***
Стайлз рисует Дерека с приоткрытым ртом. Он смачивает карандаш слюной, прекрасно зная, что так нельзя, но влажные штрихи – более темные, и именно так губы Дерека получаются до одурения естественными. Стайлз заканчивает рисовать примерно в полночь. До трех часов ночи он целует листок бумаги, прижимаясь своими губами к нарисованным губам Дерека. У него так хорошо работает фантазия, что он почти-ощущает-это-как-по-настоящему.***
– У тебя губы испачканы, – Дерек будит Стайлза этой фразой в пять утра. Стилински подпрыгивает на кровати, пытаясь сообразить, снится ли ему Хейл или же это ужасная реальность, в которой по его комнате разбросаны рисунки совершенно постыдного содержания, а волчара стоит, спрятав руки в карманы своей куртки и возвышается над кроватью, будто кто-то давал ему на это право. Он не может говорить. Всегда болтливый и не затыкающийся Стайлз сейчас задыхается от ужаса, он чувствует удары своего сердца, будто под ребрами работает отбойный молоток. – Чт… Что ты делаешь? Дерек чрезвычайно красив. Непростительно. Первое, что делает Стайлз, немного привыкнув к предрассветной темноте – бросает взгляд на его рот. Вспоминает, как ощущал эти губы на своих во сне и едва заметно выдыхает. Воздух вокруг кажется очень горячим, и он хочет подойти к окну, чтобы открыть его, даже встает, но спотыкается о собственные вещи и клубком валится на пол. Вставать не хочется. Он лежит так по ощущениям – год. Дерек зовет его откуда-то с другого конца комнаты: – Ты там живой? Стайлз мычит, прижимаясь щекой к одному из рисунков. Он надеется, что это что-то из старых портретов Лидии, отца или Эллисон. Он надеется, что это просто распечатка его доклада по философии, но только не изображение Дерека, нет, пожалуйста. Хейл поднимает его, схватив за шиворот. Стайлз кряхтит, выпрямляясь, а потом вдруг оказывается прижат спиной к крепкой груди. И становится так уютно, что аж противно. – Отцепись, – бубнит он, желая провалиться под пол. Его рот наполняется слюной, потому что запах Дерека оказывается слишком хорошим для его бедного, израненного этой безответной херней сознания. – Нет, – говорит Дерек, и это все, что он хочет сказать. Вполне предсказуемо. Стайлз чувствует его тело всей своей кожей, хотя между ними слои одежды, которые прилегают так плотно, как кожура банана. Горячая ладонь опускается на живот. Стайлз зажмуривается – он слабый, он такой слабый. Дышит медленно, осторожно. Ему кажется, что мир рассыпается пятнышками у него под веками, потому что через секунду он чувствует губы Дерека на своем затылке. Его нос, который утыкается в волосы и втягивает запах. Его рот, что прижимается чуть повыше линии роста волос. А потом… – Это зубы? – спрашивает он, искренне надеясь, что его коленки не подкосятся прямо сейчас. Дерек прошивает все его тело глубоким рыком, и Стайлз добавляет: – Понял. Не зубы. Клыки.***
Стайлз рисует Дерека карандашами и красками, мелом, углем, шариковой ручкой. Он рисует его пальцами на поверхности школьной парты – по привычке выводит черты лица, пряди жестких волос, рот и… Теперь еще и клыки. Он хочет потрогать их. Хочет кожей ощутить силу Дерека. Хочет провести пальцем от основания до острого краешка, о который явно можно порезаться. Он не отказался бы порезаться. Опускает голову и прижимается к парте щекой. Он знает, что сходит с ума уже очень давно, но если крепко закрыть глаза, если вытряхнуть все лишнее из головы, то можно представить, что лицо Дерека совсем близко к его лицу – на расстоянии вдоха.***
– Садись, – Дерек открывает для него дверцу машины. Стайлз смотрит в его лицо долго и очень внимательно. Он пытается понять, что не так, и до него доходит только тогда, когда Хейл усаживает его на сидение, а потом занимает свое с водительской стороны. – Ты побрился? – спрашивает он. Дерек не отвечает ему, и кажется, что его не волнует детское любопытство Стайлза, но если присмотреться, то можно увидеть, что скулы Дерека порозовели. Они выезжают из города, Стайлз пишет отцу, что задержится в библиотеке, и ему совершенно не стыдно лгать. Пока Дерек ведет машину, Стилински рисует пальцами узоры на стекле. Выходит неплохо, но это не лицо Дерека, и это непривычно. Очень тихо. Не поет даже магнитола, только шум колес на фоне кажется помехами старенького радио, и Стайлзу так уютно, что он говорит: – Я рисую тебя, – горло жжет от волнения, слова спотыкаются друг о друга. – Не знаю зачем и п… почему. Я люблю тебя… рисовать. Стайлз не оборотень. В нем сверхъестественного меньше, чем в мухе, прилипшей к дворнику камаро. Но он чувствует, как тело Дерека напрягается от его слов. – Я знаю, – отвечает он. И Стайлза это совершенно не удивляет.***
Стайлз чувствует себя пьяным и неправильным рядом с трезвым и правильным Дереком. Дерек – оригинал, а Стайлз – репродукция. Дерек – настоящий, а Стайлз будто чернильная клякса на бумаге – трудно понять, с какой целью он появился вообще. Это то, как он ощущает себя всю жизнь. Это то, с чем он привык жить, мириться и просыпаться по утрам. Именно поэтому его так сильно удивляет то, что Дерек дует на его руки, согревая. Стайлз дрожит, потому что его тело вообще ему не принадлежит. Он захлебывается чувствами, когда Хейл поднимает взгляд, рассматривает его, немного прищурившись, а потом, подняв руку, касается пальцем его приоткрытого рта. – Я люблю твои губы, – шепчет он. Это слишком сильно ударяет его – как пощечина, только приятная. Невидимые маленькие динозавры сжирают внутренности, обгладывая их с наслаждением, а потом зализывают раны, и, кажется, у Стайлза отрастает новое сердце, новые легкие и заодно крылья за спиной. Он тянется и обнимает Дерека, крепко прижимаясь к нему. Трется щекой о плечо, глотает запах, собирает в кулаки ткань футболки. Он чувствует себя таким м а л е н ь к и м рядом с ним. Хрупким, тонким, прозрачным. Ему нравится, как много места занимают ладони Дерека на его спине, как его гладкая щека мягко задевает лицо Стайлза. Это безумие какое-то, но от нежности сердце начинает болеть. Нежность и Дерек Хейл – понятия несовместимые. Казалось бы. Стайлз и Дерек Хейл – еще более несовместимы, но сейчас, обнимая друг друга на крыльце маленького домика у реки, они складываются, как две части разорванной когда-то картины. И он слишком романтик, слишком дурак, слишком влюблен. Но он хочет нарисовать обнаженного Дерека с натуры, когда придет время.