Nobody Ever Dies

It was all a circle back to her. You could grasp it in an instant, you could live in it forever: she existed only in the mirror, inside the space of the frame, and though she wasn’t alive, not exactly, she wasn’t dead either because she wasn’t yet born, and yet never not born—as somehow, oddly, neither was I. And I knew that she could tell me anything I wanted to know (life, death, past, future) even though it was already there, in her smile, the answer to all questions, the before-Christmas smile of someone with a secret too wonderful to let slip, just yet: well, you’ll just have to wait and see, won’t you? © Donna Tartt — The Goldfinch

Она часто приходит к нему. Если сказать вернее — Джеймс создает ее заново для самого себя. Он призывает ее откуда-то из безмерного паноптикума своей памяти, в котором, она, должно быть, и поселилась, когда умерла. После того, как умерла. [Хм. «Паноптикум памяти». Дяде Патрику это выражение точно понравилось бы. Он представил, как мама отвешивает дяде Патрику подзатыльник за его самодовольную ухмылку, на губах шуточно-угрожающее: «не порть мне ребенка!» и не смог сдержать улыбки]. Он намеренно воссоздает в голове ее образ, яркими мазками прорисовывая детали, кропотливо, будто обезумевший художник в приступе экзальтации. Он воскрешает ее в своей голове до мельчайших нюансов. Въедливый запах крови и пороха, который она маскировала баснословно дорогим парфюмом с нотками горького цитруса. Ее бесчисленные пальто и кожаные куртки, к которым он то и дело прижимался щекой, когда она брала его на руки. Ее волосы, вся эта невообразимо густая, сверкающая, непослушная каштановая волна: одни пряди неровно выгорали на солнце и всегда были светлее других, напоминая цветом золотисто-рдяные осенние листья. Звук ее голоса, поющий колыбельную. Ее смех; щемяще-нежная улыбка, что появлялась на ее лице всякий раз, стоило ей только взглянуть на него или ему взглянуть на нее. Тонкая паутинка морщин вокруг глаз. Родинка под левым веком. Туфли на шпильках. То, как грациозно она наклонялась, чтобы поцеловать его в лоб, и его сразу же окутывало непередаваемым искрящимся теплом. Мама приходит к нему именно такой, какой Джеймс помнит ее в детстве — моложе, чем была в момент смерти. А еще она всегда выглядит умиротворенной. Счастливой. Джеймсу даже выдумывать не надо, потому что мама правда стала такой, после того как отец вернулся. Он просто накладывает одно воспоминание на другое. Об этом мало кто знает. Еще реже, люди говорят с ним на эту тему: нет надобности. Ведь эти видения — вовсе не галлюцинации. Это осознанный способ восполнения потери. Даже Фостер склонна согласиться с ним по этому поводу. Она считает, что его яркое воображение во многом помогает ему справляться со стрессом. [Мама любила повторять ему, что никто никогда не умирает — все зависит лишь от того, каким образом мертвые продолжают жить в сердцах выживших. Джеймс не говорит своему психотерапевту о том, что просто следует ее совету — старается удержать ее в памяти].

I

Джеймс в плену, когда она приходит к нему впервые. Он отказывается говорить, хотя прекрасно понимает, чего именно от него добиваются. Отказывается кричать; давится воплями и стонами, что рвутся наружу и упрямо сглатывает кровь из прокушенной щеки вместо того, чтобы сплюнуть ее. Он не помнит, сколько времени это продолжается: пытки заволакивают все в один плотный туман боли, где дни (часы? минуты?) спрессованны так, что в своей беспощадной одинаковости наслаиваются один на другой. Стол с перетяжками ремней, ржавыми от засохшей крови, болезненно ясный разум, израненный бессонницей. Почки отбиты так, что боли даже почти не чувствуешь, а кожа сходит со спины кровавыми полосами — удары хлыста отлетают от стен военного лагеря резким эхом. Кандалы больно впиваются ему в руки, разрывая кожу на запястьях, когда его подвешивают к потолку. Его продолжают молотить по спине, но он уже не понимает, чем именно — кажется, чем попало; это видится ему настолько смешным, что он давится истерическим хохотом, который вылетает из него алыми ошметками крови. Ему наносят очередной удар. Смех в горле обрывается так же резко, как возник, а в мозгу разрывается настолько ослепительная в своей белизне вспышка боли, что Джеймс в ужасе понимает — он сейчас закричит. [Боже, нет. Ему нельзя кричать. Нельзя кричать, нельзя]. Она возникает словно из ниоткуда — призрачное дуновение свежего зимнего ветра, отголосок прежней жизни, что душит в нем крик — будто свечу задувает. Она стоит в самом углу провонявшего кровью барака, стоит так, будто это самая обычная комната, и смотрит прямо на него, только на него, настолько ярким в своем спокойствии взглядом, что боль сразу куда-то уходит. Исчезает, как вода, которую слили в сток. [Тише, мой львенок, тише. Смотри на меня. Помнишь, как мы с тобой учили? Смотри только на меня. Да, мама. Да, я помню]. Она улыбается. Он не помнит того, как теряет сознание. Он помнит то, что произошло, когда он пришел в себя — и одновременно не помнит — как знание-воспоминание, интуитивное, инстинктивное, целиком на ощущениях. Он помнит взрыв и в то же время совершенно не может понять, что произошло. Он помнит панику во взгляде Чарли, когда она поняла, что у него отказали ноги, но у этой картинки нет абсолютно никакой целостности — лишь аляповатый разброс цветов по спектру; яркие куски ткани, разбросанные на восточных базарах. Он не помнит того, как они взлетали в воздух, хотя до сих пор просыпается ночами от того, что чувствует содрогание земли и воздуха от вертолетного двигателя. Он не помнит того, как Чарли, обезумев от страха, била его по щекам, хотя следы от ее пальцев не сходили несколько недель. [Львенок мой. Мама наклоняется над ним и касается губами его лба; ее волосы окутывают облаком. Запах духов щекочет ноздри. Все так по-настоящему. Джеймс улыбается и едва слышно шепчет потрескавшимися губами. Мама. Не уходи, пожалуйста. Потолок вертолета становится все ближе, грозя раздавить его под собой, но ему все равно. Криков Чарли он тоже больше не слышит — ему просто хочется остаться с матерью].

II

Разряд. [Ты должен идти. Тебе нельзя оставаться здесь. Но почему? Джеймс правда не понимает, почему ему нельзя остаться. Мама такая красивая, только сердится почему-то — хмурая складка залегает между бровей, совсем как в детстве. Разреши мне остаться. Пожалуйста.] Разряд. [Она отвешивает ему пощечину — настолько сильную, что его ведет в сторону, а щека горит. Тебе нельзя, слышишь? Еще рано. Иди домой]. Разряд. Разряд. [Он упрямо встречает ее гневный взгляд, чувствуя себя маленьким ребенком — почему он должен уходить? ему не хочется уходить! Она бьет его снова — наотмашь, дважды, без паузы. Щека горит огнем, боль настолько острая, что у него проступают слезы. Иди домой! — она повышает голос, почти кричит. — Иди домой, слышишь! Домой!]. Разряд. Боль ослепительная: он снова теряет сознание — вот только, когда он вновь проваливается во тьму, ее уже нет рядом.

III

Корто-Мальтезе слепит своей нестерпимой яркостью. Ни одного шторма — море такое спокойное, гладкое; солнце не дает вскинуть голову без того, чтобы глаза моментально не заслезились и именно поэтому Джеймс изо дня в день, упрямо смотрит на небо. Ему хочется ослепнуть, чтобы больше ничего не видеть. Ему хочется ослепнуть, чтобы был полный комплект — инвалидное кресло и вечная тьма. [Даже не думай, понял? — ее голос бесплотной тенью вьется вокруг; ввинчивается в висок наконечником пули с металлической оболочкой. — Даже не думай]. Море тоже слепит. Он не чувствует слез, что катятся по щекам [Да, мама. Я больше не буду. Я больше не буду].

IV

Она появляется в моменты, когда нужна ему больше всего. Помогает ему перетерпеть боль во время сеансов физиотерапии. Поет колыбельные, пока он глотает слезы и сдерживает унизительное желание свернуться калачиком (да нельзя только) и завыть в голос. Она ложится рядом и обнимает его сзади, когда боль становится настолько невыносимой, что выжигает ему нутро. Он чувствует ее за своей спиной, хотя знает, что ее там нет — нет этого дыхания, щекочущего шею, нет голоса, что беспрестанно шепчет ему в ухо, тихо, напевно — и содрогается, вспоминая, что это он всегда обнимал ее со спины, чтобы ей было не так больно. Это она заставляет Джеймса вставать, когда ему этого хочется меньше всего. Это она гонит его из комнаты в комнату, вынуждая садиться в ненавистное инвалидное кресло. Она заставляет его тренироваться и сердится, стоит ему пропустить хоть один сеанс физиотерапии. [Я не хочу этого делать. — Больше всего он сейчас похож на капризного маленького мальчика, которым никогда не был. Дело не в том, чего ты хочешь, — говорит она неумолимо. — Ты должен]. Он почти теряет веру. Задыхается во сне, выныривая из кровавой пустоты оглушающим криком. Он кричит. Ему нельзя кричать, но он кричит. [На самом деле он задыхается, только мерещится ему наоборот]. Не кричи. Господи, только не кричи. [Он не понимает, почему потолок наплывает на него в фиолетовой дымке, почему легкие жжет огнем. Дыши. Пощечина. Еще одна. Еще. Дыши. Дыши! Снова удар. Еще один. Он со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы]. — Ты уверен, что справишься с этим? — спрашивает его утром Макс, придирчиво-профессиональным взглядом рассматривая снимок его ребер. — Я не один, — Джеймс не лжет, просто не говорит всей правды. Кейт улыбается ему из угла смотровой, сокрушенно качая головой.

V

Однажды ночью его будит настойчивый шепот. Он невнятно хмурится в полусне, пытаясь разглядеть призрачный силуэт. [Мам? Тихо. Ты слышишь?]. Джеймс прислушивается. Из соседней комнаты доносятся надрывные всхлипы, которые постепенно перерастают в полноценные душераздирающие вопли. [Иди к ней.] Он непонимающе смотрит на нее, хмурится, думая, что ослышался. [Я не могу. Разве? Иди к ней]. Он обливается потом: локти трясутся, перед глазами взрываются белые вспышки, а когда он падает на пол с подогнутыми коленями, то прикусывает язык. Крики из соседней комнаты — еще громче, громче, громче. [Встань. Иди к ней. Встань!] [Встаю, мама. Встаю]. Он не осознает того, что действительно встал до тех пор, пока не сжимает дрожащее, безвольное тело Каролины в своих объятиях, стараясь убаюкать ее рыдания. Она пытается свести безжизненные пальцы в кулак, пытается сжать его футболку — зло, яро, неистово, а потом внезапно выпаливает: — Ты пришел. Как ты пришел? Джеймс замирает, когда его макушки касается легкое дуновение — отголосок поцелуя. — Я просто пришел. Услышал тебя и пришел. Он осторожно укладывает Каролину на бок, шепча, чтобы она не боялась. Ложится рядом. Каролина вдруг умудряется поднять руку и дотянуться до его щеки. — Почему ты плачешь? — спрашивает она тихо. Он улыбается сквозь слезы: — Потому же, что и ты.

VI

Она приходит к нему реже, с тех пор как Джеймс уезжает в Англию. Он понимает, почему. Она не нужна ему там. В Лондоне у него есть Эйдан. Эйдан не позволяет ему пропустить ни одной тренировки, исправно пичкает лекарствами и действует на нервы, будит его во время приступов паники (что почти всегда накатывают во сне) и не дает ему задохнуться. Но Джеймс все равно чувствует ее незримое присутствие рядом, где угодно, куда бы Эйдан не вытащил его погулять. Он видит ее в эфемерных, совершенно незначительных вещах. Красное пальто в витрине бутика на Оксфорд-стрит. Опавшие листья в парке, что так напоминают цветом ее волосы. Ее призрак в случайных прохожих, которые оказываются чем-то на нее похожи: деталью гардероба, улыбкой, взглядом из мимопроходящего окна. Она всюду. Она будто и не умирала вовсе.

VII

Это невыносимо. Боль такая дикая, абсурдно острая, жгучая, по-настоящему непереносимая. Он словно тонет в болоте, в вязкой трясине, в которую его затянуло неведомо каким образом без единой возможности выбраться. Джеймс прекрасно знал, на что идет, когда ответил согласием на предложение Эмили по поводу работы в Вашингтоне. Он прекрасно знал, что его опасались назначать на должность, учитывая его физическое и эмоциональное состояние, но ему было плевать на это. Вот только он оказался абсолютно неготовым к тому, что последовало за подписанием официальных бумаг. Бесконечная череда тестов и проверок, которые он проходит все время балансируя на тонкой грани провала. Врачи смеривают его медкарту скептическими взглядами, но все равно ставят штамп «утвердительно» на куче бланков и документов. Джеймс не может взять в толк, о чем они вообще думают: какой из него агент, если от любого громкого звука его преследует желание броситься на землю, закрыв уши руками, а от вида оружия прошибает холодным потом, и он словно прирастает к земле не в силах заставить себя сдвинуться с места? Его сопровождают два уверенных в нем взгляда: так, как сопровождали всю его жизнь. [У тебя все получится. Ты уверена? Я знаю]. Она сидит на краю койки, закинув ногу на ногу и беспечно процарапывает каблуком неровные линии на полу. Цокольный этаж штаб-квартиры Интерпола больше всего похож на казарму. Джеймсу кажется, что он именно поэтому и ночует здесь вместо того, чтобы каждый вечер возвращаться в квартиру полную призраков. [Я уже ни в чем не уверен]. — А вот это зря. Он вздрагивает от неожиданности, лишь сейчас осознавая, что Эмили тихо прокралась в комнату, пока он разговаривал с пустотой. Но отчего-то не ощущает в себе ни капли смущения или неловкости. Ему кажется, что она знает. Он уверен, что она понимает. Он не удивляется, когда она лично приходит на его сдачу норматива по стрельбе. Она тихо встает в углу, одновременно, чтобы не мешать ему, но быть в поле его зрения. Улыбается и приветственно машет рукой, безмолвно подбадривая: будто она действительно знает нечто, что недоступно его пониманию. Джеймс улыбается в ответ и берет в руки пистолет, с трудом сдерживая нервную дрожь от металлической тяжести, которая внезапно стала для него чужеродной, отталкивающей. Эмили смотрит на него, притаившись в углу. Ее взгляд заставляет его вдохнуть, поднять руку и прицелиться. Осознание, что он не может нажать на спуск, бьёт в солнечное сплетение, заставляет сильнее сжать нагревающийся от его руки пистолет. Он не может, не может, не может… [Можешь. Ее голос бьет током. Можешь. Жми на спуск. Не могу. Не могу, мама. Можешь. Ты слышишь меня? Ты можешь]. Он со свистом втягивает воздух в легкие. Рука дрожит так, что ствол пистолета ведет из стороны в сторону. — Ты можешь, — он не должен, но слышит, как шепот его матери и Эмили сливается в одну мантру. [Ты можешь. Помнишь, как мы учили? Ведь помнишь?] [Воспоминание разрывается перед глазами вспышкой. Разреженный от пороховых газов воздух на полигоне ФБР. Мама смеется, объясняя ему как правильно держать пистолет перед выстрелом; гладкость ее щеки, прижимающейся к его встрепанному виску — она помогает ему просунуть крохотный пальчик в спусковую скобу. Помогает удержать оружие, чтобы дуло смотрело идеально по намеченной траектории. А теперь задержи дыхание. Представь, что спусковой крючок — это лепесток розы, которую ты должен пустить по ветру. Очень-очень нежно разжать палец. Этот выстрел был самым легким в его жизни.] Он не осознает того, что расстрелял всю обойму, раскрошив центр мишени в пыль, до тех пор, пока шепот матери вновь не сливается со словами Прентисс: — У тебя получилось. [У тебя получилось].

VIII

Он учится. Учится обходиться без неё. Учится вызывать её по собственному желанию. Учится не сидеть на таблетках, чтобы перетерпеть боль, учится терпеть ее собственными силами. Учится контролировать гнев и собственное бесполезное, унизительное бессилие. Он учится жить без нее, потому что она должна знать, что он может двигаться дальше. Потому что она должна знать, что он никогда на нее не злился. Никогда. [Я не злюсь, мама. Я правда не злюсь. Она улыбается — так лучезарно, что ему хочется зажмуриться, и отвечает: Я знаю. Я горжусь тобой]. Она сделала то, что должна была. Именно поэтому он должен был ее отпустить. Фостер пролистывает записи их сеансов, и ее лицо озаряет удовлетворенная улыбка: — Что же. Ты, несомненно, прогрессируешь. Я горжусь тобой. Джеймс сверкает ответной улыбкой и произносит: — Не только вы. Поверьте мне.

IX

Они стоят рядом на наружной парковке Академии ФБР в Квантико. Уже поздно; Торн знобит от холодного ночного ветра, но она упрямо расправляет плечи, сопротивляясь инстинкту их свести. Джеймс отчего-то находит это злое упрямство невероятно трогательным, настолько трогательным, что невольно улыбается и тут же опускает голову, чтобы она не сочла его улыбку снисходительной; нервно теребит в пальцах дужки очков. Боже, да что с ним происходит? — Что же, — он протягивает ладонь для рукопожатия. От физического контакта его вновь бьет током; чертовски приятно, будоражеще. — С назначением в отдел, агент Торн. Надеюсь, мы вас не спугнули. Он кривит уголок рта в привычно ироничной усмешке, но все же немного иначе. Смотрит ей вслед, невольно вздрагивая от прозвучавшего в тишине парковки: — А она мне нравится. Он не оборачивается, впервые думая, что ему послышалось, но голос произносит снова: — Нет, она и вправду ничего. Ему не послышалось. От насмешки в ее голосе Джеймс аж подпрыгивает, совсем как в детстве, когда его застукали за попыткой стащить ключи от отцовского Феррари. Он нервно озирается по сторонам, чтобы убедиться, что на парковке никого нет. — Господи, мама! Ты меня напугала. Она смеется — звонко, кажется, совершенно не раскаиваясь — и смиренно разводит руками в стороны: — Прости, я не смогла удержаться. — Хорошо, что здесь никого нет. Представляешь, что может произойти, если мой психотерапевт узнает, что я разговариваю сам с собой? — Я тебя умоляю, — идеальные брови чайками взлетают вверх. — Фостер уже давно обо всем знает. В ответ Джеймс смеется: чисто, открыто, заразительно. Прежде чем затихнуть, смех Кейт сливается с его.

X

Это происходит как и всегда: накатывает на него из ниоткуда, заставая врасплох. Он едва успевает добежать до ванной, прежде чем его выворачивает наизнанку — только что выпитый виски обжигает горло по обратной траектории. [Дыши]. Прикосновение к спине — прикосновение, которого на самом деле нет. Фантомное дыхание возле уха, звуки колыбельной. [Дыши, родной мой. Просто дыши]. Он опускает голову, зажимая между коленями. Воздуха не хватает. Она гладит его по волосам, и шепчет, что все будет хорошо, пока он мысленно заклинает ее остановить это тошнотворное движение комнаты, что надвигается на него стенами, грозясь раздавить под прессом. Ему хочется сказать, что все будет хорошо только тогда, когда он найдет Эмили. Вместо слов из горла вырывается булькающий свист — его кренит вперед; глухо долбит лбом по кафельному полу. [Мама. Ну почему она сбежала, мамочка? Ты же сам знаешь, почему, львенок. Ты же знаешь. Не злись на нее. Просто найди ее]. Позже, когда она уходит, а он все еще лежит, скрючившись на холодном полу в ванной, в его голове навязчивой мантрой бьется только одно: — Я не злюсь, мама. Я не злюсь. [Я найду ее]. Вот только сказать всегда оказывается проще, чем сделать.

XI

— Ты нашел её. Кейт улыбается, ласково смотря на него. Солнце — яркое, такое, каким оно бывает только на Корто-Мальтезе, путается в ее волосах, слепя, делая её образ прозрачнее, нереальнее. — Я нашел их, — поправляет Джеймс, заставляя Эмили обернуться. — Что ты сказал? Он улыбается, мягко качая головой: — Говорю, что нашел вас. И теперь действительно счастлив. Образ Кейт Беккет растворяется в солнечных лучах. Но Джеймс все равно успевает едва слышно прошептать в пустоту: — Спасибо.

No one dies for nothing. Can’t you see that everyone is helping me now? © Ernest Hemingway — Nobody Ever Dies