Как роща сбрасывает листья

Я дал разъехаться домашним, Все близкие давно в разброде, И одиночеством всегдашним Полно все в сердце и природе… Теперь на нас одних с печалью Глядят бревенчатые стены. Мы брать преград не обещали, Мы будем гибнуть откровенно… Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты попадешь в объятье В халате с шелковою кистью. Ты благо гибельного шага, Когда житье тошней недуга, А корень красоты отвага, И это тянет нас друг к другу. Пастернак

      Скоро начнут плевать в спину.       А может, и в лицо.       Что ж, поделом.       Заслужил.       Так растоптать дружбу, обмануть доверие…       Запрещенный прием, удар под дых, нож в спину.       Предательство, предательство…       Он уже слышит эти слова, с неуклонной прямотой и непривычно-остро, озверело рвущейся из-под льдисто-гладкого спокойствия горечью отчеканенные пономарским голосом командира.       «Командир» — это, конечно, в шутку.       Кто теперь вспомнит, отчего в частном сыскном агентстве — таком маленьком, что цементно-закрепленные, микроскопически-дотошно выверенные профессиональные роли неизбежно переросли в иные, почти семейные — повелось давать друг другу нелепые клички?       Наверное, так — проще.       Сам он лишь на второй год узнал, что главу агентства, романически-изящно скрывающегося за широкими полями фетровой шляпы и совсем не изящным и тем более не романическим прозвищем Чип, на самом деле зовут Чарльзом.       С его младшим во всех отношениях, неугомонно-шумным и безалаберно обаятельным партнером вышло понятнее: данное при рождении имя само собой легло в строку, породив полуироническое самоназвание конторы — в честь знаменитого когда-то стиля английской мебели*.       — Черт, Рокки! Ты что, до сих пор копаешься с этими бумажками?       Он вздрагивает, словно уже пришло время принимать плевок.       Но широкополая фетровая шляпа беспечно пролетает мимо, приземляется в самую гущу туго исколотых бисерными буквами хрустких листов с каким-то по-весеннему легким шорохом.       Он потихоньку сглатывает застрявший где-то под кадыком комок и наконец поднимает глаза, чтобы встретить такую же весеннюю, незамутненную ухмылку.       — Кто-то же должен вести отчетность, командир.       — С каких это пор нашего бравого силача интересует бухгалтерия?       — Что? А… ну… это…       Он вздрагивает, когда плечо вдруг стискивает ладонь.       — Слушай, старик. Я не люблю всякие разговоры по душам и, что уж греха таить, не умею… Просто хочу, чтобы ты знал. Я — понимаю, что ты чувствуешь.       — Э-э… Да?       Большие темные глаза глядят непривычно мягко, чуть не ласково.       — Да. Встретить свою давнюю любовь, поверить ей, понадеяться на то, что в этот раз все сделаешь правильно… И вдруг обнаружить, что она просто использует тебя, что у нее на уме корысть… Это нелегко, черт возьми. Совсем нелегко.       — Э…       — Но ты достойно выдержал это испытание, как настоящий мужчина.       — Э…       — Вот что я хотел тебе сказать.       Ладонь выпускает плечо, доски пола скрипят шагами — за спиной и дальше, к вылизанному почти до лабораторной чистоты письменному столу.       — Э-э… ну… Спасибо, командир.       — Да, чуть не забыл. Гайка просила тебя спуститься в мастерскую, помочь ей.       — Я… Да. Иду.       Еще одно дурацкое прозвище. * * *       — Гейл! Как ты выросла!       Маленькие ручки крепко обхватили шею. Такие тонкие — кажется, сожмешь неловко, сломаешь…       — Мне в этом году в школу, дядя Джек!       — В школу? Неужели?       — Да! Папа говорит, я буду лучше всех по математике! Он меня учит уравнения решать!       Поглядел поверх пушистой русой макушки на довольно ухмыляющегося друга.       — Что, серьезно? Гиго, она же еще совсем…       Грудь колесом — так и распирает от гордости.       — Она уже достаточно взрослая, чтобы решить простейшее уравнение с одним неизвестным. Верно, Эбигейл?       Глаза — такие же. Голубые, яркие. И сияют такой же гордостью.       — Да!       — Ох ты ж… Ну, что с вами делать. Коли так, поди глянь в прихожей. Я тебе привез кое-что.       Глаза сияют.       — Правда, дядя Джек?!       — А то! Негоже ведь это — в школу и без подарка. Ну, чего стоишь? Принимай!       Взметнулись пушистые русые косы, сверкнул ярко-голубой комбинезончик.       Хоть и одевает ее Гиго как мальчишку, а все же старается, как может, заботится.       Шутка ли — одному с маленькой дочкой остаться!       Да и годы не юные…       — Что, дружище, не надоело мотаться по свету?       Голубые глаза в упор.       — А куда мне деваться, Гиго? Это ты у нас человек семейный. А я что… Как жил бобылем, так, видать, и помру.       — Ну уж, дружище! Знаешь, как говорят: от тюрьмы да от сумы… То есть…       — Дядя Джек!       Маленькие ручки обхватили шею — крепко, тесно.       — Спасибо!       Глаза сияют.       — Набор отверток! Это же с ума сойти!       — Ну, рад, что тебе…       — Пап, а можно я там болтики подкручу в твоем новом…       — Беги, беги, Эбигейл.       В узловатой, пропитавшейся машинным маслом, задубевшей мозолистыми корками ладони призывно булькнула бутылка.       — Что, дружище, по маленькой?       — Ну… э…       — Давай-давай, за твое возвращение.       — Ну… раз так…       — Ты-то, небось, думаешь, я тут совсем мхом зарос.       — Ну…       — Вот Гейл подрастет чутка — так и я опять за штурвал сяду. Скучаю я по нашим с тобой странствиям, ох и веселились же мы тогда!       — И я скучаю, Гиго.       — Ничего, ничего, дружище. Нас с тобой еще рано сдавать в утиль.       Голубые глаза привычно, знакомо сияют, смеются — и он улыбается в ответ, покорно обжигая горло дешевым виски. * * *       — Рокки! Старина!       От пестрых экзотических цветов на рубашке аж глаза ломит. Так и ждешь, что откуда-то из-за спины у него выскочат шоколадные гавайские красотки в соломенных юбках и затанцуют… Что они там танцуют, эти гавайские красотки? На островах бывать приходилось всяких, да только в красотках отродясь был не силен…       — Пришел помогать нашему Эйнштейну?       — Я… ну…       — Что-то ты зачастил в мастерскую.       Под кадыком сам собой набухает комок, снова бессознательно вздергивается загнанное в самые непролазные углы сознания чувство вины.       — Э…       — Гайка опять что-то новенькое изобретает, да? Меня взашей вытолкала, не мешай, говорит. А я-то что!       Комок сглотнуть потихоньку, выпрямиться. Натянуть на лицо что-нибудь подобающее…       — Я ничего! Не мешать — так не мешать! У меня вот юбилейный выпуск «Бэтмена» припасен.       — Э…       — Какие вы все сегодня серьезные! Хотя… вы всегда такие!       Безоглядно-беспечный хохот над собственной шуткой настойчиво будит недостаточно усыпленных внутренних демонов.       И он уже делает шаг прочь от двери, за которой до коленной дрожи знакомо воют закручиваемые болты, и почти хватается за край нестерпимо пестрой рубашки.       — Дэйл…       — Чего? Дать тебе «Бэтмена» почитать?       — Э… нет.       — Ты не знаешь, что теряешь!       — Ну… Может… это… потом как-нибудь…       Дверь скрипит под ладонью пугающе-покорно и неотвратимо. * * *       — Гейл! Как ты…       Слово почему-то застревает в горле неловко, почти до боли саднящим комком.       Выросла?       Так называется, когда курносая малышка с пушистыми русыми косами и вечно заляпанными машинным маслом ладошками, по-мальчишески одетая в комбинезон, вдруг превращается в молодую стройную девушку?       Впрочем, комбинезон и заляпанные ладони никуда не делись.       Только вместо косичек — тяжелая русая грива. Длинная, чуть не до талии.       И голубые глаза вспыхивают ярко, радостно, знакомо.       — Дядя Джек!       Он не успевает отстраниться — странной смесью густого запаха резины и масла с каким-то тонким, невесомым, по-весеннему острым и почти до дрожи опьяняющим вдруг обдает целиком.       Маленькие руки обхватывают шею. Такие тонкие, что кажется — сожмешь неловко, сломаешь.       — Где ты был так долго?!       — Ну… я… э… Видишь ли, Гейл…       За спиной спасительно громко и пономарски-ровно чеканит голос:       — Это и есть твой знаменитый механик, Рокки?       Голубые глаза взглядывают удивленно. А ресницы до чего длинные — не думал, что такие бывают…       — Рокки? Какое смешное прозвище!       Она смеется легко, словно звенят крошечные шестеренки.       — Но мне нравится!       — Э… да… Гейл, познакомься. Это мои новые друзья, у них частное сыскное агентство, и нам очень нужен твой отец, чтобы…       Перезвон стихает, голубые глаза прячутся за длинными ресницами.       — Его нет.       — Ничего, мы подождем. Скоро он вернется?       Пушистый русый затылок.       — Он не вернется.       — Как? Гейл… Когда?       — Год назад.       С бездумной быстротой неизжитой привычки ладонь тянется к узенькому плечу — обнять, защитить, утешить.       И застывает испуганно на полдороге под двумя профессионально-пристальными, братски схожими взглядами.       — Я… э-э… Мне так жаль.       — Нам тоже очень жаль, мисс… мисс Эбигейл, — пономарски-ровный голос все же слегка ломается, выдавая чуть больше, чем романически-изящному главе агентства хотелось бы. — И мы будем счастливы оказать вам любую помощь, какая в наших силах…       — Да, как говорится, чем можем! — из-за обтянутой романической летной курткой спины садняще-ярко вспыхивают на красном поле экзотические цветы.       — Кхм. Да. Но, боюсь, сейчас мы вынуждены вас оставить. Дело, которое мы расследуем, очень срочное, и… Кхм. Да.       — Но вы заходите, если что!       — Кхм.       — Я вам нашу карточку оставлю.       — Кхм. Дэйл.       — Вот тут номер, звоните в любое, как говорится…       — Дэйл!       — Да иду я, иду!       — Постойте!       Голосок звенит, словно крошечные шестеренки.       — Вы сказали, вам нужен механик. Папа меня научил кое-чему. Может, я смогу вам помочь вместо него? * * *       — Не выходит!       Гаечный ключ с грохотом летит в дальний угол.       Маленькие ладони и пушистые русые волосы у самого лба заляпаны густым, дегтярно-черным.       — Ничего не работает, если сделала я!       — Гейл…       — Бесполезно! Вам нужен Гиго, а не его криворукая дочь-недоучка!       — Гейл… милая…       Слово вырывается с быстротой неизжитой привычки — быстрее, чем он успевает себя остановить.       И ладонь уже тянется к узенькому плечу.       Она не сбрасывает, не отшатывается в сторону.       Громко, по-детски хлюпает носом и вытирает его запястьем, оставляя длинный, густой, дегтярно-черный след.       — Папа все умел! Все знал! Никогда не ошибался! А я…       — Никто не может никогда не ошибаться, Гейл.       — Что?       — Твой отец и впрямь был выдающийся механик. Но не потому, что он все знал. И ему случалось делать промахи — уж я-то помню. А вот руки он никогда не опускал, что правда то правда.       Голубые глаза блестят влажно-ярко, испуганной птичкой вздрагивают длинные ресницы.       — Скажи, дядя Джек… только честно… Я совсем неумеха?       Он шарит по карманам, обреченно пытаясь отыскать что-нибудь, что сойдет за платок, но от этого звенящего голоса торопливо выпрямляется, крепче сжимая в ладони узенькое плечо.       — Что еще за глупости! Ты самая толковая девчонка, какую я встречал! То есть… в смысле…       Голубые глаза улыбаются.       — Спасибо, дядя Джек.       Он выпускает узенькое плечо и тяжело, по-медвежьи неуклюже ковыляет к двери, понимая, что его роль в этой драме окончена. * * *       — Рокки!       Он на секунду пришибленно застывает, услышав, как непривычно звенит нелепым прозвищем юный голос.       Что ж, она хотя бы перестала называть его «дядя Джек».       — Иди скорей сюда, смотри! Я закончила!       Она сияет вся — от пушистых русых волос, перепачканных маслом, до знакомых голубых глаз.       — Теперь точно получится! Ой… Почему?!       Голосок звенит на опасно высокой ноте, и он поспешно делает шаг, заглядывая в развороченный механизм. Что ж, видать, пришло время тряхнуть стариной…       — Ты винт не докрутила.       — Ой… Точно! Мне, наверное…       — Дай-ка я.       Ключ ложится в задубевшую корку мозолей с легкостью неизжитой привычки и почти насмешливым, до нелепости ярким восторгом узнавания.       — Вот… так-то лучше.       Он чувствует, как, уступая силе, покорно заходится под ладонью скрипучим воем железо.       И когда все вдруг начинает двигаться, позвякивать и вращаться, не может отвести взгляд от пунцово залившегося детским восторгом курносого личика.       — Работает! Рокки! Работает! Ты гений!       Он неуклюже переминается, в бессознательно-бессмысленной, запоздалой попытке самозащиты отступая подальше от тоненькой фигурки в комбинезоне.       — Да что я… Это ведь ты смастерила.       — Но…       — Гиго гордился бы тобой.       Голубые глаза в упор. Так знакомо.       — Ты правда так думаешь?       — Я знаю. * * *       — Рокки, старина! Ты вовремя! У нас новое дело!       — Дэйл…       — Банда грабит музеи!       — Дэйл…       — Всех на уши поставила…       — Дэйл!       — Чего? Это разве секрет?       — Нет, но я мог бы и… Впрочем, неважно. Мы пока собираем информацию.       — Ясно. А где Гейл?       — Наша Гайка, как всегда, что-то мастерит. Велела до вечера не беспокоить.       — Неужели?       Покосился на часы — стрелка к десяти ползет.       До вечера, значит… * * *       Дверь скрипнула тихонько.       — Ребята! Ну я же просила!       — Извини, Гейл. Не хотел тебе мешать.       Неуклюже перемялся на пороге — по-медвежьи большой, грузный.       — Ты тут весь день трудишься, я подумал — может, ты голодная. В общем, вот.       Крышка звякнула в тонких руках.       — Ой… Сырный суп!       — Маленькая ты его за обе щеки трескала. В смысле… ну…       — Конечно, ты же его так здорово готовишь! М-м… вкусно!       Ну, слава Богу, хоть поест нормально.       А то от этих двух охломонов разве дождешься!       Новое дело, новое дело…       Как мальчики с новой игрушкой.       Хотя — мальчишки и есть.       — М-м… И как у тебя так получается? Я даже яичницу жарить не умею!       — Тут много ума не надо. Хочешь, научу?       — Правда?       Голубые глаза сияют.       — Конечно.       — Ой, а помнишь, ты еще пирог делал? Маленький такой, круглый…       — Австралийский**?       — Точно!       — Мне его в детстве мама готовила.       — Рокки… А ты не скучаешь? Ну, по Австралии, по дому?       Под пристальным взглядом он вдруг по-глупому теряется, ладонь машинально тянется пригладить пышные апельсиново-рыжие усы.       — Ну… дома-то особо и не было. Родители мотались по свету. Я рос как трава. Выучиться не выучился толком, так, чутка болты крутить. Ну и… Потом мы с твоим отцом познакомились. Он меня взял к себе на борт — вроде как механиком. Хотя сам в этом деле фору бы дал любому. Ну, стали мы вместе летать. И куда нас не заносило только! Ну, да тебе это, наверное, не особо интересно…       — Очень интересно!       — Ну… Отец твой был настоящий товарищ. Из таких передряг меня вытаскивал.       — Правда? Расскажи!       — Ну…       Дверь скрипит неожиданно громко.       — Гайка! Чип сказал, чтобы ты побыстрее… А, Рокки, старина! Вот ты где! Слушай, тут такое дело…       — Что случилось, Дэйл?       — Да там… в общем… пришел кое-кто в контору. Тебя хочет видеть.       — Меня?       — Ага!       Широкое добродушное лицо растекается в улыбке, открывая неровные передние зубы.       — Ух ты, сырный суп! А мне можно?       — Ну… э… ладно. Пойду я тогда, что ли. * * *       Он узнает его еще на лестнице — пряно-обволакивающий, дурманно-тягучий запах — и, прежде чем сквозь коварно пробитую броню памяти успевают хлынуть до ужаса яркие, карусельно-стремительные орды ненужных воспоминаний, тонет в этом искрящемся то медово-золотыми, то льдисто-лавандовыми нотками мареве с головой.       И лишь постепенно начинает ощущать змеиными кольцами обвившее его гибкое, горячее тело и разбирать отдельные, сладко-дымными волнами набегающие слова.       — Jacques! Mon chéri! Comment tu m’avais manqué! *** * * *       — Ребята, это Дезире де Люре, моя… э… мой старый друг…       За пряно-обволакивающим, дурманно-тягучим облаком он едва слышит собственный голос и едва различает ошалело застывшие на нем взгляды.       — Ah oui! On est des vieux amis, Jacquot et moi, n’est-ce pas, mon chéri! ****       Слишком громкий грудной смех наждачно скребет уши, но вокруг снова гибкими кольцами змеино обвивается горячее тело — так забыто и так знакомо.       — И ради нашей старой дружбы ты ведь не откажешь мне в помощи, Jacquot?       — Я… да… конечно…       Все, что захочешь.       Все. * * *       Дурманно-тягучий, пряно-обволакивающий запах искрится то медово-золотыми, то льдисто-лавандовыми нотками, обвивает так же тесно, как змеино-гибкое, горячее тело.       И он, утонув апельсиново-рыжей макушкой в ворохе волнисто смятых простыней, неуклюже-расслабленно вытягивается, задушенно блаженствует в так послушно всплывающем из плотно набитого людьми и событиями варева прошедших лет, забыто-знакомом ощущении, настойчиво изгоняемом и так же настойчиво, неловко воскрешаемом на обрывочно-краткие, обидно-неполные мгновения под честно оплаченными, умело-чужими руками с такими же — почти такими же — кровожадно-алыми, волнующе цепкими ногтями.       Он не вспоминает, не помнит их, своих Дезире на час, и до нелепости мало глядит сейчас на нее, Дезире настоящую — долгожданную, желанную, лишь краем уха ловя отдельные, сладко-дымными волнами набегающие слова.       — Какая я была дура… Как я жалела о том, что произошло в Париже… Как я рада, что мы опять…       Он рассеянно ухает в ответ и, словно потерявший управление самолет, тяжко валится в сон, насквозь пропитанный дурманно-тягучим, пряно-обволакивающим маревом. * * *       — А я ей не верю!       — Почему? Она очень славная.       — Славная?! Вы видели ее ногти?!       — Чего?       — При чем тут ногти? Какая ты смешная, Гайка.       — Ах, смешная?! У вас на глазах какая-то авантюристка вьет из вашего друга веревки, а я, значит, смешная?!       — Они много лет знакомы, ты же слышала.       — Да! Рокки сам сказал…       — Мало ли что он сказал!       — Гайка…       — Можно, подумать, он в этом что-нибудь понимает!       — В чем?       — Гайка, ты преувеличиваешь. И потом, Рокки взрослый му…       — Где она шлялась все это время, спрашивается! А?! И почему это сейчас ей вдруг срочно понадобился Jacquot? Тьфу! Слушать противно! Какая-то кличка для попугая!       — Не пойму, чего ты так заводишься. Она француженка, там все так разговаривают. Попробуй лучше булочку. Пальчики оближешь!       — Господи, Дэйл, ты хоть когда-нибудь думаешь о чем-то, кроме еды?!       — А что… надо?       — Какие же вы… оба…       — Экхм! Э… Из-за чего сыр-бор?       — Рокки, старина! Да мы тут так просто…       Проковылял медвежьи-неуклюже, бочком к столу — запах корицы и теста, горьковато-вязкий и пышно-сахарный.       — Остался еще кофе с булочками?       — Что, проголодался за ночь? Вот пусть твоя Дезире тебе и печет булочки!       — Э…       — Раз она тебя так измотала!       — Э…       — Гайка!       Личико красное, голубые глаза блестят — непривычно, незнакомо.       — И прекратите меня так называть! У меня есть имя!       — Да… конечно…       — Мы только…       — Хотя куда уж мне до француженок! Я же не обливаюсь духами с ног до головы и не напяливаю юбку, которая вот-вот по швам треснет!       — Милая, да что…       — А вам всем только этого и надо! Вот и сидите тут со своим кофе и делитесь воспоминаниями о Париже! А мне в мастерскую пора! Болты, знаете ли, сами собой не закрутятся!       Грохнула дверь, испуганно запели стекла.       — Гай… то есть… Гейл!       — Постой!       — Какая муха ее укусила?       — А я говорил, не надо круассаны брать!       — Дэйл… * * *       Во рту солоновато саднящий привкус — хочется сплюнуть, да как-то неловко.       — Осторожней… давай… вот сюда…       Где-то за спиной грохает дверь, пальцы нащупывают подушки дивана.       — Садись…       — Спасибо, командир.       — Рокки, ты точно уверен, что не надо в больницу?       — Да! Эти гады тебя здорово отделали.       — Ничего…       — Хорошо хоть полиция вовремя подоспела, всех повяза…       — Погоди, Дэйл. Рокки, если что-нибудь сломано, лучше…       — Ничего, ребята… Все… все нормально…       В горле солоновато булькает.       За спиной грохает дверь.       — Я так и знала!       — Гай… в смысле, Гейл! Тут… такое дело…       — Ты только не волнуйся…       — А что, похоже, что я волнуюсь?       — Ну…       — С чего бы?! Ничего же не случилось! Просто одного наивного дурака чуть не втянула в ограбление какая-то…       — Гейл!       — И все лицо у него всмятку!       — Гейл… милая… это пустяки… Где наша не…       — А ты вообще молчи!       — Э…       В горле солоновато булькает.       — У тебя кровь во рту.       — Э… да… извини…       В ладонь сунулось что-то круглое, холодное.       — На! Сплюнь! А вы чего застыли? Несите аптечку! * * *       Маленькие руки скользят осторожно, но уверенно — по щеке и вниз, к подбородку. Саднит сильнее — он выпрямляется, сглатывает.       — Что, больно?       Голубые глаза блестят совсем рядом.       — Так тебе и надо!       — Э…       — Впредь будешь умней.       В маленьких пальцах что-то булькает — резкий, тошнотворно-назойливый запах.       — Не дергайся, надо прижечь.       — Да я не… Гейл…       Русые пряди падают на лицо — не разглядеть. Вздрагивают испуганной птичкой ресницы — длинные.       — Гейл…       — Ну что ты заладил! В самом-то деле! Как маленький! Тебя покалечить могли, убить, а ты как школьник напроказивший!       — Я не…       — Да ну тебя! Вечно в драку лезешь, будто больше некому! Тоже мне, капитан Америка!       — Гейл…       — Или это у вас в Австралии так принято — чуть что, кулаками махать?       — Гейл… я это… того… я не думал…       — Что ты не думал?! Что я волнуюсь? Что я уже достаточно теряла близких людей? Что я…       — Гейл.       Он не успевает отстраниться.       Маленькие руки обхватывают шею, обдавая странной смесью густого запаха резины и масла с каким-то тонким, невесомым, по-весеннему острым и почти до дрожи опьяняющим.       — Гейл…       Пальцы путаются в пушистых русых прядях, и вдох выходит странный, с садняще-солоноватым вкусом и другим — невесомым, по-весеннему острым, незнакомым, но так странно долгожданным.       — Гейл… я…       — Заткнись уже, Джек! * * *       Предательство, предательство.       Она смеется легко, словно звенят крошечные шестеренки.       С узеньких плеч опавшими листьями неуклонно-плавно стекают лямки комбинезона, и она с беспечной безоглядностью перешагивает хрустко сложившуюся к ногам, пропахшую машинным маслом плотную ткань.       Запрещенный прием, удар под дых, нож в спину.       Руки у нее такие тоненькие, что кажется — сожмешь неловко, сломаешь. Обхватывают шею тепло, тесно — не вырваться. Скользят осторожно, но уверенно — по щеке и вниз, к подбородку. По апельсиново-рыжей мохнатой груди — и вниз.       Попранная дружба, растоптанное доверие…       Она смеется, откидывая со лба длинные русые пряди, и дрожат птичкой пушистые ресницы, и вдох выходит невесомым, по-весеннему острым и почти до дрожи опьяняющим.       Предательство, предательство. * * *       — Джек!       Голос звенит именем, и он почти против воли делает шаг вперед, к развороченному механизму и застывшей над ним тоненькой фигурке в комбинезоне.       — Наконец-то! * * *       Она так головокружительно молода, что впору чувствовать себя мерзавцем.       И он чувствует — пока сидит в конторе, по-медвежьи неуклюже примостившись на краешке стула и спрятав глаза в исколотых бисерными буквами хрустких листах.       Чувствует — когда за спиной беспечно хохочет собственным шуткам безалаберно обаятельный Дэйл.       Чувствует — когда в пономарски-ровном голосе командира из-под льдисто-гладкого спокойствия протаевается дружеское тепло.       Чувствует — даже когда под ладонью пугающе-покорно и неотвратимо скрипит дверь мастерской.       Чувствует. До той самой секунды, пока его не обдает странной смесью густого запаха резины и масла с каким-то тонким, невесомым, по-весеннему острым и почти до дрожи опьяняющим, знакомым и долгожданным. Пока маленькие руки не обхватывают шею тепло и тесно. Пока не стекают опавшими листьями с узеньких плеч лямки комбинезона и горячая, по-детски мягкая кожа не ложится в задубевшую корку мозолей с легкостью стремительно приобретенной привычки и почти насмешливым, до нелепости ярким восторгом узнавания. * * *       — Джек…       И если он когда-нибудь и сможет найти для себя хоть какое-то оправдание перед неизбежно-заслуженным плевком в спину, то только в этом звенящем крошечными шестеренками смехе.       — Наконец-то!