Город прячет мертвецов

Девушка засмеялась. Она откинула назад голову — едва заметная сеточка вен, прозрачная кожа, тонкой работы шарфик. Поправила серьги-кольца, тяжело оттянувшие мочки ушей к плечам. Игриво улыбнулась, косо посмотрела поверх затемненных очков — ее собеседник, видимо, был совершенно очарован мимолетной игрой, которую она затеяла. Пальцы, запястья, кончики ногтей — она касалась себя бегло, с намеком, скользяще и нежно. Заторопилась, небрежно ухватившись за слишком свободный браслет часов. Защебетала, почти не разжимая губ, с неизменной, широчайшей улыбкой, о чем-то предсказуемо-невинном: автобус-курсы-практикум. Вскочила с места, зацепив стул подолом цветастой широченной юбки. Складки-оборки-шифон, уроненный шарф — грациозная женственность, легкий флер беззащитности, вопиющая хрупкость. Словно вырезанные ключицы — ходят ходуном от сиюминутных смешков над несмешными шутками. Ее собеседник — коренастый кудрявый юноша лет двадцати — совершенно, без памяти в нее влюблен, безответно, как он полагает. Слепой в своем сладком, надуманном отчаянии, он не может прочесть десяток оставленных ему намеков: запястья-пальцы-ногти-шарфики — их увидел другой, сидящий рядом с ними престарелый донжуан лет шестидесяти. Он стащил с лысеющей головы панамку, тяжело, одутловато обмахивается ею, плотоядно облизывая желтые потрескавшиеся губы. «Мне бы лет десять сбросить», — написано на его круглом лице. Он смотрит на все эти складки-оборки, мягко покачивающиеся там, где это нужно, чтобы скрасить походку. Все смотрят на них — все провожают невероятную девушку взглядом. «Пожалуй, это будет слишком легко». Газета трехдневной давности жалобно зашуршала, престарелый донжуан вздрогнул: столик в дальнем углу опустел, словно по волшебству. Никто в кофейне так и не смог припомнить после, кто же сидел в нем и сидел ли вообще. Саймон отчетливо помнил, с чего все это началось: с гигантской распродажи в «Мейси». Все, что пожелаете для вашей услады и счастья — всего за полцены, только сегодня! Дверные ручки из цельного дуба, градусники для аквариумных рыбок, гироскопические головоломки и велюровые пижамки для чихуахуа — именно то, что выразит ваше «я» как нельзя лучше и подчеркнет индивидуальность. Новым бесчернильным пером, прошу заметить — и спешите видеть! Определенно, удушливая волна накрыла город именно тогда: толпы зомби без личности, желающие самоопределиться за счет одежды только из натуральных тканей, зеленых биоразлагаемых пакетов и хаоса нью-дарк-электрик-лаунжа, который агрессивно визжал по нервам и мозгам в каждой примерочной кабинке: купи-купи-купи! Потасовка на распродаже туфель с леопардовым принтом «Защитим природу вместе». Ритуальное самосожжение «Останови войну» в самом центре города — под тантрические завывания на мертвом индоевропейском языке. Лондон, всегда с избытком порождавший уродов и ублюдков всех творческих мастей вдруг яростно начал выплевывать, исторгать из себя эту индивидуальность. Начал набрасывать ее на чужие шеи и душить, пока глаза из орбит не полезут в сторону ближайшего ценника: о-о-ого, совершенно эксклюзивные поросята-запонки за по-о-олцены! Саймон яростно закусил кончик пластиковой ручки: там, где одновременно хотят самовыразиться три миллиона придурков, панков, модов, леворадикалов и правоидиотов, помноженные на все мыслимые и немыслимые «маленькие британские колонии», неизбежно найдется тот, кто начнет самовыражаться острыми предметами. Это убийство, а он повидал многих, было отвратительно не только своей бесчеловечностью, но и огромным таким баннером: «ЗАМЕТЬ МЕНЯ», кричало оно, только сегодня и только для выпуска вечерних новостей — в городе орудует убийца, который совсем скоро станет маньяком! Три убийства по цене одного — спешите видеть! Эксклюзивная идейность! Удивительная игрушечность происходящего! Такого вам не покажут по BBC — забудьте о «Буре в пустыне», ведь есть я, и я гуляю между вами! Саймон начинал скучать по временам, когда убивали ради чего-то простого и понятного. Не поделили бабу. Не поделили бутылку. Не поделили зассанный угол где-нибудь в Хакни. Жертвой была, предположительно, Саманта Уолтерс: двадцать один год, не замужем, детей нет. Опознавать пришлось по коронкам: девушку сожгли. Останки обуглились до черноты. Изящно, вызывающе разложенные на полу — широко разведенные руки, скрючившиеся и впившиеся в доски пола. Распахнутый до вывиха рот (что с ней делали перед тем, как плеснули керосину — оставалось только догадываться). Училась на вечернем — искусствоведение, французская живопись девятнадцатого века, тема дипломной работы — символизм цвета в творчестве раннего Курбе. Что убийца, что жертва — тьфу. Саймон тщательно осмотрел место преступления: три крохотных пятнышка крови. Следы борьбы — хаотичные. Девушку застали врасплох. Дальнейшее он никак не мог смоделировать: слишком мало зацепок. И куда, как он умудрился выкачать столько крови? Да, точно. Когда он высказал эту идею, его ребята только головами покачали: ну, шеф, последний прозак вам точно был лишним. Разве что он замотал всю комнату в пленку, как тот придурок, как его там?.. Да-да, точно, он. — Ее обескровили, — продолжал настаивать Саймон, — посмотрите, как тело обуглилось. Огонь вообще ничто не могло остановить. А, что? Да иди ты… Саймон яростно грыз ручку — чертов кашель так его истерзал, что пришлось отказаться от сигарет. И он был слишком зол, чтобы перейти на пластыри, жвачки-заменители «Никоретте», специальные леденцы-палочки или прочие фаллоимитаторы эрзац-табака. Он был уверен — убийца обескровил девушку: перевернул кверху тормашками, чтобы эти ее цыганские юбки задрались на голову, сделал что-нибудь с тем, что под ними, а потом полоснул по горлу. Выпотрошил, как свинью, забрал все органы, которые могли сгореть. А знал он это потому, что убийце хотелось не просто покуражиться, а сделать что-нибудь, чего еще никто не делал. Распродажа безумств — спешите видеть! Еще безумнее было бы просто сбрасывать с крыш домов кирпичи и толкать людей под поезда в «трубе», но этим кто только ни занимается, да? Слишком скучно и предсказуемо. Как же болен этот херов город, а. — Соберите мне на нее полное досье. Друзья, знакомые, любовники — все, что найдется. Хочу знать каждый чих этой цыпочки, ясно? Саймон знал, с чего началась истерика его родного города. И знал, что не ему ее закончить — с такими справляется разве что огромная нужда. Угроза атомной войны, например. Но он мог хотя бы попробовать. Начать, как говорится, с малого. Мужчина замер. Поправил свои благообразные седые кудри, нервно подергал пенсне на переносице, потер очки, не подышав на них, криво нахлобучил. Он передвигался опасливой, дерганой походкой ипохондрика, внушившего себе больные почки, артрит и цирроз от плохой экологии. Потные ладони шарили поверх лаковой кожи потрепанного чемоданчика, пальцы трескуче хватались за ручку. Он постоянно оборачивался в этот неурочный, беспокойный час, то за одно плечо, то за другое. Неожиданно останавливался на углу, выглядывал из-за него, точно помышляя, бежать ему или не пытаться, или примерещилось, или слишком много было съедено за ужином, оттого и все эти тени — вон они, следуют за ним по пятам. Как только он успокоился и сделал шаг, тени двинулись за ним следом. Мужчине осталось пройти двести метров до входа в Шордич-парк. Там он остановится у беличьей кормушки, полюбуется на стройных любительниц йоги на ночь, а потом нырнет за апартаменты, к набережной. Там, под мостом, есть подходящая мусорка и достаточно домов с глухими окнами. Саймон готов был на деньги поспорить, что при рождении его шеф был «Смит» или «Гоббл», или «Крэбб». Его шеф, старший лейтенант Анкоридж, явно поменял себе фамилию. Очередная вариация «никто». Хер ты и мать твоя шлюха, думал Саймон, старательно пожевывая пластиковую пуговицу. Половина отделения, узнай она о такой чудаковатости, подхватила бы ее, окрестила бы «трендом», выперлась бы с антиглобализмом и вознесла Саймона на вершину мира как поборника борьбы с обществом потребления. На самом деле у Саймона была аллергия на ксилит. На самом деле Саймону было насрать, с кем бороться — он был достаточно зол, чтобы ненавидеть всех сразу. Мистер «Анкоридж», мистер «с хреновой фамилией не делается громких дел», вцепился в его коробку мертвой хваткой и не возвращал ее. Он дергал ее к себе с вкрадчивой силой коммивояжера, тянущего деньги из кармашка доверчивой домохозяйку — право, ну что вам стоит? — Сержант, я бы хотел ознакомиться с этим лично, прежде чем давать вам разрешение на… — Послушайте! — начал закипать Саймон. — Какие еще вам нужны причины, чтобы дать ход делу?! Саймон был на грани, потому что Саманта Уолтерс, мисс-барбекю прошлой недели, нарушила правила противопожарной безопасности. Какой-то очередной гомик из комитета по экспертизам, прикрыв свою лакированную задницу липовыми экспертными заключениями, проверил проводку в доме и заключил, что во всем виноваты переходники на французские розетки. Именно поэтому, дамы и господа, господь лично карает всех предателей, посмевших отдаться лягушатникам! Мы терпим их экспансию в мир высокой кухни, в мир высокой моды, в мир высокого парфюма и в койки наших жен, но не потерпим столь наглого входа в мир нашей электроники! Боже, храни нас от круглых штекеров, ибо они похожи на фаллосы, а какой мужик допустит такое у себя под крышей! Разве что гомик из экспертного отдела, чтоб его! Саймон лично наорал на него так, что голова разболелась: у нее что, к розетке подведен контактный рельс метро? Какое напряжение в розетке даст такой эффект? Сразу видно, что этот манерный мудак никогда не держал в руке ничего тяжелее хера — от удара бытовым током трупу не обуглиться! Его выслушали с тонкой улыбкой превосходства — этакое «да, но», и «но» перевешивало. Да, вы, конечно, правы, но мы правее, потому что у нас с шефом совпадают взгляды на цветоводство, конфликт в Ираке, а еще мы вместе посещали последнюю выставку индийских специй в Харроу, ну разве не прелесть! Мистер «Анкоридж» (хера тебе лысого, а не «лейтенант»!) перебрал все собранные им материалы, любовно разложенные по маркированным пакетам. Не без интереса посмотрел доклад, в котором упоминались и изъятые внутренние органы, и потрошение, и сожжение — а ведь от идиотов из отдела Саймон всего лишь хотел услышать подтверждение своих идей, анализ паров керосина в трупе! — Мне кажется, вы притягиваете за уши, — мягко сказал ему «Анкоридж». — Это не убийство. — Да почему! — В нем нет мотива, — спокойно сообщил «Анкоридж». — А вы ведь помните, что убийство без мотива… — Женские сиськи. — П-простите? — заикнулся шеф. — Женские сиськи. Шьет из них кисеты. Или из писек — чем они хуже, — Саймон не удержался и полез во внутренний карман — за сигаретой, не покурить, так пожевать. — Я не знаю, чему вас там учили на вечерних курсах кройки и шитья висячих дел, но меня учили, что есть психопаты, которые просто любят помахать скальпелем и нажраться чужим страхом, прежде чем подрочить на труп. — А потом его сжечь? — взял себя в руки «Анкоридж». — А потом его сжечь. Он некоторое время помолчал. Покачал головой, повздыхал и посмотрел на Саймона — почти робко, почти ласково. «Все это, конечно, славно…» — перевел для себя Саймон. — Вы перегибаете палку, — мягко произнес шеф. А потом завел обычную свою шарманку. «Переутомление не способствует…», «…участились случаи немотивированной агрессии…», «…я все понимаю про квартальную премию по раскрытиям…» и самое безжалостное — «У нас открылись неплохие курсы йоги, бесплатные для сотрудников». Он посмотрел на «Анкориджа» и ядовито, насколько позволяла язва, ухмыльнулся. — Благодарю. В йоге есть что-то гейское, мне это не по нутру. Саймону даже не пришлось хлопать дверью — носатое мурло его шефа неплохо подняло ему настроение. И тем не менее. Ордера на расследование он не получил, в ближайшие дни ничего, кроме бумажной работы, ему явно не светит, но кто мешает… как это у них? «Поработать со статистикой раскрываемости». Тем более с Пэгги, архивисткой, крепко сбитой бабой, заставшей еще Уинстона крепким и, с ее же слов, «горячим парнем», у него были налажены отношения. Даже несмотря на ее любовь к тупорылым сериалам, где кто-то всегда смеялся за кадром, она была такой же ядовитой, цепкой и тошнотворно визгливой, как сама атмосфера города, в котором все они были заперты. Который просто необходимо было хоть как-то очистить. Вразумить. Вырубить по пути, того, кто будет против, если понадобится. Парень схватил нож. Умело, цепко — прямо в яремную вену. Сразу пустил кровь — немного, чтобы достаточно запугать. — Выворачивай карманы, живо, — он сипел, коротко покашливал. Рука, не сжимавшая нож, тряслась, глаза бегали, из носа текло, глаза, красные и натертые, яростно слезились. — Сильно же тебя ломает. — Заткнись! — он нащупал бумажник. Рванул его из кармана с уверенной небрежностью, быстро пересчитал, разбросав в стороны визитки — присмотрись он, то увидел бы только пустые бумажки. Прямоугольнички пустоты. Парень лихорадочно облизал губы, низко, противно захихикал. Потно заскрипела рукоятка ножа, взгляд его обрел кинжальную остроту. Он заорал, согнувшись вокруг сломанного запястья — зазвенел и покатился за мусорные баки нож. Паренек-то хилый, не выдержал даже короткого рывка. Да и нож ему более не понадобится. — Ну и дешевку ты притащил, китайская поделка, «помощь любой домохозяйки». Интересно, он хоть на что-нибудь сгодится? Проверять предстояло быстро. Саймон пил. «Входил в гармонию со своей внутренней Монголией», как выражались на своем недоязыке некоторые его коллеги. Выплескивал агрессию пассивным методом. Самовыражался, и в чем-то он лучше других понимал этого ублюдка — у них была точка соприкосновения. Они оба ненавидели людей, но ублюдок — слабее. Ему хватало терпения к ним прикасаться. Саймон не вышел еще на улицу с пистолетом-автоматом только потому, что ему противно было думать обо всей этой копошащейся массе. — Ты только взгляни на них, — едва ворочая языком, поведал он свою боль Бармену. Бармена звали Бармен. Бар назывался «Бар». В нем не было оленьих рогов на стенах, игральных автоматов «под старину», предупреждений о глютене в меню, не было даже мытых пивных кружек. Саймон был уверен, что Бармен моет посуду плевком и замызганной тряпкой, и это умиротворяло его. Он искал хоть в какой-нибудь обстановке ненависть, которая перекрывала бы его собственную, и в «Баре» ее было достаточно. Липкие стулья. Липкие столы. Полное пренебрежение стандартами обслуживания, звездами Мишлена, заключениями пожарной комиссии, упоминаниями в “Life”. Отсутствие своей страницы в сети Интернет. Отсутствия покупателей — в принципе. «Бар» жил только за счет клиентов, которые ненавидели современный Лондон так же сильно, как любили притязания отпетых алкашей с историей — им нужно было крепкое до стояка пойло и Бармен, который мог привести в чувство ударом о столешницу. Бармен знал об этом городе все — Саймон доносил ему информацию с самых низов. Саймон был уверен, что некоторых наркоторговцев, педофилов, убийц, сутенеров и вырожденцев от мира самоопределения, пытавшихся «найти себя в неистовой культуре гранжа» Бармен тоже поил до зеленых соплей своим элем (и не приведи господь назвать это произведение искусства «пивом»!). Саймон согласен был терпеть такую политику невмешательства. Она восхищала его. Она задавала новый уровень попустительству зла. Там, где священник будет мучиться на исповеди, Бармен подольет эля за счет заведения, чтобы послушать еще и никому не рассказать. Саймон третий день пил «за счет заведения», вываливая Бармену все, что ему удалось найти. Дружище, твой «Бар» находится через дорогу от Хайгейтского кладбища, но на нем похоронены только древние старики и этот паршивец Маркс, из-за которого все возомнили, что имеют какие-то права. А что ты знаешь о новичках на этом поприще? Саймон пьяно хихикал в липкую трясину эля, дул пузыри, которые не лопались, смотрел в пустые невыразительные глаза Бармена, на его белые руки, методично натиравшие бокал за бокалом — Бармен не признавал татуировок. Саймон был уверен, что причиной тому — уверенность в себе. Бармену незачем было самовыражаться, он был достаточно в этом хорош. Саймон рассказал ему — о четырех случаях за последний месяц. Он нарыл их в архиве и начал с того, что охерел вдоль и поперек. Как тебе такое — четыре случая сожжения, а? Не правда ли, это тянет не серию особо тяжких? — Во всех четырех случаях — неисправная проводка, взрыв бытового газа. От жертвы — только пепел, тела обескровлены, потому что вообще нечего передать в фонд помощи по «Карточке донора». Но это, продолжал булькать элем Саймон, еще только начало. Он залез на полгода вперед — и сколько случаев он нашел? Примерно тридцать. Тридцать долбанных случаев за долбанных полгода — в какой угодно стране мира уже на уши встали бы! Но это же Лондон — земля гарантированных свобод, равной системы здравоохранения для нищих и совсем нищих, край мусорной миграционной политики. На каждом углу — торговцы чатни, самсой, кебабами, проститутками с во-о-от такими жопами, торговцы дурман-травой всех сортов, цветов и размеров. Магазин с модными самотыками! Не стал бы врать, если бы не видел сам! И тридцать случаев за последние полгода. Саймон стал рыть дальше, и нарыл еще полсотни — за последние три года. Признаки одни и те же, оправдания — одно другого дурнее. И на фоне всех обычных разбоев, грабежей, изнасилований, убийств на почве расовой, религиозной и любой другой ненависти — это было что-то жуткое. — Этот парень знает, как работать. Он потрошит своих жертв. Он выкачивает из них кровь до капли, а потом делает с ней что-нибудь. Я не удивлюсь, если проводит тренинги личностного роста — как кровь англиканцев продлевает молодость. Да, все они еще и верующие были, ко всему прочему. Все его жертвы — до единой. Да, Саймон пытался найти во всем этом взаимосвязь. Работа, внешность, одежда, какой-нибудь модный клуб, который они посещали до этого — ничего. Погибшие состояли в «Обществе доноров Британии», но на этом — все. Пожертвования раз в месяц, «они были такими милыми» — вот и все, что о них смогли припомнить владельцы. — Хотя в нашем мире… ты знаешь, когда здравоохранение и взаимовыручка сделались чем-то модным — удивляться не приходится. Толпы людей с промытыми мозгами сдают кровь потому, что им так сказал телевизионный гуру, а не потому что хотят помочь какому-нибудь мальчонке, загибающемуся от лейкемии, понимаешь? Саймон икнул — я начинаю подозревать, что все это происки какого-то шизика, решившего, что они, ну, понимаешь, недостаточно стараются во имя культа потребления. Больше денег на туфли из шкуры тасманийского тушкана, больше денег на покупку дезодарантов для нижних век, больше, больше всего — в том числе крови для «Общества доноров Британии». — Я все гадаю, как он это делает, — сосредоточенно удерживая равновесие на стуле, пробормотал Саймон. — Нигде нет мясницкого крюка для туш. Нет ножей. На костях есть кое-какие следы. — Где? — впервые на памяти Саймона Бармен открыл рот. Саймон с трудом сфокусировал взгляд. — На шеях. Рядом с ключицами. Бармен кивнул. Он попросил движением подбородка — продолжай, парень, тебе есть, что рассказать. Мне годами вещают об импотенции, разводах, дележе имущества и ипотеке, я рад послушать про убийства, чем психованнее — тем интереснее. — Нечего больше… пока. Саймон пожаловался, что все восстали против него. Даже Пэгги, его верный соратник на поле ненависти к окружающему его мракобесию, стала пожимать плечами: некоторые дела, якобы, перевели на уничтожение. Вопреки закону об архивировании — слыханное ли дело в нашем бюрократическом государстве! Дела начали исчезать — вот что хотел сказать Саймон. Он приметил для себя одно, в соседнем отделе, и что же с ним сталось? — Потеряли! — взвизгнул-хрюкнул он. — Они потеряли дело о гребанном убийце, который потрошит и сжигает граждан этой поехавшей страны! Если потеряли, конечно. Саймон наливался элем, пока его не начало тошнить. Когда он проблевался в замызганном, полном исторгнутой ненавистью сортире, он снова вернулся за стойку и вскарабкался за нее, цепляясь за нее, за свой оплот постоянства в этом чокнутом мире. Ухватившись за новую кружку, он поведал Бармену, что его терпение лопнуло. Он поперся в архив — но не в свой, а в архив экспертного отдела. Пришлось взламывать вход отмычкой, врубив заранее пожарку, и пока все стройными колоннами легковерных баранов перлись на выход, он искал дела по уже знакомым именам. Стройные фифочки, преподаватели, торчки, банкиры, студенты, офисные служки, священники, сутенеры, домохозяйки — все они, ставшие жертвами неизвестного маньяка, остались у него в голове. Под каждого было заботливо сфабриковано дельце о бытовом несчастном случае. Сфабриковано — он уверен в этом так же, как и в том, что Бармен не разбавляет свое пойло. Взрывы бытового газа. Неисправные горелки. Проблемы на отопительной станции. Сломанные розетки. Уроненные в ванную фены. Фотографии с места преступления — ты бы их видел! Трупы буквально молят о том, чтобы их убийца был найден и предан суду! — Но если он до сих пор не найден?.. — подал голос Бармен, замерев на секунду и вопросительно изогнул свою широченную, кустистую бровь. Саймон неожиданно замолчал. Он с трудом сполз со стула, еле-еле нашел свою шляпу, вздумавшую удирать от него по всей стойке, покрепче ее нахлобучил и махнул слабеющей рукой. Ключи от машины он оставил на столе, зная, что Бармен их сохранит и вернет. Он, пошатываясь, вышел на улицу. Неторопливо отлил за соседним углом, распугав ухающую ливанскую мелкотню. И пошел домой, отчаянно спотыкаясь и яростно оглядываясь, рывками, неловко, скользя из тени в тень. Если убийца с такими данными до сих пор не найден, это значит, что кто-то в Полицейском управлении очень этого не хочет. Можно было бы приложить усилия и найти его — перетрясти всех его долбанных коллег, если этот сброд можно так называть, а потом выколотить из них нужное имя, а там и дело за малым. Проблема была в одном. Убийца был один, а коллег — тысячи, и у каждого ну до того паскудная рожа, что клейма ставить негде, всю жизнь можно потратить на поиски. Но он ведь уже начал составлять «карту преступлений» — она так и не перекрыла границ Лондона. И все убийства совершались только по ночам. Насчет же главного места преступления была у него одна догадка. Достаточно напрашивающаяся. Женщина не включила свет. Она двигалась уверенно — дом был знаком, в нем она прожила последние шестьдесят лет. Шорох старомодного пальто сменился стуком сумки. Она прошла на кухню, включила в нем воду — дань уважения любопытству соседей, которым была дорога за компанию даже ее жизнь. Негромкое скрипучее пение. Сдержанный, сытый смешок. Ожидание затянулось ровно на пять минут: столько понадобилось ей, чтобы погреметь стульями, похлопать дверцей холодильника, поговорить по телефону с соседкой и побранить пришлого кота, который все норовил влезть к ней в окно. Черт его знает, что его так влекло — может быть, запахи. Она насторожилась, лишь миновав коридорчик: неуловимо изменился ее шаг, стал легче, опасливее. Она подкрадывалась к своему любимому креслу, прикрытому вязаной салфеткой, чувствуя кожей, чувствуя своими старыми костями, что воздух в комнате сгустился вокруг нее, навалился ей на плечи, неминуемо отмечая конец. — Добрый вечер, — произнесла фигура в кресле. Женщина остановилась. Поникла ее шаль, поникли завитые моложаво кудри, потускнел взгляд. Она все поняла сразу. — Полагаю, это конец, — прошептала она, прикрыв глаза ладонями и крупно задрожав. — О, Господи! — неожиданно завизжала она. — Только не это, уберите это, убе!.. Крик оборвался на середине. С кухни послышался грохот перевернутой кастрюли, недовольное, яростное шипение кота, почувствовавшего неладное и метнувшегося обратно к окну. В квартирке сильно, сладко запахло свежей кровью и самую малость — серой. Саймон орал. У него на висках вздулись вены, в горле запершило, нос пошел синюшными полосами и надулись жилы на руках. — Что значит, спятил?! — яростно тряс он стол перепугавшегося «Анкориджа». — Что значит — я спятил?! Саймон едва сдерживался только потому, что понимал — если он даст волю рукам, это будет проигрыш. Если он схватит вот эти самые бумаги и отхлещет ими этого лейтенанта-недоделка по лицу — будет внутреннее расследование, будут все круги дознавательного ада, но хуже всего, что будет, скорее всего, принудительное направление на йогу. В отделении давно уже не лечили резиновыми дубинками по почкам и выколачиванием зубов, вовсе нет — лечили мозгоправами, коллективным покаянием, групповыми сеансами онанизма и еще черт знает чем! — То и значит, — «Анкоридж» взял себя в руки. Он брезгливо отодвинул стопку бумаг, которую ему торжественно вручил Саймон. — Я все понимаю, но… — Что ты понимаешь? Что?! Ублюдок, скрипел зубами Саймон, ты видел это? Ты его видел?! — Это — единственное дело за весь месяц, которое требует хоть какого-то внимания, а вы даете мне пинка под зад? Мы разыскиваем грабителей приюта для собак вместо того, чтобы… — …это самоубийство, сержант, и я не понимаю, почему вы так цепляетесь за него, — повысил голос «Анкоридж». — Все признаки налицо, как и ваше переутомление. Смотрите же! Он схватил фотографию, которую сделал у «Общества доноров» Саймон. Начал указывать на «характерные следы самоподжога», «обратите внимание, как распространялось пламя» и «кому придет в голову убивать кого-то в двух шагах от улицы с таким напряженным трафиком?» Саймон скрипел зубами. Он не выдержал во второй раз. Он вскочил, перевернув стол, и со всей накопленной в нем яростью, со всем отвращением к гнилой своей родине, к опостылевшей службе, к прилизанным педиковатым начальничкам, которые не найдут без инструкции дырку в собственной жопе — вывернул на «Анкориджа» все. Он сообщил в самых едких и грязных выражениях о том, что даже ему, многое делавшему в своей карьере, противно смотреть на такое проявление полицейского произвола. Он сказал, что закрывать глаза на столь вызывающие убийства сможет только тот, кто лично вылизывает высокопоставленному чинуше-маньяку задницу — и судя по всему, занимается этим все Полицейское управление по очереди, по заранее согласованному графику. Он вывалил все имена из всех блокнотов, бесновался, указывая на них. Он спрашивал, сколько платят «Анкориджу» и всем его ручным сучкам. Он намекнул, что если «Анкоридж» и его дружки находят все эти поджоги экстравагантным способом самовыражения, то он готов повторить его — в мельчайших деталях, прямо за этим вот столом. Под конец своей речи Саймон начал орать что-то нечленораздельное — о том, что он не случайно пришел к месту этого преступления, которое вновь прикроют, потому что рты, глаза и уши у всех надежно заткнуты банкнотами. Нет, Саймон просто следовал всем своим обострившимся в последнее время чувствам — и они говорили ему… — …за мной следят, — мрачно прохрипел Саймон в «Баре», потирая синяк под глазом и вправленную переносицу. — Я тебе говорю. Бармен молча кивнул — мол, ясное дело. Если бы я столько знал, то сам начал бы оборачиваться. Саймон пустил колючую, ядовитую слезу по своему заросшему подбородку, пьяно всхлипнул. — Но это ничего, ничего… — пробормотал Саймон. — Пусть следят. Он ухмыльнулся. Кто бы ни выискивал его, кто бы ни вынюхивал, Саймон, находившийся на пике, на пределе своей ярости, был готов встретить его. Ему даже не понадобится оружие, чтобы порвать ублюдка в клочья. — Голыми, голыми руками — слышишь меня? Я не… ох, мать твою… Саймон излил душу Бармену несколько раз. Все это время Бармен смотрел на него, пристально, через щелки своих чересчур внимательных глазок, и рассеянно делал то, чего не добивался от него ни один посетитель за все десятки лет, что существовал «Бар». Он похлопывал его по плечу. Не без жалости похлопывал. Мужчина был особенным. Дело требовало особенной обстоятельности. Спешка была исключена. Выбор затянулся, но что поделать — правила игры на сегодня были именно таковы. Сперва между ножом для разделки рыбы (керамический, тончайший) и топориком для разделки мяса — отмести пришлось оба варианта. Потом — между выстрелом в упор и обструганным деревом. Да, пожалуй, второе — уместно и по профессии мужчины, и по его телосложению. — Не выводи меня из терпения. После этой фразы связанный мужчина начал извиваться и вопить в три раза громче. Он натягивал и рвал веревки, бился всем телом, но никак не мог справиться — оно и немудрено. Значит, ножка стола? Нет, она из дешевой клееной фанеры, сломается пополам. Неплохое кресло, может, оно? Да, легкая береза или… нет, не годится — ДСП. Значит, стол. Красное дерево. И обстругивать будет удобно. — Просто чтобы ты понимал, — нож заскользил по дереву быстро и ловко, — веревки рассчитаны на твой вес и особенности телосложения. Как и узлы на них. Ты только сделаешь себе больнее. Вряд ли он услышал. Газовая конфорка вспыхнула и весело завистела, ворчливо зарокотал огонь. Обжечь обструганную деревяшку — еще примерно три минуты. И последний штрих. — Не бойся, — нажать на кнопку на музыкальном центре. То ли специально, то ли по случайному совпадению из колонок загремела «Дорога в Ад». — Это не займет много времени. Саймон пялился в пространство. Он не хотел ни слушать, ни видеть доказательств своей правоты, но продолжал их регистрировать по привычке. Его заперли в комнате, разве что не сковав наручниками и не прикрутив к стулу за яйца. Его долго мучили тупыми повторяющимися вопросами, выматывая и пытаясь сломать Бестолковые ребята, надо признать — даже угрозы у них звучали не так внушительно, как всего одно «Добрый вечер» полковника. К моменту, когда вошел полковник, Саймон готов был драться насмерть. Каждое вынутое из папки дело, каждое слово его «коллег» (бывших, надо полагать) множило его дикую радость, взращенную на твердой уверенности: Саймон знал, что за ним наблюдают. Он чувствовал взгляды из пустоты на своей шее. Он слышал, как из темного угла комнаты, из-за дальнего столика в «Баре», с другой стороны улицы — на него смотрят. Его ждут. Его готовят к тому, чтобы отправить в утиль вместе со всеми жертвами. Он раз за разом отвечал на любой вопрос: когда вы мне скажете? Кто тот урод, которого вы покрываете? Кто тот золотой сыночек увядающего престарелого мудака, который весь свой пыл кинул на то, чтобы сыночек не мучился своей импотенцией и изливал ее на город? У кого от восторга при виде чужой крови в жопе свербит? Для кого все это затеяно? Они записывали, фиксировали каждое сказанное слово — и начинали сначала. К моменту, когда вошел полковник, он уже расшатал крепление в стуле. Он был готов — но у него опустились руки. Потому что полковник сказал ему: забудь. — Забудь о том, что видел и узнал. О каждом трупе, каждой фотографии забудь. Это ты понял? Насколько Саймону было известно, у полковника не было ни сыновей, ни дочерей, ни даже любимой собаки. Прирожденный вояка, он был предан только Армии и единственной в своей жизни женщине — Ее Величеству. И он был непогрешим даже в глазах такого пропитанного ненавистью человека, как Саймон. — Забудь об этом, сынок. Имя полковника обросло легендами, сам он стал для многих образчиком идеального поведения. — Сэр, — почти простонал Саймон, — но сэ-э-р… — Я понимаю твой пыл, — отрезал полковник. — Я знаю все, что ты хочешь доказать сейчас. И я понимаю всю глубину твоих заблуждений. Ты слишком молод, парень, чтобы понимать. Он встал, подхватив тонкую трость. Поправил гражданский плащ и вышел, многозначительно уронив на прощание: — Либо закрой глаза и вернись к своей работе молча, либо уйди прочь и не мешай. Есть вещи, который твоему разуму не постигнуть. «Либо умри», — решительно договорила его прямая спина. Саймон сглотнул горькой комок. Он понял, на что идет, но выпрямился изо всех сил и решительно козырнул. — Решительно не могу забыть, сэр! И не попытаюсь даже. Полковник обернулся. Смерил его обрюзгшую фигуру взглядом и тяжело вздохнул. — Воля ваша. Ни о чем не жалейте. Саймон почувствовал, как дрожат уголки его губ. Быть приговоренным к смерти самим полковником Айлендзом было слишком большой честью для него. И ему оставалось только ждать. Крестный был строг и беспощаден. — Ты создаешь мне проблемы. Обязательно так делать? Руки — тщательно протереть. Снять с волос сетку. Вызвать полицию по выделенному номеру телефона — пять минут до эвакуации, время расчетное с поправкой на ранний приезд. — Вам все равно пришлось бы это делать. — Но необязательно было бы прибирать именно за тобой, — с нажимом произнес крестный, — ты меня понимаешь? «Завязывай», — прозвучало в его голосе. Это слегка раздражало. Самую малость. Не осталось ли на одежде пятен крови? Нет, ничего. Обувь в порядке. Оружие в сумке. Расчетное время прибытия «кортежа» — примерно двадцать минут в точку «Эхо». Интегра Хеллсинг тяжело вздохнула. Она покрепче запахнула глухое черное пальто, наброшенное поверх вызывающе откровенного наряда: кожа, латекс, каблуки и сетчатые колготки. После смерти мужчин начинает тянуть только на такую экзотику, дьявол знает почему. — Во-первых, — произнесла она, старательно упаковывая в ту же сумку наручники и стек — реквизит, а не оружие. — В нашем подразделении оперативная работа ведется еще и на опережение. Проще пресечь дерьмо, поймав его на живца, чем выискивать потом по кровавым следам, не так ли? Крестный молчал. Интегра, зажав трубку радиотелефона плечом, старательно стирала все свои отпечатки. Она работала в кожаных тонких перчатках на этот раз, но все равно… — Во-вторых, в отличие от солдат-контрактников я с детства… в теме, скажем так. Я отличаю их — по происхождению, по виду, по пристрастиям, по жестам и по взгляду. Я одна заменяю трех солдафонов, которые просто будут вышибать ногами двери. А пока они их вышибают, убийца уходит. Крестный молчал. Интегра окинула взглядом «место преступления»: распростертый на полу труп вампира. Он успешно паразитировал на людском мире два десятка лет, оброс «историей», «друзьями» и даже «работой». — Ну и в-третьих, — Интегра поморщилась от терзающего ее желания курить, — что это за врач, который лечит только в теории? Крестный, наконец, ответил ей. — Это не значит, что я не беспокоюсь о тебе, милая. Интегра растерялась. Как и всегда, впрочем. — Алукард меня прикрывает… — Так пусть бы он этим и занимался. На этот аргумент Интегре нечего было возразить. «Я так хочу» — позиция слабого уязвимого ребенка. «Мне это необходимо» — сойдет для кого угодно, но не для Рыцаря круглого стола. «Все мы воюем, не выходя на поле сражения, только ты так выскакиваешь», — и не отвечать же на это выпадами и оскорблениями? — Мне пора, — ответила она и тяжело вздохнула, решительно повесив трубку. Было кое-что еще, что она оставляла всегда напоследок. Склонившись над оставшимся от вампира пеплом, она с некоторой грустью благословила его. Она уже распорядилась его судьбой вместо него — может, на том свете его осудят не столь сурово. Интегра в последний раз осмотрела дом, не нашла ничего, что могло бы выдать ее, и быстро вышла во двор, убедившись, что никто не дежурит у дверей. Раздражение крестного, думала она, можно понять: в полицейских участках хватает любопытных носов, но нельзя просто стереть целую часть истории и не вызвать еще больших подозрений. Появились бы вопросы. Они всегда появляются. Она понимала, какая это головная боль для сэра Айлендза. Но иначе уже не могла. И потом, она брала на себя только единичные, самые тяжелые случаи, где не нужна была силовая подготовка. Наблюдение, выслеживание, засада — и воздаяние с благословением. Один случай из десяти, убеждала она себя, не более. Оперативники делают намного больше на обычных рейдах. Оказавшись на улице, она глубоко вдохнула свежий ночной воздух. За всеми причинами, которые она озвучивала и не озвучивала, всегда была еще одна. Эта причина ласково ложилась ей тьмой на плечи и одобрительно щурилась из каждого угла. Ибо что за Человек не рвется всей душой уничтожать Чудовищ?