Часть 1
17 января 2018 г., 21:45
Воздух плотный, и Ваня сбегает от этого марева на балкон. Ему кажется, что как только он зайдет обратно, сразу задохнется. В руках ни зажигалки, ни сигарет, ни куртки, и Евстигнеев чувствует, что без этого не сможет успокоиться и переждать бурю.
Раз, два. Ваня задерживает дыхание, закрывает на секунду глаза и открывает дверь балкона. Десять секунд на то, чтобы взять на прикроватной тумбочке сигареты и зажигалку, две секунды, чтобы оценить расстояние до вешалки с одеждой, две секунды, чтобы увидеть блестящие во тьме глаза.
За курткой он не идет.
***
Тебе шестнадцать, и ты самый грустный парень на первом курсе. Тебе двадцать, и ты не можешь завести отношения, потому что вскакиваешь по ночам и орешь так, что один раз соседка вызвала полицию.
Тебе двадцать восемь, и у тебя самая лучшая семья на свете, но что-то все равно идет не так.
Прошлый тур с Оксимироном запомнился ему страхом, что как только он расслабится, в стекле их фургончика Ваня увидит свое отражение с разрезанными уголками губ и ранами, тянущимися аж до ушей. Ване кажется, что во время выступления сцена превратится в нетвердую почву, и он просто не сможет делать вид, что не видит этого.
Но по итогу все прошло мирно и гладко, если бы Ваня спал ночами, а не всматривался во все углы; если бы Ваня больше времени проводил с друзьями, а не курил по две пачки сигарет в день; если бы тогда, после окончания тура, бухой в ебеня Ваня ответил на поцелуй Мирона, а не смотрел так, будто его ударили по лицу.
(Ты можешь сколько угодно обманывать себя и говорить, что отношения — бесполезная трата времени, но досада и горечь в твоей груди от вида Мирона с новой девушкой не исчезают. Ему жаль, что он не может попробовать с Мироном, ведь их провал отразится не только на душевном состоянии, но и на окситаборе).
Тур в две тысячи семнадцатом — это лучшее время за последние несколько лет, и Ване хочется смеяться на всю улицу, бегать по сменяющимся сценам и клубам так, как он не бегал даже от гопников в темных переулках; хочется жить и глубже дышать, и забить нахуй на все, что было до.
Конец тура идентичен прошлому: они собираются большой компанией на даче у Мамая и просто отмечают. Конец тура идентичен прошлому настолько, что Ваня с Мироном выходят покурить снова в четыре ночи, и Ваня снова очень бухой, и Мирон снова целует его.
Ваня думает, что это абсолютно дурацкая традиция, и что на улице пиздец как холодно, и что у Мирона неуместный длинный нос, но отвечает на поцелуй и сам не может понять, почему.
***
Эти отношения обречены на провал, и Ваня понимает это уже на следующее утро. Они лежат на одной кровати в гостевой комнате, рука Вани греется в теплой руке Мирона, и с потолка ему улыбается его бывшая девушка. Милая и нежная, она послала его нахуй не из-за угаснувших чувств, а потому что Ваня бестолково смотрел в одну точку ночью, кричал во сне и кидался посудой в стены.
Милая девочка улыбается самой своей теплой улыбкой с потолка, но уже через секунду ее лицо начинает расползаться в разные стороны и в конечном итоге становится абсолютно ровным потолком.
Евстигнеев слышит сонное «Ваня?» и только сейчас осознает, что сильно сжимает чужую руку.
— Эй, ты мне сейчас пальцы сломаешь. Что случилось?
Ване кажется, что стоит ему отвести взгляд с потолка, как образ появится где-нибудь в другом месте — ближе, реальнее, опаснее.
— Ничего, просто ногу свело, — шутит Ваня. У него сто тысяч отговорок на вопросы «Почему ты кричал?» или «Почему ты так быстро убежал?»
У Вани тысячи отговорок и ни одного решения.
Когда-нибудь Мирон обо всем узнает.
***
Конечно же, Ваня ходил к неврологу. Точнее, его заставили пойти туда еще родители, еще в далекие семнадцать лет, когда его галлюцинации были на уровне навязчивых голосов.
Таблетки-таблетки-таблетки, их было слишком много, и в какой-то момент Ваня выпивает вместо двух таблеток на завтрак — семь.
Тогда он понимает, что все снова идет не так.
***
Когда Мирон говорит с ним, Ваня чувствует защищенность, будто бы плотный барьер слов поможет не видеть снующих туда-сюда отрезанных голов. Когда Мирон целует его, Ваня забывает почти все: что в шкафу, где-то между футболками, у него целый пакет различных таблеток, помогающих забыться, развидеть, не слышать.
Ваня случайно ломает ручку от окна поздно ночью, когда решает проветрить комнату. В ту секунду, когда он прикасается к пластику, на нем появляются тысячи маленьких паучков, залезающих на руку.
Ваня сам не понимает, как и почему, и какого вообще черта он обладает такой силой, но факт остается фактом: окно сломано, пауки исчезли.
кому: мир
3:07
спишь?
кому: мир
3:08
у меня небольшая проблема
от кого: мир
3:10
че такое?
кому: мир
3:11
у меня сломалось окно. холодно
от кого: мир
3:12
хочешь приехать ко мне? или чтобы я приехал и согрел тебя?
Ваня и сам не знает, чего хочет, но хватает сигареты, ключи и деньги и выбегает из квартиры, на ходу набирая «жди».
***
Вот так, наверное, люди и умирают в своих домах и комнатах — просто боятся вылезти из-под одеяла из-за монстров. Ваня чувствует подступающий к горлу смех и тошноту: это ведь даже не его дом.
Мирон в душе, Мирон такой охуенный и милый с утра: целует в лоб, шутит что-то про спящую красавицу и обещает приготовить самый вкусный кофе в его жизни.
Ваня хочет сказать: пожалуйста, полежи со мной целую вечность, не отпускай мою руку. Ваня хочет кричать так, чтобы до Мирона точно дошло: не отпускай меня, блять.
Ваня улыбается как можно натуральнее и отпускает Федорова в душ.
Он закрывается одеялом, пытаясь поверить, что ему снова двенадцать, и что тонкий слой ткани действительно спасает.
***
Это не пустота в душе, но чувство полной обреченности, и Евстигнеев кусает себя за губу, заставляя сосредоточиться на разговоре с Мироном.
Федоров не дурак и не слепой, он относится к Ване слишком трепетно и, наверное, только поэтому не забывает о покрасневших глазах и огромных кругах под ними («у меня горят дедлайны, Миро!»), о следах зубов то на кисти рук, то на запястье.
Мирон отгоняет мысль о том, что Евстигнеев пробует с кем-то бдсм, берет его руку, целует красные следы зубов и спрашивает:
— Ты же знаешь, что можешь мне все рассказать? Что бы ни случилось. Я никогда не оттолкну тебя.
Ваня смеется внутри своей головы самым безумным смехом, который у него когда-либо был. Так говорила его мама, так говорила девушка, которая ушла от него, потому что в какой-то момент он не смог понять, где реальность, а где проблемы его головы, и почти бьет ее по лицу в приступе необъяснимой ярости на галлюцинации и весь мир. Ваня прокусывает губу почти до крови и приказывает себе остановиться: не здесь, не рядом с Мироном. Держи себя в руках.
— Я не прошу тебя рассказывать о своих проблемах сегодня или завтра. Я просто хочу сказать, что постараюсь помочь тебе, если смогу. И, я думаю, это полезно в отношениях — рассказывать всякие секретики, — почти грустно говорит Мирон и целует его в губы, абсолютно точно ощущая привкус крови, но никак это не комментируя. — Подумай об этом.
Это недоверие в чистом виде, это эгоизм стопроцентный, и Ваня знает, что он очень хуево ведет себя по отношению к доброму и отзывчивому Мирону, но не может найти в себе силы, чтобы в очередной раз довериться.
***
Ваня помнит свою самую серьезную и долгую галлюцинацию. Помнит силуэт, появившийся из тени. Самое первое, что он увидел в непроглядной темноте питерской ночи — белые светящиеся клыки, затем выделяющийся образ тела.
Нечто улыбалось так, что хотелось закрыть глаза руками, спрятаться под кровать или выпрыгнуть из окна: яркий свет клыков резал глаза, а страх, заполнявший все тело Вани до самых пальцев, нельзя было подавлять.
Ваня попятился к балкону. В обычное время он бы понял, что там только опаснее. Открытое пространство, толкни — и он полетит вниз безвольной куклой. Но сейчас не обычное время, и Евстигнеев не советуется с мозгом, потому что единственная мысль бьется набатом в голове.
«Уйти подальше».
Нечто появлялось нестабильно и не делало практически ничего. Иногда его улыбка светилась под потолком, иногда выглядывала рядом с подушкой, но оно ни разу не заговорило и не попыталось коснуться его. Отсутствие физического контакта — это не безопасность, это ебаная фикция, ведь в любой момент существо может захотеть этого.
А Ваня безоружен перед своими демонами.
Проходили месяца, и Ваня все чаще и чаще стал замечать широкую улыбку в разных уголках его жизни: в баре, в котором он собирается с друзьями, в кухонном шкафу, когда он тянется за сахаром. Черное месиво с клыками везде и всюду, даже в отражении в зеркале во время чистки зубов.
Это уже не пугает. Это все еще не безопасность, но это уже рутина.
Ваня называет его Охрой и спокойно засыпает, произнеся «спокойной ночи» потолку с очертанием лица и темными провалинами вместо глаз.
***
Когда наступает год с исчезновения Охры, Ваня все еще не может понять: тот сидит в засаде и ждет момента, чтобы эффектно появится, или ушел навсегда. Иногда Ваня рисует его улыбку и долго рассматривает, в конечном итоге всегда комкая рисунки.
Воспоминания о чудовищной и почти родной галлюцинации не вызывают дрожь в коленях, только поэтому он делится своими мыслями с Федоровым. Когда тот спрашивает, как появился Охра, Евстигнеев шутит про бэд-трип и веселые деньки. Молодость была далеко не веселой, но это условности.
Мирону нравится образ чего-то мистического на сцене, и они быстро соглашаются, что Ваня будет выступать, раскрасив ебало черной краской.
***
Мирон понимает, что его задушевные разговоры ведут в тупик, когда Ваня пропадает на три дня. Не пишет в твиттер, не отправляет смешные картинки в телеграмм, не звонит в три ночи с необъяснимым желанием попиздеть за жизнь и «да, Мир, я снова не могу заснуть, мне нужен твой голос».
Мирон понимает, что Ване хуево, когда сам набирает ему и слышит быстрые гудки, видит «абонент занят». Чем абонент может быть занят в час ночи, Мирон не знает, но очень хочет узнать.
Они вместе три месяца. В других отношениях Мирон считал это достаточным сроком, чтобы приехать в гости без приглашения и цветов, но с Ваней это кажется неприличным. Квартира Евстигнеева напоминает то ли убежище, то ли райский уголок со всеми этими развешанными на стенах полароидными фотками, бардаком («это мой собственный феншуй, отъебись») и огромным количеством запаса чая и сигарет.
Мирон звонит еще раз.
Мирон звонит каждые пятнадцать минут и каждый раз получает «абонент занят». Это больше пугает, чем расстраивает.
Мирон не может уснуть до шести утра.
***
Спустя два дня Федоров все-таки подъезжает к его дому. Скуривает сигарету перед подъездом и не знает, что ожидает увидеть.
Ваня точно не покончил с собой, потому что его звонки кем-то постоянно сбрасываются. У него в телефонной книжке красным написано «Ваня (37)». Мирон пробует позвонит еще раз, и на секунду не видит ничего вокруг себя, кроме увеличивающегося числа.
Ваня не хочет его видеть? Ваня разговаривал с кем-то за последнюю неделю? Ваня ел что-нибудь, кроме сигаретного дыма? Все эти вопросы крутятся бесконечной каруселью, и Мирон не может уловить ответ ни на один вопрос. Это становится паранойей, навязчивой мыслью, тем, о чем думаешь и в туалете, и во время пьянки с друзьями.
Мирон заходит в дом, поднимается на седьмой этаж. Код от подъезда давно выучен наизусть, хотя появляется он у Вани не так уж и часто. Чаще они видятся в почти новой квартире Федорова (в которой уже несколько толстовок Вани, носки, трусы и пакетики зеленого чая, который Мирон терпеть не может).
Он стучит в дверь. Ничего. Стучит сильнее и проклинает тот день, когда махнул рукой на сломанный звонок около двери Вани. Он пытается дождаться хоть какого-то ответа почти десять минут, в итоге сползая на пол возле двери и закуривая.
Абсолютно хуевая ситуация, и Мирон чувствует, как скручивается что-то в животе. Странное предчувствие чего-то нового и страшного. Такое бывает перед концертами. Такое впервые случается с ним по отношению к Ване, и все мысли соединяются в одну — открыть эту чертову дверь любыми способами.
Он стучит снова, стучит почти минуту, не переставая, и в какой-то момент со всей злостью ударяет кулаком по двери. Шипит от боли и слышит тихое шуршание тапок о пол.
Ваня два раза проворачивает замок, но дверь не распахивает, и Мирон замирает секунд на пять, не веря в происходящее и в это же время боясь того, что он может увидеть.
Мирон открывает дверь, но ничего страшного нет: это просто Ваня в старой футболке с мышами-байкерами с марса, в трениках и с небритым еблом. Просто Ваня с грустными глазами, в которых читается «ну нахуя, Мирон? нахуя?»
— Привет, — голос хрипит, и Федоров откашливается. — Че на звонки не отвечал?
— Не хотелось говорить, — голос безэмоциональный настолько, что это нельзя сделать нарочно. — Извини, что не предупредил.
— Да уж. Мог бы хотя бы написать, что с тобой все окей, чтобы я не доебывался. Но ты не написал, и теперь я тут. Впустишь?
Ваня меняется в лице на секунду, но тут же становится обратно бесцветным и потухшим, отходит назад. Мирон заходит и разувается, чувствуя холод. Даже в подъезде значительно теплее.
— Вань, ты че, окна разучился закрывать?
— Я же говорил, я сломал окно.
Мирон смотрит на него безумными глазами.
— Это было почти два месяца назад. Ты до сих пор не починил его?
— Да.
Мирон почти стонет, видя отрешенное лицо Вани. Мирон думал, что когда увидит его, все встанет на свои места и автоматически исправится, как ошибки в тексте с помощью т9, но на самом-то деле чувствует только еще больший груз на сердце. Разрывающую тоску и желание помочь.
— Вань, — Мирон берет его руки в свои. — Пожалуйста, скажи мне, что происходит. Я не понимаю. Я хочу понять и сделать что-нибудь для тебя.
Евстигнеев ничего не отвечает. Тогда Мирон ведет его на диван на кухне, чтобы сесть, обнять и что-нибудь еще, он пока не знает.
Лучше бы он остался в прихожей.
Пол на кухне из светло-кремового превратился в разноцветный: множество осколков заполняло почти все пространство, и на одном из них он узнает рисунок, который был на любимой ваниной кружке — штук десять сердечек, посередине руки в наручниках. На осколке половина руки и одно сердце.
— Что это за хуйня? — кричит Мирон, разворачиваясь к Ване. — Ты, блять, совсем с ума сошел?
Ваня смеется так, что сразу понятно — нихуя ему не смешно.
— Да. Да, Мир, я окончательно ебанулся, — из его глаз капают слезы, но создается ощущение, что он их не замечает. — Слетел с катушек, сошел с ума. Много названий, а хуйня все равно одна.
И он рассказывает все: от скрипучих голосов в десять лет до почти реального Охры; от таблеток три раза в день до невозможности творить от этих самых таблеток, которые вызывает только сонливость, потерю аппетита и апатию; от слез после каждого проявления галлюцинаций до сжатых зубов, когда это становится его собственной ебанутой реальностью.
Адом на земле, вросшим под кожу.
Мирон слушает и под конец перестает слышать. Это ужасно, это страшно, и он чувствует боль другого человека так, будто он только что пережил все это самостоятельно. Конечно же, он врет. Он никогда не почувствует этого в полной мере.
Мирон забывает буквы алфавита, пялится в глаза Вани, который уже перестал плакать и теперь просто смотрит. Смотрит и молчит. Мирон резко понимает, что от него ждут слов. Вряд ли слов поддержки, но точно тех, которые бы описали его отношение к Ване теперь.
— Я же говорил, что ты можешь поделиться со мной всем, — в горле пустыня, ему не хочется говорить от слова «совсем». — И я не соврал, потому что после всего, что ты мне рассказал, я люблю тебя. Люблю тебя так, как любил три года назад, люблю тебя так, как когда целовал после тура. Это моя константа. Я не знаю, что еще сказать.
Ваня целует его первым.
***
Мирон просто достает чемодан с самой верхней полки шкафа и кидает туда все вещи, которые попадаются ему под руку. Ваня хочет сказать, что ему нахуй не сдалась это статуэтка кота, которую ему подарили несколько лет назад, но у Мирона горят глаза, и кажется, что слова тут не помогут.
Вся проблема в том, что объявился Охра. Еще более реальный, еще более устрашающий, и Евстигнееву постоянно кажется, что на зубах у него красные капли.
Он все еще не касается Вани. Он будто бы нашел себе пристанище в виде тела и теперь ходит по его квартире, трогает фотки, развешенные на стенах, иногда рвет их (некоторые ему совсем не нравится, и Ване кажется, что Охра тихо шипит). Иногда он начинает рвать обивку дивана или царапать когтями по столу, и этот звук настолько невыносимый, что Ваня просто берет любой предмет, оказавшийся под рукой, и кидает.
Ваня знает, что Охры просто-напросто нет, но в его глазах тот просто быстро исчезает, и только поэтому предметы задевают черный дым, а не плоть.
— Я хочу, чтобы ты жил со мной. Ты там вроде говорил, что у тебя почти не бывает галлюцинаций, когда я рядом, — сбивчиво говорит Мирон, кидая в чемодан розовые кроссовки. Когда Ваня кивает, тот продолжает. — Значит, буду твоим защитником.
Это немного забавно, но по большей части очень больно. Ваня кривит губы, но тут же расслабляет их, когда Федоров быстро чмокает его и убегает в ванну.
Евстигнеев знает, что не сможет оставить эту квартиру. Через месяц или полгода он обязательно вернется: посмотрит на испорченные снегом вещи, на тысячи маленьких осколков на кухне, на абсолютно целые фотки на стене. Посмотрит и найдет в себе силы все убрать.
Посмотрит и, может быть, улыбнется.
Но сейчас Мирон хватает его за руку, вручает чемодан и ведет подальше от этой квартиры на седьмом этаже.
Это всего лишь квартира, не дом, ведь настоящий дом, в котором ты чувствуешь себя в безопастности, — это не только стены и потолок, это еще и человек.
— Пора возвращаться домой, — шутит Мирон, и Ваня думает, что у него слишком завышенное чсв. — Все будет хорошо.
Ваня улыбается, сокращает расстояние между ними и верит.