Прелая вонь морока

У Зонта руки все в порезах – вдоль, поперек, они расчерчивают его кожу самым причудливым образом. На руках тонкие полосы, почти прозрачные, на лице – насыщенно-яркие, особенно тот, что траншеей через переносицу вьется с левой на правую скулу, на спине и вовсе рубцы, загрубевшие, розовые; иногда они открываются вновь, и от сукровицы к телу мерзко липнет рубашка – в такие минуты Зонт замирает на пару минут – вслушивается в собственные ощущения – а потом устало трет лицо ладонями и отправляется в ванную, за аптечкой. Болевой порог у Зонта завышен – его планка поднята высоко-высоко, как и положено пусть и юному, но все же альфе, она даже легко переплевывает его чистые сто восемьдесят пять сантиметров роста. Это хорошо, конечно, в его-то ситуации, но особенно пустыми вечерами он все равно воет, разметывая по квартире вещи, бьется о стены головой, плечами, всем телом и заталкивает в рот собственные пальцы, чтобы вгрызться в них, щедро обливая пол сухими слезами, и скорчиться под низкой кроватью – ему нужно все меньше и меньше места для попыток сковать себя. После таких ночей обычно приходит Куромаку – соседи, скорее всего, исправно докладывают обо всех звуках. Зонт не любит его, но тот открывает замок своим ключом и находит предсказуемо забившееся в щель между стеной и тяжелым шкафом тело. Куромаку никогда не хвастался особенной силой, но его ногти взрезают кожу, плоскогубцами впившись в локоть, и сопротивляться не получается – несмотря на отсутствие каких-либо сил, Зонт чувствует какое-то внутреннее облегчение. В следующий раз он обещает себе запротестовать, и, может, тогда, не сумев выудить устрицу из ее раковины, Куромаку наткнется на подставленную шевелюру и, запустив в отросшие волосы пальцы, рванет на себя? Зонт совсем не мазохист – да и подчинение вообще не его cup of tea, альфа все-таки – но от этой мысли все равно в животе все как-то замирает. Он облизывает враз пересохшие губы – то, что от них осталось после того, как он сдирал слой за слоем кожи, а потом вдавливал в мясо зубы – и прикрыв глаза, пытается сделать так, чтобы Куромаку не заметил, насколько отвратительным стал тихоня-племянник. Они оба молчат, пока Куромаку обрабатывает полученные травмы, водружает на стол принесенные пакеты с едой, ставит чайник. Чай пьют тоже в тишине – вернее, пьет Зонт, Куромаку лишь следит. Говорить им не о чем, а сотрясать напитанный запахом пота – Зонт только замечает это – и мускусом воздух зря нет смысла. Даже уходя, никто не произносит ни слова, но, когда дверь закрывается, а стук коротких каблуков начищенных туфель затихает окончательно, Зонтик едва успевает залезть в ванную, чтобы, подтянув к груди ноги, спрятать в ладонях лицо и болезненно, тонко и по возможности тихо замычать. Купание всегда успокаивает – это очевидная истина еще с тех пор, как в его студию впервые влетел, разбрызгивая по стенам капли концентрированных частиц жидкой solarки, Феликс. Зонт трясет головой, несмотря на то, что она просто раскалывается, и тянется к вентилю, пустить горячую воду. От пара быстро становится жарко, душно, а где-то в носоглотке вновь начинает разбухать застрявший полгода назад запах живого солнца, но нужно стараться его игнорировать, контрастом меняя температуру туда-обратно, лишь бы не дать тому раздувшемуся пузырю, бьющемуся под ребрами увеличиться еще сильнее, разодрав грудную клетку. Дышать, благо, в этот раз совсем не трудно, и Зонт старается вдохнуть побольше воздуха, чтобы вывести лишнее из трахей. Мысли разбегаются в стороны – растаскивают мозг на частицы – и Зонт прислоняется плечом к бортику, уронив руки. Вода набирается – теперь уже постоянно-теплая – лаская набухшие края порезов, шрамы, рубцы, и навстречу ей сползает по лицу мутная капля. Закрыв глаза, можно без труда ощутить прикосновения тонких пальцев, невозможно осторожные касания, как раз такие, каких никогда не было, и только этот факт позволяет спокойно соскользнуть в сонную гармонию, пока зеркало над раковиной быстро запотевает. Где-то в этой же квартире буквально год назад Зонт мечтал о ласке и руках, которые могли, он точно знает, могли быть нежными. Сейчас его седьмым небом стали бы отблеск упавших на лезвие ножа солнечных лучей и удушающий запах solarки. Зонт даже во сне жадно втягивает его. Рука его соскальзывает, и из-под нее сквозь толщу воды вверх тянутся пузыри, которые на просвет желтой, старой лампы кажутся янтарными.

***

– Он назначил тебе новые сроки, вот и все. Успокойся, Ромео, ты успеешь. – Да спокоен я, заколебал! Меня вообще не это беспокоит! – бархат голоса срывается режущим краем осколка, но усилием воли удается взять себя в руки, «обновившись» секундной задержкой и глубоким вздохом. – Он статью отклонил. Мою. Ту самую, ради которой я неделю под дверью этой чертовой сидел. – Это которая… М-м-м, дай мне минутку, сейчас вспомню, – шорох листов. – «Привыкание к подавителям и процент потенциально наркотических веществ/галлюциногенов, содержащихся в них»? – Да, она. Только не к «подавителям», а «супрессантам», но не суть важно. Куда важнее то, что я в следующий раз я не постесняюсь и зайду к нему специально, чтобы лично послать наху… – Да как будто тебе позволят. Вылетишь же сразу. – Плевать. Это уже четвертый мой текст, который он отказывается пускать в печать, нахрена я вообще тогда в издательство устраивался, а? – Ну тише-тише, успокойся. Лучше пойдем потом в «Адажио», Ром? Там новая паста как раз появилась. – Сдалась мне твоя паста. – Фарфилле, между прочим. Ты же ее давно хотел. – ФарфАлле. Ладно, так и быть сходим. Но мудаку этому я все равно в лицо все выскажу! – Конечно, само собой выскажешь. А на десерт что будешь? Как всегда, глясе? – Тирамису буду, в печенках уже это кофе. Он же с пастой не идет, идиот. – Тогда после работы? – Ага. Давай.