И блюсти себя в строгой раме, И нести себя, как в оправе, И себя исключать из правил, И условиям отвечать. (Арбенин & Сердолик, «Горошина»)
Он устало потирает лоб и зарывается пальцами в волосы, взлохмачивая их. Веронцы привыкли видеть его безукоризненно собранным и подтянутым, а он привык соответствовать их ожиданиям. Темные прочерки упрямо сведенных бровей на узком лице, тонкие сухие губы, властные жесты — таков благородный Эскал, герцог Веронский, в глазах своих горожан. Иным его видели, пожалуй, лишь однажды — несколько лет тому назад, когда он на глазах у всех опустился на колени возле бездыханного тела собственного племянника и дрогнувшей рукой опустил веки убитого. Он и тогда не изменил себе, явившись беспристрастным и справедливым судьей; но те, кто был в тот день на площади, на всю жизнь запомнили его страшные в своем спокойствии глаза и его бесстрастное «Я должен вам верить». Тяжелый серебристый плащ, так сковывающий движения, небрежно отброшен на ручку старинного кресла, и отблески каминного огня — единственного источника света в комнате — играют на металле наплечников. Черная рубашка с жестким воротом смята и расстегнута, и ночной ветер с Адидже, задувая в распахнутое окно, холодит открытую шею и впалую грудь. Герцог Веронский глубоко вдыхает, словно желая вместить в легкие весь этот поток воздуха, пахнущий речной сыростью, и столь же протяжно выдыхает. Худые плечи утомленно опускаются, ладони упираются в подоконник; ткань на спине натянута, и сквозь тонкий батист проступают острые лопатки. Не пристало высокопоставленному дворянину так сутулиться — но поздней ночью, когда шум города наконец-то стихает, можно позволить себе одну-единственную минуту слабости. Прислонившись влажным виском к деревянной раме, стоит уже не знатный вельможа, не гордый герцог, не властный глава Вероны — просто Эскал, слабый человек, усталый, разбитый, придавленный к земле непомерной ношей. Седина в коротких темных волосах, лицо осунулось, на лбу залегли глубокие складки… Там, за окном, спит его город. Его кровавая красавица, гневная Верона, полная вражды, и безумия, и звериного бешенства — он видит его в глазах мужчин, читает в улыбках женщин, слышит в смехе детей… Как любить этих людей, когда они ослепли и оглохли от ненависти друг к другу? Как разрешать их распри? Как жить на шахматной доске, не будучи ни черным, ни белым?.. Эскал Веронский ненавидит шахматы. Но он превосходный игрок.***
Глаза немилосердно жжет после долгого дня, проведенного над бумагами; шея отчаянно ноет, а в затылок словно иглу воткнули, и так хочется рухнуть в любимое кресло и забыться хоть ненадолго — но… — Ты все еще здесь, доблестный Эскал Веронский, — его ночной гость, как всегда, входит в запертые двери без стука. Герцог не спешит обернуться, позволяя себе побыть слабым еще пару секунд. На большее он не имеет права. Если бы кто-нибудь мог видеть его в эту секунду, он прочел бы в его взгляде страх и какую-то отчаянную обреченность — но его никто не видит, и, когда Эскал отворачивается от окна, лицо его бесстрастно. — Пока здесь есть вы — здесь буду и я, — кивает он светловолосому человеку в причудливом белоснежном костюме и взмахом руки указывает на два кресла у камина. — Прошу, садитесь. — Самонадеянное заявление, — спокойный голос, полунасмешливый взгляд. Жутковатые в своем совершенстве черты, которые могли бы принадлежать как мужчине, так и женщине, нечеловеческая грация и плавность в движениях. Призрачно-бледные пальцы зависают над шахматной доской. — Вы ждали иного? — Эскал опускается во второе кресло, окидывает взглядом идеально расставленные фигуры. — Белые ходят первыми, ваш ход. — Я вновь призываю тебя отступиться, — его противник глядит даже с каким-то подобием сочувствия, задумчиво проводя тонким пальцем по бледным губам. — Твоя борьба бесполезна, ты и сам это знаешь. Рано или поздно ты устанешь, доблестный Эскал, и уже ничего не сможешь сделать против меня. — Значит, я буду бороться, пока могу, — мужчина утомленно потирает воспаленные глаза. Бесполезно прятать свою бескрайнюю усталость от того, кто видит тебя насквозь и может предсказать каждый твой шаг. Что ж, одной маской меньше. — Ходите. — Глупец, — почти ласково произносит гость, — упрямый глупец, под стать своему городу. Будь по-твоему, доблестный Эскал, но помни: выигрыш не принесет тебе победы, а в проигрыше будешь виноват ты сам. Белая пешка на е-4. Еще одна партия началась. На кону — чья-то жизнь, и он снова не знает чья: мужчины или женщины, взрослого или ребенка, Монтекки или Капулетти… Неважно. Просто еще один человек, несовершенный и порочный. Еще одна душа, изъеденная ненавистью, не заслуживающая милосердия. Еще одна жизнь, которую он не имеет права потерять. — Отступись, — советует его гость, сбрасывая с доски черную ладью. Рядом с ней на столе уже немало черных фигур и одна-единственная белая пешка. Склоняет голову набок, словно спрашивая: а что ты на это скажешь? И есть в этом простом, казалось бы, жесте что-то нечеловечески жуткое. Хочется отвести глаза, хочется бросить все и выбежать из кабинета… Но нельзя, нельзя. Слишком многое зависит от исхода этой партии. — Всего лишь одна жизнь, — противник будто читает его мысли. — Скажу по секрету, она даже не твоя собственная. И даже не кого-то из твоей семьи. На что она сдалась тебе? Вместо ответа он медленно передвигает последнюю оставшуюся пешку на пару клеток вперед, защищая одновременно короля и ферзя. В висках огненно пульсирует боль, черная ткань рубахи намокла от пота и противно прилипла к спине, и от холодного воздуха герцога колотит крупная дрожь. Утром он опять проснется больным и разбитым: нелегко простому смертному выдерживать близость такого существа, как его ночной гость. — Зачем так терзать себя, доблестный Эскал? — мягко улыбается мужчина в белом, как бы невзначай снимая с доски только что передвинутую пешку. Крутит ее в пальцах, с любопытством изучая тонкую резьбу. — Шах. Десятый шах за последний час. И все поставлены белыми. Эскал усмехается про себя: в этой заведомо проигрышной партии у него изначально был только один крошечный шанс на победу, и он уже почти его потерял. Насколько проще было бы сдаться еще до ее начала, не мучить себя, изводя душевные и физические силы на мучительные ночные бдения… Но отступать некуда. Ночной гость словно чувствует его метания: — Ты ведь даже не знаешь, за что ты сейчас сражаешься. Вдруг тот или та, чью жизнь ты так упорно отстаиваешь сейчас, завтра вонзит кинжал тебе в спину? — Тогда это будет их выбор, — выдыхает Эскал, уводя своего короля из-под удара. — Не боишься смерти? — Моя жизнь ничего не стоит. Их — нет. — Ты не дождешься их благодарности. Шах. — Я не жду ничьей благодарности, — кем пожертвовать, ладьей или ферзем? — И чего же ты ждешь? Любви? Уважения? Твои люди боятся и ненавидят тебя. Ты и сам их ненавидишь, хоть и не хочешь в этом признаться. Они ненавидят даже сами себя — что же странного в том, что и к нему они относятся так же? Эскал со вздохом отрывает взгляд от фигур и пристально смотрит в ледяные голубые глаза: — Я не обязан их любить. Но я за них в ответе. — Какая похвальная верность долгу, — хмыкает противник. Черный ферзь пополняет ряды вышедших из боя фигур. — Довольно бегать от меня по всей доске, смертный глупец. Ты все равно уже проиграл. Герцог Веронский вновь переводит взгляд на доску — и впервые за долгое время улыбается. Незримая гора с грохотом падает с плеч и разбивается о паркет. — Ошибаетесь. Его противник смотрит на него ничего не выражающими, мертвыми глазами. Это должно быть страшно, это должно быть смертельно опасно… но Эскал улыбается, и эта улыбка пугает ничуть не меньше, чем молчание его потустороннего гостя. — Вам шах и мат. В кабинете воцаряется полная тишина. И в этой тишине белый король, к которому никто не притрагивался и пальцем, с громким стуком падает набок, оставляя черного стоять. Мужчина в белом, напротив, грациозно поднимается и внезапно оказывается совсем рядом с по-прежнему сидящим герцогом. Ледяные пальцы касаются беззащитной шеи Эскала, а тот не может даже пошевелиться — непомерная усталость накатывает приливной волной, вдавливая в жесткое кресло, лишая воли… Голос проигравшего гостя шелестит опадающей листвой, растворяясь в тишине кабинета: — Твой выигрыш — не победа. И Эскал еще находит в себе силы ответить отступающей Смерти: — Я не ищу победы.***
Наутро голова тяжелая, как после пирушки, а все тело ноет, будто побитое камнями… Но там, за распахнутым окном, просыпается его Верона. Солнце заливает ее пока еще мирные улицы, слышны крики торговцев, смех разыгравшейся детворы, скрип колес… Эскал слышит ее всю, видит ее всю — знает ее всю; и она, такая прекрасная, такая мрачная, такая живая Верона, тоже знает его. Знает, чему он противостоял этой ночью — ради нее, спящей и беззащитной, ради ее жителей. И он заставляет себя встать с постели, — он опять не помнит, как добрался до спальни, — ежится от ледяной воды, которой умывается именно ради этой дрожи, так непохожей на лихорадку, что колотит его в такие ночи; сам, прогнав слуг, одевается… Высокий жесткий ворот черной рубашки охватывает шею, тяжелый серебристый плащ ложится на расправленные плечи. И когда тот, что хранит ее покой, выходит на улицу, Верона обнимает его нагретым утренним воздухом, целует благодарно легким дуновением теплого ветра, — и он позволяет ей это, изгибая тонкие губы в еле заметной улыбке. Навстречу ему проходит, почтительно поклонившись, немолодая гувернантка, ведущая за руку оживленно крутящую головой девчушку лет семи. Герцог невольно задерживает теплеющий взгляд на широкой улыбке рыжей крохи, и кажется, сама Верона мягко подталкивает его, шепча на ухо: смотри, Эскал, смотри же — вот кого ты сегодня спас, вот кого отстоял у Смерти. Прости меня, если сможешь, мой благородный, мой самоотверженный, за эту пытку, ты же знаешь, я не могу иначе… Да, Верона действительно не может иначе. Город крови, город мести и ненависти… Но где ненависть, там и любовь. Эскал Веронский ненавидит шахматы. Но он любит свой город. И поэтому каждую ночь в его кабинете горит камин, и шахматные фигуры отбрасывают причудливые тени на старинную доску. И город живет. 27/01/18