Тепло в ноябре

Цуна смотрел на спящего Занзаса, сидя рядом в накинутом на плечи одеяле. Глаза уже привыкли к темноте, но она всё равно скрадывала очертания, из-за чего расслабленное лицо Занзаса выглядело почти юным. А ведь они совсем не молоды. Цуна улыбнулся. Убрал смоляную чёлку с лица, погладил шрам, тянувшийся от виска к скуле, тронул мочку уха — Занзасу пошли бы цыганские серьги, — очертил линию челюсти и замер у уголка губ. Влюбиться в него ещё раз, что ли? За окном стояла ясная ночь. Холод покрыл лужи тонкой корочкой льда, глубокое синее небо куполом накрывало город, голые деревья замерли. Цуна совсем недавно думал о том, что ведь им наверняка холоднее, чем ему. Особенно под далёкими звёздами. В этой стране ноябрь был завораживающе-мрачным, давил темнотой и скудным солнцем, заливающим каменные мостовые и шпили соборов. Цуне нравилось здесь. Тихо и спокойно, много неба, мостов и воды. Здесь хорошо было валяться до полудня, гулять допоздна, есть горячие наваристые супы и свинину, а потом пить глинтвейн, заедая его пирогом, купленным в маленьком магазинчике в подворотне. Это всё казалось волшебным сном после кошмара с Верде, когда тот изобрёл новую коробочку — она выпускала чёрную дыру. Едва пол-Италии в неё не засосало. У Цуны после этой истории прибавилось седых волос. А ведь Цуна был готов сам запечатать дыру собой и своим пламенем, но Занзас не дал. Цуна просил, приказывал, умолял — напрасно. Занзас не подчинялся Десятому Вонголе, не слушал друга, не внял любовнику. Цуна тогда рассвирепел и очень обиделся. Вот тебе и десять лет отношений! Когда всё закончилось — непостижимым образом благополучно, — Занзас его почти что избил со словами: «Босс не бросает Семью». Потом пришёл в медблок с цветами, и они больше об этом не говорили. Но Цуну это грызло. Они по-разному видели роль Главы Семьи в подобной ситуации. Занзас выписал ему пиздюлей за то, что «красиво самоустраниться каждый дурак может, а кому потом дерьмо разгребать?» Да, так и сказал, сволочь. А Цуна считал, что обязан был спасти Семью, а остальное не так важно. Эта поездка была то ли примирением, то ли просто попыткой выдохнуть. Цуна выдыхал. Но невольно отстранялся — внутренне — от Занзаса. Прогулки, секс, совместный сон, но холод внутри только разрастался. Цуна мёрз. Сзади подкрался Занзас, обнял руками и словно всем собой. От его голого тела шёл жар, но Цуна не мог принять его. Это раздражало, собственная обида раздражала, ему сорок, что за подростковые замашки? — Тут тепло, а ты трясёшься, как мокрая кошка. В чём дело? — Наверное, старею, — отшутился Цуна. Повернул голову, потёрся щекой о плечо Занзаса. — Я люблю тебя, знаешь? — В вашей Японии не принято говорить о чувствах, разве нет? — Во мне есть и итальянская кровь. И вообще, что за реакция… Занзас зажал ему рот ладонью. — Много пиздишь. Пойду, сделаю тебе глинтвейн. — И специй побольше! — крикнул Цуна Занзасу вдогонку, когда тот уже вышел из спальни. — Я помню! — и в голосе ни капли раздражения. Цуна вздохнул. И что на него нашло? Занзас не любил всю эту сентиментальную чушь. Цуна соорудил гнездо из подушек и одеял на кровати и устроился в нём. Занзас не потрудился натянуть на себя ни трусы, ни штаны, ни халат. Так и ходил, в чём мать родила, первозданный и прекрасный. Цуна залюбовался. Что он не утратил со временем, так это способности смотреть на Занзаса как в первый раз. Хотя технически это было не совсем верно. Когда Занзас впервые разделся, весь шрамированный и почти чёрный от возбуждения, Цуне стало не по себе. Он боялся до него даже дотронуться. Конечно, Занзас это почувствовал. Конечно, секс обломался. Цуна тогда долго извинялся, а потом попросил ходить голым всегда — чтобы привыкнуть. Привык. Полюбил каждый шрам, изучил руками и губами, мог нарисовать по памяти и найти вслепую. Занзас протянул кружку с глинтвейном, и керамика обожгла ладони. Цуна вдохнул аромат и улыбнулся. Отпил, и душистый жар прокатился по пищеводу. Бросило в горячий пот, слегка расслабило, только на душе стало тоскливее. Занзас, кажется, ничего не замечал: выкопал его из одеял, поцеловал колено, погладил большим пальцем ступню — Цуна вздохнул и ещё отпил. Пальцы ноги задели смуглый подбородок с царапиной от бритвы. Занзас тут же втянул большой палец в рот, жадно облизывая. Цуна смотрел, не отрываясь, как он проходится губами по подъёму ступни, по голени, почувствовал легкий укус над коленом. Все еще волнующе. Занзас сжал его бедро крепко, привычно, и уткнулся в пах. Вдохнул, повёл плечами, выдохнул хрипло: — Вкусно пахнешь. — Это новый гель для душа. Кедр с бергамотом. Занзас посмотрел на него как на идиота. Хмыкнул и взял в рот. Цуна откинулся на подушках, чуть раздвинул ноги, весь завибрировал от влажных горячих касаний. Плавился под ласками, жмурился, закусывал губу, перебирал волосы Занзаса одной рукой, а второй — подносил кружку ко рту и прихлёбывал. — А не охуел ли ты? — спросил Занзас: распухшие влажные губы хотелось кусать и целовать. Но вот взгляд был… растерянный. Цуна сунул Занзасу под нос кружку, тот машинально глотнул глинтвейна, облизнулся, прищурился и, перехватив запястье Цуны, отвёл руку. — Что за хуйня? — Это не хуйня, это сибаритство, — возразил Цуна, но кружку отставил. Поёрзал, устраиваясь на спине, подхватил ноги под коленями, выразительно глянул. — Ебать будешь? — А как же прелюдия, романтика, всё такое? — дёрнул бровью Занзас, уже пристраиваясь к заднице Цуны. Вопрос явно был риторическим. Они любили по-разному: быстро и жёстко, долго и нежно, в кровати и в машине, с пламенем и без. — Похуй, — Цуна потёрся о Занзаса и прикрыл глаза, медленно расслабляясь и впуская член в себя. Привычное чувство наполненности, напряжение в паху, жгучее и пряное, как глинтвейн, жаром растеклось до рёбер и колен. — Ты отвратительно ругаешься. Лучше займи рот чем-нибудь. — Как скажешь, Занзас. От первого толчка Цуну подбросило, и он застонал. Ему было хорошо, но он играл напоказ. Сам не до конца понимал, почему. Знал, что Занзас почувствует и искренность, и ложь. Словами через рот с ним тяжело было разговаривать, а сейчас и Цуна не мог заставить себя говорить по душам — и потому провоцировал на откровенность. Он надеялся на Занзаса. «Займи рот чем-нибудь», — все еще звучало в голове. Занзас двигался порывисто, уложив ноги Цуны себе на плечи. Цуна нашарил брошенную на кровати пачку сигарет, зажигалку и с трудом прикурил: пару раз промахнулся, едва не ткнув зажигалкой себе в глаз, — толчки мешали. Затянулся, потом протянул сигарету Занзасу. Тот наклонился, припал губами к фильтру, а потом ко рту Цуны, выдыхая горький дым. Было больно и хорошо. Цуна ощущал себя моральным мазохистом. Любовь — злая штука. Без уважения и принятия — провальная. Занзас вдруг перевернулся на спину, посадил Цуну сверху, распластал по себе — Цуна напрягся (сейчас что-то будет!), но тут же заставил себя расслабиться. Вытянуться на знакомом до каждого изгиба теле, вжаться в твёрдые мышцы, позволить привычке взять вверх. Он ждал и боялся следующих слов. Занзас отобрал сигарету и смял в кулаке, другой рукой притянул за затылок, крепко и безапелляционно. Поцеловал глубоко, жадно до умопомрачения. — А теперь говори, — сказал Занзас, лениво лаская член Цуны. — Что? — «Что», блядь. Что случилось? Ты сам не свой эти дни. Я не телепат и не знаю, что у тебя там на уме, у меня антенны для ловли мыслей нет. Цуна хихикнул. Толкнулся в кулак, вроде как нетерпеливо, но на самом деле пытаясь отвлечь, но Занзас не купился, придержал его. «Ну?» — Я хочу признания. — В чём? — Во всём. И нет, я не тресну от жадности. — Я тебя люблю? — Цуна всем телом ощущал, как Занзас ступает на зыбкую почву. — Я знаю, — ласково ответил Цуна. — Но этого мало. — Что ты хочешь? — спросил Занзас устало. Набрав побольше воздуха в грудь, Цуна позволил потоку слов прорваться: — Хочу, чтобы ты меня уважал! Хочу, чтобы моё слово для тебя что-то значило! Если не как Десятого босса Вонголы, то, блядь, как человека, которого ты трахаешь уже десять лет! — Я признаю. — Что?.. — Цуна запнулся. — Ты мой босс. И это охрененное удовольствие — трахать босса или давать ему. Цуна моргнул. Босса? — Но… Слова не находились. Мысли путались. Возбуждение отошло на задний план,но сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь дробью в ушах. Занзас не врал. Так что же это? Он сам дурак? Занзас взял его за руку и поцеловал тыльную сторону ладони. — Хочешь, чтобы я встал на колени и признал тебя своим сюзереном? — Ты меня тогда не послушался! — выпалил главную претензию Цуна. И замер, оглушённый. — Тебе прямо сказать, или сам понял? — опасно ласково спросил Занзас. Облизнул ему щеку. — Мусор сраный, зря я тебя что ли боссом признал? Да-да, ещё десять лет назад. — Тогда ты должен был выполнить приказ. — А мозги мне на что? Если ты гонишь пургу, то моя обязанность — остановить тебя. — Я… — севшим голосом прошептал Цуна, чувствуя огромное облегчение, от которошо хотелось взлететь под потолок. — Хорошо. Я понял. Но почему пургу? А как же «семья превыше всего» и «Вонгола едина перед лицом врага»? — Потому что я эгоистичная сука. Я не согласен делить тебя с кем-то ещё. Ты мой, понял? — Да, — Цуна едва сдерживал улыбку. — Спасибо. Занзас разжал кулак, медленно, вдумчиво погладил головку пальцем, вызывая сладкую дрожь, поцеловал нежно, едва касаясь губ. Цуна обхватил лицо Занзаса ладонями и страстно ответил. В голове вертелось: «Вот оно, значит, как». Он не мог поставить Занзаса выше Вонголы. А Занзас, выходит, мог. И делал это. За них обоих. Цуна был семьёй Занзаса. Он, а не Вонгола. От этого осознания кружилась голова, и казалось, вот-вот разорвёт от эмоций, от этого ужасного откровения. Цуна беззвучно заплакал. И не остановился, даже когда Занзас прижал его лбом к плечу, тихо покачивая. Было тепло. Наконец-то.