Часть 1
27 января 2018 г. в 18:03
- Оссу, а после тренировки давай посмотрим на солнечное затмение.
Ему казалось, что спустя столько времени – подумать только, ведь прошло всего 48 дней, а по ощущениям не меньше, чем 48 лет – чувства вины уже не осталось. Однако сейчас, подходя к Сакунами, Коганегава на мгновение засомневался в этом. То приглашение и собственный голос, такой неправдоподобно жизнерадостный, все всплывали и всплывали в памяти, как будто у него в голове заело старую пластинку. Он зажмурился, сильно, но уже, скорее, по привычке, чем от отчаянного страха. Только темнота. Никаких световспышек, никаких первых симптомов.
– Мне отрубить свет? – Он открыл глаза. Красновато-каштановые волосы Юкиэ, до этого молча стоявшей у висевшего на стене масляного фонаря, в этом «аварийном» подвальном освещении отливали кровавыми отблесками. Или это ему так просто казалось из-за того, что неизбежно придётся снова замарать руки в крови дорого человека? Коганегава мотнул головой, и отгоняя свои сомнения, и отвечая ей. Вышло в такт с непрерывно раскаивавшимся и вертевшимся Сакунами. Значит, ищет источник света. Несмотря на холщовый мешок на голове, несмотря на веревки, крепко впивавшиеся в руки и грудь и хоть как-то фиксировавшие его на стуле. Света. Странно, что конец света оказался буквально связан со светом. В аккурат после затмения случилась первая вспышка это чертовой заразы, передающейся как-то с помощью солнечного света или при его воздействии. У Канджи всегда было плохо с биологией, и единственное, что он стопроцентно понимал – это что нельзя появляться на улице до заката из-за солнца и активности зараженных, да и после надо быть осторожным. Зараза сделала из людей агрессивных психов, убийц и самоубийц. Согласно радиосводкам – хотя можно ли им верить? – она унесла более 2/3 населения земли за первую неделю. Но как оказалось, это было только начало.
– Нет, всё отлично, но я бы хотел один… Если ты понимаешь… – Девушка понимала, и, должно быть, именно поэтому стала его правой рукой в этом аду. В тот день, когда он, умаявшийся после тренировки, забежал переодеться, да совсем забыл о том, что звал либеро на набережную любоваться редким природным явлением, и заснул у себя в комнате, как всегда с закрытыми шторами, она тоже осталась дома – переела удона, когда соревновалась с парнями из своей команды. А вот её родные пошли смотреть, недалеко, буквально в собственный двор, но не вернулись назад. Об игроках Фукуродани тоже ничего слышно не было. На базах выживших они не числились. И в лучшем случае – они оба это понимали, особенно Коганегава, который застал родителей, в прямом смысле разрывающих на части дедушку-соседа – их близкие были уже мертвы. Ведь иначе все они в числе зараженных. И уже на второй, жалкой и унизительной, стадии болезни. А значит… А значит, что однажды наступит и для неё такая ночь. Бывший менеджер Фукуродани лишь кивнула и бесшумной тенью скользнула за дверь.
Подавив тяжелый вздох, Коганегава подошел вплотную к бывшему либеро и резко сдернул мешок с его головы. И если раньше можно было еще надеяться на то, что он ошибся и что паренька зараза пощадила, то сейчас по этой серебристой, чуть ли не светившейся в темноте радужке все стало окончательно понятно. Сакунами не моргал и даже дёргаться перестал, только с какими-то скулящими звуками тянул шею по направлению к мерцавшему впереди фонарю. Лицо его исхудало, а волосы были всклочены, но одежда казалась на удивление целой, чистой и, кажется, даже выглаженной, да и в остальном он выглядел, пожалуй… обыкновенно: совершенно беззащитным и безвредным. Вот разве глядя на него скажешь, что он пытается спалить сейчас это местечко своим дружкам? Да только не пройдёт, дружище, не пройдёт, освещение здесь исключительно искусственное.
Коганегава обернулся. Не забыть бы забрать перед уходом - где-то в углу валялся рюкзак, с которым поймали Сакунами. Удивительно, что он до сих пор носил с собой книжки и спортивную форму. Вторая стадия заразы, хоть и привела к стиранию личности и странной коллективной самоорганизации зараженных, напоминавших теперь больше насекомых, чем людей – они были словно клетки одного организма, и, судя по тому, что его группе зачистки довелось увидеть, даже общались телепатически – не уничтожала полностью их память, и многие, как роботы продолжали обслуживать себя, как в последний день их сознательной жизни.
Коганегава покрепче сжал рукоять ножа и наклонился вперед. Несколько движений, отчего-то неуклюжих – да неужели у него дрожит рука? – и веревка, удерживавшая паренька на стуле, упала. Не встретив больше сопротивления, тело подалось вперед. Оно ткнулось в Коганегаву, но как-то вяло, даже без попыток напасть - верно говорят, что без естественного освещения зараженные будто в спячке – и отшатнулось назад. Потом сделало еще попытку пройти вперед, к свету. Пройти прямо через него. Соображалка без освещения тоже не работала. Стукнулось. Отшатнулось. Упало. Поднялось и опять пошло вперед. Совершенно тупо, бездумно. И эти с баз еще мечтают, что зараженные очнутся? Наивные. Толкнулось. Упало бы, не схвати его Коганегава за руку, чисто инстинктивно.
– Саку… Сакунами, – голос прозвучал глухо, в горле пересохло. – Ты слышишь меня, Сакунами? Да что я, конечно, не слышишь. – Бывший либеро снова пошел прямо на него, и в этот раз, уткнувшись в грудь к Канджи, просто потянулся руками к светившемуся впереди фонарю, упрямо, хоть и слабо – Прости меня, Сакунами. Это будет быстро. – Коганегава, ссутулившись, уткнулся лицом ему в плечо и стиснул его в прощальных объятиях. – Оссу, просто представь, что после тренировки мы смотрим на солнечное затмение. Всё будет хорошо. – Нож вошел в тело легко: сказывалось то ли напряжение, то ли приобретенный за прошедшие недели опыт. Невыносимо легко по сравнению с тем, как было впервые – ту старушку, совсем маленькую, сгорбленную, но с ясным лучистым взглядом, болезнь еще не подчинила полностью, и она умоляла, так просила, сама показала на нож. Её, а может быть, и самого себя, он тогда оплакал, а вот на Сакунами слёз уже не хватало.
Неблагодарная работа. Но не в этот раз. Ведь пусть Коганегава не видел, как буквально в последний момент Сакунами закрыл глаза, но то, как он опустил руки ему на спину с тихим вздохом, прежде чем тело обмякло и упало на пол, выскользнув из объятий, очень хорошо почувствовал. Это «спасибо» он будет помнить до последней своей минуты, и не перестанет освобождать заболевших. И не важно, что другие – выжившие с баз или мифические ученые, про которых говорят по радио, но которых никто не видел, – осуждают его и его последователей, называют их группой маньяков, говорят, что они просто не могут принять произошедшее и слетели с катушек, а надо-то просто подождать в надежде, что придумают лекарство и зараза отступит или, наоборот, эволюционирует до той стадии, когда зараженные вернут свои индивидуальности. Совершенно не важно, он должен продолжить.
Потому что ждать невыносимо. Потому что жить с тем, какими стали зараженные, что сотворили и продолжают каждый день вытворять, невыносимо. Потому что не иметь возможности плакать, когда хочется, невыносимо. И в первую очередь не для него, а для Сакунами. Для сэмпаев. Для мамы Юкие. Для всех, чьи имена он повторяет, как молитву перед сном. И если только тьма может подарить покой порабощенным светом, он готов быть этой тьмой.