Не на своём месте

I

Сначала, когда ты смотришь, как они стоят среди собравшихся, поддерживая друг друга — должно быть, после полёта собственные ноги ещё не кажутся им достаточно надёжными — тебе любопытно, больше из-за того, что их принесли орлы. И лишь чуть тревожно. Они стоят так, что немного похожи на очередных беглецов, из тех, которых принимает Рог. Впрочем, наваждение длится несколько мгновений, а дальше мнимое сходство рассыпается. Это воины, и в плену они явно не были. Красноречивее одежды и оружия говорят об этом их лица, говорит новое, едва зарождающееся движение каждого, которое ты успеваешь заметить. Ты уже случалось видеть недавних, пусть и слегка оправившихся пленников, и ты знаешь, что те так не двигаются. Не могут. Эти — просто устали, но сильны и, что важно, не ломаны. А дальше взгляд цепляется за что-то, чего ты сперва не можешь понять. Как за шрам на чистой коже. Как за мёртвое животное в густой, сверкающей от росы траве. За какое-то… неприятное несоответствие. За что-то бесконечно чужое в этих двоих. А вокруг по толпе, в глубине которой ты стоишь, нарастает удивлённый шепоток, и наконец отдельные звуки складываются в единое целое, обретая смысл: «Эдайн». Эти двое не квенди, а Пришедшие Следом. *** Король принимает их радушно, и следов усталости при новой встрече уже нельзя найти ни на лицах, ни в движениях. Братья-эдайн здесь дорогие гости, а ты смотришь на них, и чем дальше, тем более неприятно тебе то, что ты видишь. Люди оказываются гораздо больше похожи на квенди, чем известные тебе до этого разумные существа, не принадлежащие к твоему народу. Но ни казад, ни Пастыри Древ не вызывали у тебя такого жуткого чувства неправильности. Скоротечности. Зримой уязвимости перед временем. Они меняются каждый день. Это не усталость, это другое, менее заметное, но неумолимо-очевидное. Люди носят свой Дар в себе с самого рождения — понимаешь ты, глядя на гостей, и тебе становится противно. Люди каждый день увядают, каждый день на шаг ближе к краю, за который заглянуть никто не может, так зачем они вообще здесь и берутся искать и судить о мире, подобно квенди? Это ведь лишено смысла. И зачем эти двое здесь, в этом городе в кольце гор, безмятежно дремлющем под высоким небом? Они, обречённые гнить в земле через не слишком большое время, восторгаются красотой фонтанов и башен, орнаментов и садов, болтают, сидя на парапете в галерее дворца, с Пенголодом, как будто действительно способны всё это удержать и понять. Дикое зрелище. Зачем орлы принесли их сюда, их, не нуждавшихся, по твоему разумению, в настоящей помощи? Это какая-то насмешка, ошибка Белайн, вздумавших потратить чудо впустую, не иначе. Зачем братьям всё это, разве не могли они просто оказаться дома, раз уж Высшие были милостивы к ним? Прожить свою суетливую и бесполезную жизнь и исчезнуть, не отравив ничьего покоя? Король привязался к ним теперь, и однажды ему будет больно. А ты… ты ненавидишь их. Видеть их — всё равно что смотреть, не в силах ничего изменить, как песок сыпется всё быстрее из одной половины сосуда в другую, слишком явно обозначая истекающее время. Вокруг них оно словно идёт иначе, почти неправдоподобно искажаясь. *** Король отпускает их. Так нарушается закон, строго — о, тебе очень хорошо известно, насколько! — соблюдавшийся долгие годы. Какая нелепость, какая мерзкая насмешка — как и всё в них. Как это их стремление сражаться с Врагом, успеть это сделать теперь… Как-то, что они успеют. Жалкие, слабые, непрерывно идущие к смерти сопляки, куда младше тебя по счёту лет — они будут сражаться и искать новые пути. А ты останешься здесь. II Когда он стоит перед троном короля, и голос его разносится по залу, посланец, как ни странно, сперва совершенно не похож на человека, хотя ты точно знаешь, что он человек, Туор, сын Хуора. Но его устами говорит один из Владык, и от этого… становится просто страшно. Ты лучше язык себе откусишь, чем признаешься, но как же это страшно. Это гораздо хуже, чем если бы на тронный зал вдруг обрушился гнев стихии, если бы ветры и вода сокрушили возведённые искусными зодчими стены. Потому что перед вами стоит не дух, не один из вас даже, нет — смертный — это ясно видно чуть погодя. Смертный, на котором прожитая жизнь уже оставила отметины, но в глазах и голосе его — беспощадная сила, какой не бывает и у квенди. Зачем, зачем всё это — думаешь ты, давя постыдное желание замереть, не слышать, вжаться в резную спинку кресла. Зачем эти слова, это предсказание, это напоминание о разрушении, пожирающем земли вашего народа и сам этот народ. Эта определённость, почти обещание: так будет и с Городом. Всё в тебе протестует. Почему он здесь? — снова, как раньше, бьётся в голове. Почему именно здесь, неужели не могло и не может быть иначе? На этот раз всё не так плохо. Ты знаешь, ты видишь — король согласен с тобой. *** Хотя избавиться от человека ему в голову не приходит, о, совсем наоборот. И Туор, на твой взгляд, смотрится ещё более нелепо и дико, чем его отец и дядя годы назад, потому что он не просто любуется и беседует. Он, этот бродяга, в лесу проживший почти всю жизнь, берётся учиться. Всему, чему научат — передаёт случайно его слова Дуилин, даже не думая почему-то смеяться. Сам Дуилин, как выясняется, уже и поговорил с некоторыми своими знакомыми мастерами. Тьфу, глупость какая. Глупо-глупо-глупо, пустая трата времени и сил, пустой перевод хороших материалов — что он может освоить, ничего, кроме оружия, в руках не державший? Но Туор упрям, и ты принуждён натыкаться на него за самыми разными занятиями. К сожалению, это даже не выглядит достаточно забавно, пускай и очевидно, что постигнуть всё или превзойти кого-то в иных умениях ему явно не по силам. Он кажется странным, но не более, и мало кто, похоже, задумывается о том, как неуместен среди прочих учеников этот подчас бестолково, беспечно взъерошенный человек с инструментами или книгами в руках. И всё-таки, когда ты застаёшь его в саду за вышивкой, это почти действительно смешно. Игла, шёлк и пяльцы с зажатым углом большого светлого платка в руках воина-человека выглядят особенно чужеродно. Пускай, к твоему неудовольствию, узора он не портит, и боязливого напряжения в его запястьях нет. Однако, не всё так безупречно. Увлечённо повернувшись на скамье, он задевает один из лежащих рядом мотков, и тот соскальзывает на дорожку прежде чем Туор успевает его подхватить. Шёлк, пожалуй, наберётся песка, а то и промокнет, если докатится до высокой травы — с этой мыслью ты, внимательно следя за мотком, делаешь шаг в сторону. Помогать человеку ты не собираешься. И вдруг замечаешь какое-то движение. Прежде, чем вы оба, и ты, и раздосадованный Туор, успеваете опомниться, чья-то быстрая рука ловит катящийся клубочек синего шёлка. Ты очень хорошо знаешь эти тонкие, ловкие пальцы. Требуется усилие, чтобы не вздрогнуть: шаг Идриль всегда так лёгок, что даже ты по временам не можешь угадать её приближение заранее. Она подходит к скамье и, сноровисто разглаживая, протягивает Туору нитки. Ты не видишь её лица, но в любимом голосе улыбка, предназначенная не тебе. — Здравствуй, сын Хуора. Довольно ли тебе шёлка для работы? Он улыбается в ответ, и совершенно не важно, что он при этом говорит. Что тебе в том? Теперь ты точно знаешь: он, и приведшие его, не просто очень ошиблись. Ему не только не место в Городе со своими ужасными вестями и неуёмным желанием учиться. Ему не место на этом свете, потому что беспечно, как и всегда, он забрал себе то, что ты не готов уступить никому. *** Когда ты видишь его в этом месте, то просто не веришь своим глазам, и только это, наверное, мешает немедленно броситься на него. Туор стоит у могилы, склонив голову. Кажется, он не произносит ни слова, по крайней мере, вслух, но мысли человека тебе неведомы. У тебя нет охоты говорить с ним, в последнее время её ещё меньше, чем обычно, но прямо сейчас ты готов забыть об этом. Тебе хочется наорать на него, потому что здесь — здесь он недостоин даже дышать. Но он успевает заметить тебя и негромко произносит: — Не гневайся, лорд, я не учиню никакого беспорядка. И так же негромко, снова прежде, чем ты в состоянии справиться с перехватившим горло бешенством: — Мне жаль, что я не знал леди Аредель. Но она была очень храброй. Он понятия ни о чём не имеет. Он не представляет, о чём говорит. Но напоминание о матери разгоняет пелену слепящей ярости. Нет. Марать руки об этого бродягу, тревожить место её покоя, позориться безобразием перед ней — нет. И вместо проклятий ты лишь сипло выдыхаешь: — Кто показал тебе дорогу сюда? Может быть, это сделал король. Так было бы лучше. Но надежда твоя глупа, и ты сам об этом догадываешься. — Идриль привела меня сюда однажды. Она говорила, что леди стала её самым дорогим другом и заменила ей мать. Знаешь… Что она приходит сюда, тебе хорошо известно. Правда, Идриль никогда не делает этого вместе с тобой; было время — тебе хотелось верить, что лишь не желая тревожить твоё горе. Но это, пожалуй, не так. — Знаешь, мне действительно жаль. Может, встретив её, я бы лучше понимал и Идриль, и тебя. Тебе хочется презрительно фыркнуть, но он не унимается и, вдруг, помолчав, произносит: — У меня никогда не было матери. Моей — я не знал её. Я даже не знал, что потерял её, она покинула место, где оставила меня, вскоре после того, как я родился. Она дала мне жизнь и имя, но я совсем не знаю её и теперь. Не помню, какая она. Сейчас не так, но было время, когда я злился. Ты готов позлорадствовать, но это слишком неожиданно. Он пристально смотрит на тебя своими странными глазами и говорит: — Я хотел бы видеть леди Аредель и леди Эленвэ. Это невозможно, но теперь, мне кажется, я знаю их немного. Я благодарен им. Ты не знаешь, что ответить. Ты и не должен — и уверен в этом. Он не может быть здесь, упрямый глупец. И после молчания ты выплёвываешь только: — Убирайся. Туор склоняет голову — легко и спокойно, без смущения — и тихо уходит, оставляя тебя одного. Должно быть, он пришёл говорить с твоей матерью об Идриль — очередная насмешка. Когда же, как не теперь, говорить ему с нею о той, которую она берегла, о будущей жене. Но не ему следовало бы рассказывать Белой деве такие вещи и похваляться своим счастьем. О, будь всё проклято. III Когда этот ребёнок рождается, с весеннего неба на Город рушится светлый дождь, и солнечные лучи пронзают быстрые частые капли, обращая их в драгоценные камни. По всей долине вода словно поёт, потоки звенят по камням, и меж переливов этой мелодии детский плач звучит особенно отвратительно. Тебе бы хотелось не слышать, но перестать прислушиваться ты не можешь, как не смог до того ничего поделать со своим беспокойством. Изгнанный прежде из покоев лекарями Туор стремительно проходит мимо, с волос и плаща его летят на пол коридора прозрачные капли. От сапог на мраморе мокрые следы, но Туору дела нет, ты слышишь, как он распахивает двери в отдалении, и затем они захлопываются за ним. Леди Идриль и её сын здоровы — говорит тебе помощница, которую старшая лекарка послала за Туором. Здоровье мальчишки тебя заботит мало. Позже, проскользнув в комнату и глядя на ложе от дверей, ты задаёшься старым, будь он неладен, вопросом: Зачем, почему он здесь? Почему этот ребёнок — последнее, неопровержимое доказательство гибели твоих надежд — вообще всё-таки пришёл в этот мир, он, дитя странного, неправильного союза? Тебе хочется сказать Идриль: что ты сделала, подумай! Квенди привязаны к миру. И живя, и умерев, они не покинут его. Они созданы, чтобы жить в мире, такова их природа. Люди чужие здесь. Недолговечные и слабые, они как блуждающие тени — появляются и исчезают неведомо куда. Но этот ребёнок, смешавший в себе две несхожие природы, противоестественное существо, подвешенное от рождения между тем и другим — на что он обречён? Как он вообще может быть здесь? *** Погружённый в расчёты соотношения и величины долей состава — новый раствор для травления узоров всё не хочет работать, как задумано — ты не сразу слышишь какое-то шебуршение за дверью. Но стоит отвести глаза от записей и слегка отвлечься, как становится очевидно, что ты больше не один. Дверь, наконец, осторожно толкают, и она бесшумно поворачивается на петлях. Ты молча проклинаешь собственную увлечённость, помешавшую запереть и эту, и первые двери, отделяющие твои покои, ряд комнат и мастерских, от коридора. Витая лампа освещает сейчас только стол, за которым ты пишешь, остальная часть комнаты залита тусклым мерцанием очага. В неверных красноватых отблесках Эарендил смотрится странно. Он вообще здесь, в этой, надо признать, мрачной комнате, смотрится странно со своими пушистыми светлыми волосами и слишком яркими, ярче весеннего неба, глазами. Кроме всего прочего потому, что на лице его никаких следов страха, когда он смотрит на тебя. Улыбка мальчика немного растерянная, но попытки угодить и понравиться за ней не просматривается. Определённо, этот ребёнок — последнее существо, которое тебе хотелось бы видеть у себя. Во имя всех Владык, как его вообще сюда занесло. — Ты что, заблудился? — произносишь ты вместо приветствия. Ему бы смутиться, но Эарендил только простодушно откликается, кивнув золотистой головой: — Да. И поясняет, как будто это важно: — Я просто хотел узнать, куда ведёт дальний коридор, но потом запутался. И куда только смотрела нянька. Мальчика считают красивым, но тебя каждый раз при взгляде на него не покидает чувство, что его черты сложены неуловимо-неправильно, что всё в нём слишком, как не бывает и не должно быть вообще. Ты отводишь глаза и вновь поворачиваешься к столу. Ты не терпишь у себя посторонних, даже слуг частенько отсылаешь, и сейчас тебе некого отправить просто довести паршивца до родительских покоев. Пытаться ему объяснять представляется тебе пустой тратой времени. Если опять ошибётся, то может и вернуться или разныться. Уж проще сразу разобраться самому. — Я провожу тебя обратно, — ты искренне надеешься, что встретишь бездельницу Мелет прежде чем Туора или Идриль. — Подожди здесь немного и сиди тихо. К твоему удивлению, ждёт Эарендил, сидя у очага, действительно тихо. Выписав последний итог подсчётов, ты делаешь пометку на краю листа и поднимаешься из-за стола. Чем дальше вы двое идёте, тем сильнее тебя всё это раздражает. Эарендил старается не отставать, но приноровиться к твоему шагу у него не получается. Если же ты всё время будешь ждать своего нежеланного спутника, который, похоже, мучительно борется с усталостью, то идти вы будете до Второй Музыки. Наконец, ты молча подхватываешь мальчишку на руки. Всё это нелепо. Тишину явственно тревожат только твои собственные шаги, и ты снова остаёшься один на один с растущим чувством неправильности. Мальчик доверчиво склоняет голову к твоему плечу, его дыхание чуть касается твоих волос, и снова ты не видишь чужого страха. Глупость. Вам обоим нечего здесь делать… так. Ты, в отличие от Эарендила, направления не путаешь, но странным образом приходит ощущение, словно ты забрёл куда-то не туда. Вероятно, в каком-то смысле оно правдиво, потому что через несколько мгновений за очередным поворотом ты едва не налетаешь на Туора. Передав ему ребёнка и выцедив только: — Вам стоит лучше за ним следить, — ты поворачиваешься и уходишь, не слушая, не слыша, ни ответа человека, ни голоса Эарендила. *** Эарендил сидит на бортике фонтана в небольшом дворе, всем телом подавшись вперёд, и что-то как будто высматривает в воде. Он совершенно неподвижен, но положение это… опасное, если подумать. Ты смотришь на склонённые плечи, вытянутую тонкую шею, упёртые в камень ладони. И думаешь, что фонтан достаточно глубок, мальчишке совершенно точно хватит. Острое, мгновенное, почти отвлечённо-изучающее желание нарушить напряжённое равновесие маленького нелепого живого существа зудит на кончиках пальцев. Ты не спешишь ему безоглядно поддаваться, но подходишь ближе. Пусть Эарендил кажется зачарованным, он всё же угадывает твоё присутствие. И снова (это тебя в нём тоже злит), похоже, не испытывает никакого страха. Поднимает голову, смотрит на тебя и задумчиво произносит, словно сам пытаясь что-то понять, объясняя: — Вода говорит со мной. Ты мог бы, пожалуй, высмеять его. Вот только... ты, кого отец (пусть будет проклято его имя) некогда учил слушать ручьи и саму землю, говорить с огнём и деревьями, заклинать тропы и травы, взглянув сейчас в глаза Эарендила, точно знаешь: он действительно слышит. Слышит, должно быть, лучше чем другие, и больше, чем понимает сам. И сейчас его глаза кажутся слишком глубокими, гораздо глубже, чем могут быть у ребёнка. И то, что он видит, то, что в них отражается — не игра света на поверхности воды в фонтане. И вдруг ты снова недоумеваешь: почему он здесь? Ненадолго, на какой-то провал во времени, отступают горечь, злость, ненависть. Есть только удивление и странная досада: зачем он здесь, что ему этот город, скрытый, неподвижный город стен и башен, его равнодушный мрамор, на что ему ветер с гор, в котором никогда не прозвучит отзвук древней Песни? И что ты сам делаешь здесь, Ломион, Маэглин? Вы оба моргаете, и наваждение исчезает. Ты только цепко хватаешь мальчишку за плечо, бесцеремонно стаскивая с бортика. Тебя не заботит, как сильно он возмущён подобным обращением. — Дядюшка Ломион? — Не сиди так, ещё свалишься, — резко бросаешь ты. Ты уходишь. Ты не оборачиваешься: тебе тошно на него смотреть. ******* Солнце кажется сизым сквозь дым и пар, и в висках стучит так, что ты не слышишь собственного дыхания. Всё это не имеет никакого значения. Потому что здесь и сейчас, на высокой стене над горящим Городом, в глазах Эарендила боль и обречённое понимание. Как же давно тебе хотелось, чтобы хоть кто-то из их поганого рода однажды уразумел, насколько сильно он ошибся. В какое неподходящее место попал, как далеко забрёл не туда! Не в том месте и не в то время, это же так просто и очевидно, особенно теперь. — Оставь их, Ломион! Как же ты ненавидишь буквально всё в нём. И сейчас он отвратителен, почерневший от пыли, гари и смешанной с ними крови. На всём лице выделяются только глаза и зубы, смотрится ужасно, хотя ты и сам теперь не сильно краше. А мысль снова устало возвращается к знакомому образу: почему он с таким упорством оказывается в твоём "здесь", что бы ему не сдохнуть по дороге, не остаться где-нибудь под завалом, не напороться на... Впрочем, нет. Сегодня эта встреча будет последней и тем она хороша. Он тоже должен понять, непременно поймёт, когда ты сразишь его. Но пока в глазах Туора всё та же твёрдая, невыносимая вера: он там, где должен быть сейчас.