Не тот день

Слэш
PG-13
Завершён
84
автор
Размер:
10 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
84 Нравится 8 Отзывы 7 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Что такое страх? Не повседневный страх, какой испытываешь, например, едва не пролив кофе на сверкающую белизной рубашку или рискуя опоздать на работу, а подлинный, потрясающий все существо неподдельным ужасом Страх? В юные годы Петру, зачитывавшемуся Достоевским и Гёте, казалось, что это нечто, захватывающее человека при осознании и заставляющее ощутить себя карликом, ничтожеством, прахом. То, перед чем фантазия умирает в испуге, а тело сотрясает дрожь. И сердце замирает, и ослабевшие нервы не выдерживают привычных звуков и явлений, и в голове мутно от мимолетных, спонтанных мыслей… Говоря откровенно, этот трепет казался ему странно похожим на отчаянную любовь. Его любовь. Каждый раз, когда он замечал где-то среди гостей мучительно-прекрасный в своей холодной ироничности взгляд… …и с безотчетной жадностью впитывал каждую секунду тоски и одиночества, сокрушительных в своем безмолвии, когда случайно застал Михаила одного на балконе… Тот, всегда безупречно собранный и строгий, сидел, сломлено ссутулившись, уронив лицо в ладони над переданным ему через других людей письмом из Белграда. А оно волновалось на ветру и не улетало только потому, что поверх лежал чей-то орден. Русский орден. Петр был одним из самых высоких людей на том вечере. Но сколь невозможно низким он чувствовал себя тогда, осознавая, что не способен, явно показавшись из-за приоткрытой двери, поднять руку и дотянуться в утешительном жесте до чужого острого плеча… …и как щекотала поджилки нервная дрожь, когда однажды, чрезмерно раскованный от абсента, он решился не просто коснуться – совершенно беспутно оплести руками, едва не уронить на спину… и, вдруг почти опомнившись, поцеловать целомудреннее, чем робкую скромницу Жози – предмет своей первой мальчишеской влюбленности… Он ждал тогда чего угодно – укуса, возмущенного вскрика, пощечины, удара, приказа убираться прочь… Никак не тонких пальцев, зарывающихся в волосы, и отчаянного, пылкого поцелуя в ответ – безоглядного, как попытка самоубийства. В отличие от него, Михаил был абсолютно трезв. Но много месяцев спустя, скользя по его спине такими непривычно горячими, чуть влажными ладонями, шумно сбивчиво дыша, скорее даже вздыхая урывками между прикосновениями его губ к своей шее, Михаил ровно так же как он путался в случайных мыслях – это было видно по его глазам, когда он не прятал их, опуская ресницы, – и мечтал, чтобы мыслей не было вовсе, а только человек напротив… А потом в их дом пришел настоящий Страх. Прошествовал несколькими десятками крепких сапог по старинной каменной лестнице, местами истертой ногами многих поколений жильцов до выемок. Спросил высоким, резким голосом по-немецки: «Герр Арбатофф? Гауптштурмфюрер СС Отто Вольц. Предъявите вместе с соседом свои документы и не мешайте моим людям проводить обыск». И теперь, французским гражданином русского происхождения тридцати четырех лет стоя у стены под импрессионистской мариной, Петр понимал как никогда ясно: от любви тут только желание прижать к себе Мишу что есть сил и не отпускать, пока все это не закончится. Нет, вообще никогда не отпускать. Однако позволить себе такое означало верную гибель. Только и оставалось, что смотреть, как их изуродованную войной, но все еще хранящую остатки былого уюта мансарду с импровизированными фанерными ставнями бесцеремонно превращают в захламленный чердак. Комната за комнатой. Выбрасывая из шкафов одежду и книги, практически выламывая из столов и комодов ящики. Срывая со стен картины и обстукивая все в поисках тайников… Им даже не объяснили, в чем дело, почему проводится обыск. Просто развели по разным углам и стали допрашивать. Не то чтобы Петр не догадывался, почему ими заинтересовались. Прокручивая в голове события последних дней, он тщательно выбирал слова и старался не поддаваться парализующему сознание чувству отчаянной вины. - Если бы я рисковал только собой, здесь было бы, о чем говорить; но нет. Пусть ищут кого-нибудь другого. - Миша… У Ады полугодовалая дочь. Как и следовало ожидать, вопросы к нему касались в основном Михаила и быстро кончились. Холодея в нервной тревоге, Петр отошел к стене, под безмятежную лазурь марины, которую не сняли, а лишь приподняли, обстукивая стену. Обычно взгляд на эту картину его успокаивал, теперь же стало лишь больнее. Ницца. Полотно – подарок Анны. Она сказала, что не могла найти подходящую раму, и ее вырезал Гилберт, он как раз тогда увлекся резьбой… Где они теперь?.. И где будут они с Мишей? Безотчетно иногда оглядываясь на хозяйничающих в квартире солдат, Петр до боли в висках вслушивался в скрадывавшийся топотом, грохотом и голосами «разговор» с гауптштурмфюрером. Михаил сидел за столом напротив Отто Вольца. Прямо за спиной у него стоял здоровенный детина с совершенно крестьянской физиономией. Он то с собачьим рвением поглядывал на командира, то сверлил взглядом подозреваемого, будто тот мог вдруг выхватить откуда-нибудь оружие и убить гауптштурмфюрера, а с ним и всех, кого успеет. У Петра неприятно зудело меж лопаток при одной только мысли, каково Мише ощущать это пристальное внимание. По крайней мере, после долгих расспросов, состоявших из не связанных, на первый взгляд, вопросов, Вольц дал пояснения. У гестапо есть основания полагать, что некие вражеские агенты в ближайшее время попытаются выбраться из страны. Образцы выездных документов недавно изменились, и им потребуется создать подделки на месте, для чего понадобится печатная техника. Нет-нет, герр Арбатофф, вас пока ни в чем не обвиняют. Всего лишь проверка. Времена сейчас непростые, шпионы и диверсанты повсюду. Гестапо не может прибегнуть к помощи редакционного начальства для проверки сотрудников, не убедившись в его благонадежности. - Вы должны понимать, что это для вашего же блага, - важно заявил гауптштурмфюрер. - Я никогда не видел никаких немецких документов, - сдержанно произнес Михаил. – Кроме тех, что мне полагается видеть как заместителю редактора. - И в отчетности типографии нет никаких странностей? – спросил Вольц. - Не могу знать, - ровно ответил Миша. - Но не вы ли фактически заведуете всеми делами в редакции? – скептически фыркнул гауптштурмфюрер. - Это преувеличение, - скромно возразил Михаил. - Так мы с вами ни к чему не придем, герр Арбатофф, - вздохнул Отто Вольц. Лапища эсэсовца младшего звания потянулась к затылку Михаила. У Петра перехватило дыхание: да он же сейчас ударит его об стол! - Шульке! – окрикнул подчиненного гауптштурмфюрер. Тот одернул руку, этим еще больше напоминая вышколенного пса, но никакой вины у него на лице не отразилось – скорее легкое недоумение. Вольц тонко усмехнулся и заметил с глумливым снисхождением, обращаясь в действительности отнюдь не к нему: - Герр Арбатофф в состоянии отбросить излишнюю скромность и без вашей… помощи, Шульке. Так ведь, герр Арбатофф? Что с отчетностью? - С отчетностью работает бухгалтер, - ответил Михаил. Он едва не обернулся, но в последний момент вернулся в прежнее положение и не стал оглядываться на младшего эсэсовца. – Мне он, во всяком случае, ни о чем экстраординарном не сообщал. Квартальный отчет поступит через несколько месяцев. - Хорошо, - холодно одобрил Вольц. – С ним мы тоже побеседуем. Сейчас о самой типографии. У кого есть к ней доступ? - У нас большая газета, - заметил Михаил, - это десятки человек. И кто-то из них, подумал Петр, сообщил, что главный редактор, старый мэтр от журналистики, давно не у дел. Иначе ведь пришли бы к нему… Значит, кто-то поведал человеку из гестапо по меньшей мере часть истории. Что после смерти дочери мсье Лавуазье был в тяжелой депрессии, пустил дела на самотек, и газета переживала худшие свои годы: все шло к закрытию. Что появился страшно раздражавший старика своими бесконечными замечаниями и планами мальчишка, которого он не выгнал из газеты «исключительно из сострадания к обстоятельствам жизни, из-за которых у столь молодого человека уже седые виски». Что моральный вызов, брошенный самим присутствием взбалмошного русского в его буднях, пробудил в старом редакторе былой вкус к жизни и заставил осознать, каким спасением на самом деле для него является приезжий публицист. Возмутительный эксцентрик, презирающий кофе и курение – эти фундаментальные основы журналистского существования! – и незаурядный талант, оказавшийся слишком большим гордецом, чтобы покинуть тонущий корабль сразу… И вот кто-то из этих людей, возможно, заставших возрождение издания из пепла, указал гестаповцу на Мишу? Кто-то из тех, кто не раз при Петре советовал в коридоре приятелю: «Друг, с этой проблемой надо прогуляться до Сен-Мишель» - но показывал не направо, в сторону бульвара, а наверх, где расположен кабинет Михаила? Он не может себе такого представить. Разве что указали с уважением и гордостью… В комнату, сбив его с мысли, вошел долговязый унтер. Проходя мимо, он взглянул на Петра. Глаза у него были равнодушно-унылые. Обыск длился уже несколько часов, и ему явно наскучило копаться в чужих вещах. - Что у вас? Унтер молча положил на стол перед гауптштурмфюрером обтянутую бархатом коробочку – у Михаила застыли в строгом напряжении плечи – и поднял крышку. - Ваш? – двумя пальцами приподняв орден Святого Георгия 4-й степени, поинтересовался Вольц. - Я не служил в армии, - возразил Михаил и нехотя пояснил, отведя глаза: - Единственная память о друге. Он завещал мне хранить его награду, потому что никаких родственников у него не осталось. - Больше ничего не нашли, - сообщил унтер командиру, когда тот вопросительно посмотрел на него. Петр ощутил, что к горлу подкатил и застрял комом в глотке нервный спазм. Гестапо преследует монархистов. Они не монархисты, а хранителя императорского ордена вряд ли можно считать противником режима. И больше ничего не нашли. Но гестапо и не обязательно что-то находить. «Защитный арест», и неугодный человек без суда канет в Лету. Сначала пройдя все круги ада. Гауптштурмфюрер задумчиво посмотрел на крест. Тень решения промелькнула у него на лице. - Заканчивайте, - наконец, велел Вольц. Орден он положил на стол с бережностью, выдающей некую толику почтения к пролитой за него крови. Облегчение затопило Петра, и он невольно пропустил начало новой фразы: - …и вы, кажется, достаточно зрелый человек, чтобы застать революцию. Не думали написать заметку о большевиках? - Я уехал из страны раньше и не застал их прихода к власти, - со сдержанной кротостью улыбнулся Михаил. Напряжение отчасти отпустило и его, поэтому улыбка вышла безупречной в своем очаровании. Ее не портило даже то, что уголок нижнего зуба рядом с клыком остро сколот. Миша до сих пор иногда режет об него язык до крови. Угол зуба ему сбил один из ворвавшихся в редакцию в октябре семнадцатого молодчиков с красными повязками на рукаве. Тыча Мише наганом в лицо, он требовал сказать, где «эта черносотенная сволочь» - их редактор. Ему казалось, что юнец, которому и двадцати-то еще нет, быстрее всех даст ответ. Если бы Миша его еще знал… - И потом, я единственный в редакции свободно владею немецким языком, - добавил Михаил, наблюдая, как губы гауптштурмфюрера растягиваются в кислой ответной улыбке, - у меня очень много работы. - И вы до сих пор всего лишь заместитель редактора? – скептически переспросил тот. – Вы должны быть главным редактором. - Господин Лавуазье – один из старейших сотрудников газеты и опытнейший знаток своего дела, - мягко возразил Михаил. - Он явно некомпетентен, - фыркнул Вольц. – Впрочем, это дело СД. У нас другие заботы. Вижу, вы не занимаетесь ничем предосудительным. Должен принести вам извинения за доставленные неудобства. - Я понимаю, - заверил Михаил, - это ваша работа. «Какая деликатность. В редакции, значит, тоже все обыскали», - подумал Петр. – «И не нашли». - Тем не менее, я надеюсь, что этот досадный инцидент не омрачит нашего дальнейшего сотрудничества, - с нажимом произнеся последнее слово, продолжил гауптштурмфюрер, вальяжно поднимаясь. – И с вашей помощью мы найдем преступников. - Несомненно, - эхом отозвался Михаил. - Завтра мой помощник придет к вам в редакцию за полным списком сотрудников, имеющих допуск к типографии, - предупредил Вольц. – С вашей стороны будет очень любезно снабдить список характеристиками. - Буду ждать, - пообещал Михаил и попросил: - Петя, проводи. Петр кивнул, без промедления принимая на себя роль лакея. Хотя вернее было бы сказать – заставляя себя принять. Несмотря на допрос, от Миши явно не укрылось, что ему, никак не связанному с газетой, гестаповцы уделили явно меньше внимания; небрежным приказанием проводить «гостей» он и вовсе свел его значение почти на нет – кто же доверит нечто секретное жильцу, обитающему в комнатах на правах прислуги? Такая самоотверженная забота умиляла до безумия, и в любое другое время Петр при первой же возможности увлек бы Мишу на колени и зацеловал, от изящных нервных кистей до твердо обрисованной ключицы, доверчиво открытой шеи, предвкушающе-игриво улыбающихся губ… Но не когда Михаил, отводя угрозу от него, сгущает тучи над собой! Однако он пошел. Не посмел возразить, потому что возникла бы неловкая ситуация, которая продлила бы пребывание немцев в доме, а Мишины душевные силы после допроса и без того были на исходе. Он и проводить-то попросил уже по-французски. Заперев за эсэсовцами дверь, Петр поспешил обратно, стараясь не смотреть на вывороченные на пол вещи. Убирать их он точно будет один – как бы Мише не стало дурно при виде их вывернутой наизнанку жизни… Нужно ему об этом как-нибудь помягче сказать. Михаил все так же сидел за столом. Зажмурившись и замерев, прижимая зажатый в ладони Георгиевский крест к губам. Выглядело это настолько трогательно болезненно, что все слова, что пришли Петру в голову, испарились, а в груди стало тесно от щемящего чувства сострадания. Наклонившись, он обнял Михаила под руками, уткнулся в мягкое золото волос за ухом. Миша не пошевелился. Петр обнял его крепче, до судорожного напряжения в мышцах, и, задержавшись на мгновение, с шумным выдохом ослабил объятия. - Я так боялся, что тебя арестуют, - признался он. Михаил, отняв орден от губ, тихо вздохнул. Молчание повисло печальной паузой. В подобных ситуациях люди обычно говорят: «Бог миловал». Но им ли рассчитывать на Его милость?.. - Нашли б что-нибудь, арестовали, - наконец, сказал он и с величайшей осторожностью уложил Георгия обратно в футляр, - но у них, видно, нет ничего конкретного. Наверное, в других редакциях тоже будут обыски… Петр, слушая, переместил руки на его талию. Миша, немного наклонив голову набок, откинулся на него спиной. Но плечи, несмотря на расслабленную позу, оставались сведенными напряжением. Петя успокоительно коснулся губами его виска. Михаил тяжело вздохнул, и это было первым проявлением живых эмоций после разговора с гауптштурмфюрером. Сквозь поддерживаемую по инерции холодную сдержанность проступили нервное изнеможение и простая физическая усталость, горечь, недовольство, отголоски тревоги и страха… - Передай Рене, чтобы на дальнейшее сотрудничество не рассчитывал, - помолчав, натянуто ровно попросил Миша. – Я согласился только из-за Ады, больше даже из-за ее дочери: маленькой мадемуазель пристало носить кружева и ленточки, а не звезду Давида. В Швейцарию им самая дорога… Ну, а Рене… Он, конечно, хорош и вдохновляющ, как само воплощение Парижа. Но еще одно такое предприятие, и он меня сожжет заживо. - Этого не будет, - твердо пообещал Петр. - Не будет, - мрачно согласился Михаил, - потому что Рене придется забыть наши имена. Он у нас герой, рискует собой ради сопротивления… А я не герой. Я простой заместитель редактора и собой не располагаю. Зато располагаю огромным штатом людей, которые в случае неудачи вместе со мной расплатятся за весь героизм Рене. А ведь они на это не соглашались. Они даже не подозревают о том, что ради документов для какой-то Ады, которую они знать не знают, ее ребенка, тех, кто будет их переправлять из Парижа в Швейцарию, они рискуют как минимум рабочим местом. И это сейчас, когда и без того негде и не на что добыть ни вещи, ни продукты… А у них есть семьи, Петя, - горько заметил он, обернувшись, - и дети. Какое право я имею подвергать их риску? У многих найдутся еще какие-нибудь «грехи», за которые они могут лишиться не только работы, но и свободы. Или жизни. Петру хотелось сказать: «Тебе не нужно оправдываться, Миша». Не после нескольких часов допроса, обыска, показной вежливости гауптштурмфюрера СС, означающей лишь то, что его пока считают скорее полезным, чем опасным. Не после того, как он провел дело через типографию и бумаги с аккуратностью и точностью, на которую Рене и не надеялся. Но в голосе Михаила, то холодно-колком, то хмуро-озабоченном, было больше от исповеди, нежели от оправдания, и Петр не прервал его. - А если они что-то найдут? – просто спросил Миша. – Если перетряхнут всю редакцию, или вообще закроют, и люди останутся на улице? Если арестуют меня, со мной Лавуазье, как главного редактора? Если из-за гостеприимства гестапо мне не хватит мужества молчать? Если я проговорюсь, и тебя арестуют? Если выйдут на след Рене и Ады? Если мы все кончим в лагере или нас пристрелят? Кто за это должен отвечать? Кто в этом будет виноват? Не выдержав, Петр наклонил его, слегка разворачивая к себе, и, удерживая в кольце рук, склонился к самому лицу. Они почти соприкоснулись лбами. В глазах Михаила оказалось куда больше понимания, чем он ожидал. - Я тебя ни в чем не виню, - выдохнул Миша, и теплое дыхание овеяло Петру губы. Он знал то единственное, что Миша может сказать дальше: «Никто меня не вынуждал. Я сам согласился и лишь себя могу винить». Он не хотел, чтобы Миша по обыкновению взвалил все на свои плечи и с ласковой иронией улыбнулся: что? мне тяжело? выбросьте из головы эти глупости, сударь! Разве заслуживает он этих всепрощающих слов? Губы против воли растянула горькая улыбка. Петр подавил ее поцелуем, но та, не найдя выхода, резанула сердце воспоминанием. - Даже дома работаете, мсье Мишель? - Надо же было мне чем-то заняться, пока тебя где-то носит. Где ты был? Комендантский час вот-вот настанет. Мало мне мсье Грюмо? - А что с мсье Грюмо? - Выбрался на велосипеде из города и хотел купить продуктов у фермера, но наткнулся там на немецких солдат. Арестовать не арестовали, ничего не успел купить, но взяли на учет и запросили в редакции характеристику. Так где ты был? - Я тут встретил кое-кого… - Какой загадочный вид. Ты будто этим озадачен. - Помнишь Рене? И Аду? - Из вашего любительского театра? - Да. - Ну и как они? - Я встретил только Рене. Не представляешь, чем он теперь занимается… И он сказал: «Не виню»! Его, во все это втянувшего и, похоже, даже не попавшего под подозрение! Петр, обуреваемый отчаянной, болезненной нежностью, целовал Михаила исступленно, горячо, пытаясь выразить все свои чувства, а заодно отогреть, утешить. Миша отвечал – мягче, вдумчивей – и чем дольше, тем расслабленней становились его плечи. - Рене тебя больше не потревожит, - пообещал Петр, прервавшись на мгновение, и снова коснулся Мишиных губ. Михаил запрокинул голову, отстраняясь: - Нас. - Нас не потревожит, - покорно исправился Петя. Если Рене не поймет, после объяснения о дружбе между ними не сможет быть и речи… Пусть. Для Ады он сделал все, что мог. Для Миши и его спокойствия сделает еще больше. Михаил, удовлетворившись ответом, сам потянулся за поцелуем, а после, обвив руками шею, попросил, почти шепча на ухо: - Будь осторожен. За нами могут теперь следить. Петр кивнул, утыкаясь ему в шею. От долгого стояния наклонившись устали плечи и начинала побаливать поясница, но он не хотел расцепить объятий. Миша некоторое время бездумно перебирал его волосы, а потом вдруг вздохнул: - Если во всех комнатах так, как здесь, мы неделю будем убираться. - Сиди, - встрепенулся Петр, - я уберу… - Потом, - поморщился Михаил, не пуская, - все потом. Противореча самому себе, он пробрался к окну, осторожно ступая между выброшенными из комода вещами, и собрал с пола несколько толстых литературных журналов, что один из солдат, неловко повернувшись, смахнул со столика. Положив стопку на место, он взглянул из окна на город. Над Парижем заходило солнце. Его невидимый из окна диск стоял еще достаточно высоко, и лучи, длинными полосами ложащиеся на крыши, лишь едва были тронуты рыжеватым предзакатным оттенком. Скоро они окрасят город в золотисто-розовый, затем наступающие сумерки сделают свет похожим на багряное покрывало… А потом, если они с Мишей не захотят просидеть до утра в полной темноте, им придется плотно закрыть окна ставнями и задернуть шторы – свет в окнах парижанам запрещен. - Когда ты уезжал с родителями из Петрограда, ты, верно, не понимал, что происходит… - задумчиво произнес Михаил, следя, как теплый луч со стены противоположного дома медленно перебирается на покатую крышу. - Что-то понимал, - возразил Петр, так и стоя возле стула. – Что происходит что-то. Но что – понятия не имел… Сожалел только, что мы нескоро вернемся, и я долго не увижу своих гимназических приятелей. - Увидел потом кого-нибудь? – обернулся Михаил. - За все годы никого не нашел, - ответил Петр. Стоило, наверное, сказать, что однажды, наткнувшись в гостях у Анны Брагинской на оценивающий кошачий взгляд, он и не пытался больше искать… Михаил не оставил ему на это времени. Вновь переведя взгляд на Париж, он заметил: - А мне было девятнадцать, и я прекрасно понимал, что происходит. Долго выбирался, - вдруг стал он вспоминать то, что Петр знал лишь в самых общих чертах. – Сначала целым приключением было выехать из Москвы… Меня же там арестовали, - пояснил он, – но подержали несколько месяцев и отпустили все-таки… Подался на юг, там через несколько городов… На пути в Одессу попался какой-то шайке. Говорили, повстанцы. А по мне – чисто бандиты. Думал, убьют. Белые отбили. Не ради меня персонально, просто так сложилось. С ними попал в Севастополь. Потом Турция. Белград. И тут Анна в Париже нашлась. Ехал к ней через всю Югославию, Италию, Францию… Думал, что уж в Париже-то этот кошмар закончится. – Миша криво усмехнулся. – А здесь новый. - И этот кончится, - пообещал Петр. – Иди ко мне. - Лучше ты ко мне, - отозвался Михаил и сбросил на кучу белья диванные подушки, - отсюда небо видно. Лежать на полу среди хаоса разгромленной квартиры, созерцая медленно розовеющие облака, было действительно легче. Особенно – ощущая тяжесть златовласой головы на плече и доверчиво расслабленное тело под рукой. Не хотелось думать ни о чем. Ни о гестапо, ни о цикории, которого осталось так мало, что едва ли хватит на целую чашку весьма условной замены кофе, ни о странном направлении, которое приняли в последнее время публикации в газетах – таком, словно… словно грядет что-то страшное. И почему гауптштурмфюрер спрашивал насчет заметки?.. - В Москве сейчас липы цветут … - мечтательно заметил Миша и тут же мрачно добавил: - А у нас одни немецкие тряпки. Вместо маков. Хорошо, что их с пола не видно. - Однажды их не станет, - уверенно заявил Петр. – Все дурное когда-нибудь заканчивается. Кошмары тоже. Теплое дуновение Мишиного вздоха пощекотало шею, и он, ощущая себя в этот момент покоя почти всесильным, чувствовал, что в праве обещать. И обещал: - Вот увидишь, мы с тобой еще погуляем по свободному Парижу. И полюбуемся, как горят эти проклятые тряпки. А потом восстановим связи со всеми друзьями… может быть, дождемся Аню с мужем из Америки… А потом оформим долгий отпуск и уедем. В Ниццу. Или в Марсель. А хочешь, вообще в Неаполь. Прямо по следам Айвазовского, представляешь? Ты будешь ворчать, что без тебя редакция быстро встанет на уши, но мсье Лавуазье скажет, что тем веселей тебе будет после возвращения, и выдаст мне тебя с отпуском на месяц-другой. А уж я своего не упущу. - Когда это еще будет, - проронил Михаил. У него это удивительным образом вышло одновременно и печально, и умиротворенно – наверное, потому, что он сказал не «если», а «когда». - Когда-нибудь, - подумав, изрек Петр. – Мы узнаем. Пока можно только сказать, что не сегодня. Двадцать первое июня оказалось нелюбезно. Но мы ведь подождем? – он приподнялся, заглядывая Мише в глаза. Притаившаяся в них вселенная любяще сверкнула звездами: - Дождемся.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.