратно в Рим. Но возвращение не принесло покоя. Каждую ночь, как и в Ершалаиме, Пилат гулял по лунному лучу в сопровождении Банги и философа, и каждое пробуждение было мучительнее предыдущего. Запах масла прибыл вместе с Пилатом домой и от этого головные боли посещали все чаще. Иногда, в полнолуние, терзаемый бессонницей, он снова видел темные пятна на своих руках и пытался их оттереть. Наваждение исчезало лишь под утро, когда луна утрачивала сияние, а небо из иссиня-черного становилось бирюзовым. И так день за днем, из года в год. Ночные прогулки и вино, которое теперь он пил чаще, чем раньше — единственные радости, что остались Пилату. В последнее время он часто засыпал в кресле на террасе. Однажды слуга неосторожно разбил кувшин с вином и Пилат с трудом отделался от ощущения, что алая лужа у кресла — не вино вовсе, а кровь. В один из вечеров он вновь сидел на террасе. Долго смотрел на темное вино в чаше и, наконец, выпил. Закат угасал, красно-золотые полосы теснили лиловые облака, скоро должна была появиться дорога. Вот и она, и вновь на его пути стоит Иешуа. Вчера они не договорили, ему очень надо закончить разговор, объясниться. Пусть эта ночь никогда не кончается! Но она все-таки кончилась, как и множество ночей до нее. Пилат все так же сидел в кресле, у ног лежал верный Банга, и растекалась по каменистой земле красная лужа. Десятилетия складывались в века, песчинки в песочных часах времени неумолимо падали, как камни с окружавших Пилата скал. Менялись эпохи, начинались и заканчивались войны, рождались и умирали цари, голод и эпидемии перемежались благополучием и процветанием, а Пилат все сидел и спал, просыпаясь, когда наступало полнолуние. Стирая с ладоней бурые пятна и глядя больными глазами на луну, он тихо звал собаку и жалел, что не может поменяться местами с нищим Левием Матвеем. Двенадцать тысяч лун сменили друг друга, пока он не увидел незнакомых всадников. Один из них, мужчина, что-то крикнул, но Пилат его не услышал — раздался гром. Он был намного сильнее, чем тогда, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, и горы вдруг рухнули, открывая залитый солнцем великолепный сад дворца Ирода Великого, фонтан и каменных львов. Теперь уже наяву Пилат увидел лунную дорогу, появления которой ждал все эти годы. Банга бросился бежать по ней, вслед за ним двинулся и Пилат. Еще минута, сейчас он увидит его. Пилат не ошибся — перед ним действительно стоял Иешуа. Он ласково улыбался. Пилат радостно рассмеялся и почувствовал такое облегчение, словно с души упал не камень, а одна из этих скал. Появилась удивительная легкость, а голова наконец-то перестала раскалываться от боли. Только одно не давало ему покоя. — Скажи мне, философ, — спросил он, настороженно вглядываясь в умиротворенное лицо. — Ведь казни не было? Ответь мне — не было? — Конечно, не было, — согласился Иешуа. — Идем, игемон. У меня есть кое-какие мысли, которые, может быть, будут тебе интересны. Они медленно уходили по лунной дороге — бродячий философ Иешуа Га-Ноцри и пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.