каждый удар одиночества

      Саймон понял, что рука трясется, когда ручка начала оставлять на кривых буквах мелкие точки и штрихи. Он смотрел на плотно исписанные страницы, с трудом осознавая, что все они — из-под его пера. А когда понял, что за сегодня исписал уже больше двадцати страниц, пришел в настоящий ужас.       Надо успокоиться, сказал он себе, откладывая ручку. От перенапряжения и волнения порой случались носовые кровотечения, остановить которые было трудно. Кровь шла час или два, ему приходилось лежать на постели, задрав голову, и смотреть в серый потолок. С тех пор, как мама перенесла в его комнату радио, стало повеселее, но бездвижно лежать часами, чувствуя, как все выше ног затекает, а потом хрустеть костями не доставляло большого удовольствия.       Отчего-то сейчас ему не хотелось слушать радио. Не хотелось и лежать. Саймон прикрыл нос ладонью, чтобы в случае чего не испачкать одежду, — мама расстраивалась всякий раз, когда видела следы его болей: таблетки, шприцы, окровавленную одежду, — и откатил кресло подальше от стола. Подальше от забитой буквами книги. Почему-то сильно тошнило. На улице давно стемнело, окно царапал ржавый свет уличного фонаря. Он писал уже шесть часов.       Теперь, глядя на сгущающиеся тени в углах, на омертвело мрачные предметы в комнате, он ощущал, как накатывает страх. Он поднимался откуда-то из глубин разума, знакомый, рожденный его воображением. Саймон знал, что это всего лишь плод болезненной фантазии, но непослушное сердце испуганно трепетало, и тело конвульсивно содрогалось вместе с ним. Было так тихо и так темно, так спокойно, что невольно вспоминался ночной Стокгольм с его узкими одинокими улочками. Но больше всего его пугали не тени, не живая, будто следящая за ним тишина, а книга. Он сидел с ней наедине, только он и она, и его пробирал ужас настолько великий, словно он делил комнату с чудовищем.       И он, он создал это чудовище.       Саймон опустил голову, крепко зажмурился, напоминая себе, что он не в Стокгольме, он дома, в Кирквилле, и напротив стоит дом, и дальше по улице еще дом, и он совсем не один. Скоро вернется мама, он сможет сидеть на кухне рядом с ней, и тени ненадолго перестанут быть настолько неуютными, настолько пугающими.       Когда он открыл глаза, он увидел свои ноги, и то хрупкое спокойствие, которое родилось за несколько секунд темноты, рассыпалось осколками. В сердце проникла боль, капля за каплей, словно кто-то поливал его ядом. После аварии маме пришлось обустраивать для него комнату на первом этаже. Инвалидные коляски не предназначены для лестниц, а уж его мертвые ноги — тем более. Он не знал, что теперь осталось там, наверху, в его старой комнате, но представлял, что пыль и старые вещи, по которым он скучал. Скучал пассивно, просто как по предметам, которыми пользовался, когда был нормальным. Больная ностальгия. Ему хотелось бы подняться наверх, но он никогда не сможет даже стоять. Даже ползать.       Жалкий калека. В действительности он был куском дерьма, не более. Язвой, что травила этот дом от фундамента и до самой кровли. Он и раньше причинял много неприятностей: разочаровывал и подводил друзей, родных, самого себя. Однако теперь он подводит всех гораздо сильнее, он висит на них мертвым телом, которое по жестокой воле судьбы приходится содержать, о котором приходится заботиться. Хорошее отношение к трупу? Абсурд. И все же… инвалид — намного хуже трупа. Он все еще умел говорить. Он все еще смотрел. Он все еще доставлял неприятности в виде истерик, припадков, разбросанных шприцов. Уродливое существование, которое висело на самых близких.       И эта книга. Саймон поднял на нее глаза. Он даже не помнил, о чем писал.       Тошнота одолевала. Руки продолжали дрожать. Тени становились все гуще, и пустота, царившая в доме, вдруг показалась вакуумом. Саймон закрыл глаза и не сдержал рыдания. Казалось, к этой боли невозможно привыкнуть. Удары одиночества всегда были остры, всегда болезненны, всегда проникали так глубоко, задевая то самое живое, что заставляло каждое утро пересаживаться в инвалидное кресло такого жалкого, мерзкого, измученного калеку, как Саймон. И постепенно убивало этот крохотный огонь воли, эту веру в спасение, веру в любовь. В доктора Пурнелла, в Софи…       Он глотал кровь, текущую из носа, и слезы, и ощущал себя разбитым. Безысходность давила монолитом, пригибала его к земле, а он не находил в себе сил сопротивляться. Он знал, сколько страданий доставлял окружающим, ощущал себя виноватым, и в то же время страдал больше всех. Он был болен и каждую ночь умирал в своих снах. Или это были мечты?       Он, ей-богу, когда-нибудь убьет себя. Он убьет себя от всей той ненависти, которая направлена туда же, откуда исходит.       Входная дверь хлопнула, и спустя несколько секунд бережные материнские руки уже обнимали его.       Просто еще один приступ.