Три Фёдора

      Царь всея Руси Иван Васильевич внимательно вглядывался в шахматную доску, на которой были расставлены фигуры. В окно били яркие золотые лучи: зимнее солнце уходило, рассыпая прощальный свет. Пройдёт совсем немного времени, и земля погрузится в темноту, лишь неверная Луна посеребрит глубокие русские снега. По дворцам и избам, и монастырским кельям — везде, где только живут люди, зажгут свечи и лампады, засветятся огоньки. Что такое малые огоньки перед могуществом великого Солнца? Ничто, но они не дают человеку забыть свет, дают силы противостоять тьме ровно до того момента, как светило вновь взойдёт на небо, словно на престол.       От сильного света заслезились глаза так, что чёрно-белые клетки слились в одно пятно. Государь утёрся рукавом, чуть наклонил голову и сделал ход. Расстановка сил изменилась. Зайдя по противоположную сторону доски, задумался. Мудрёный ход! Тут как ни крути, а придётся самому себе пожертвовать ладью, чтобы выиграть следующую позицию у самого же себя. В тот день Иван Васильевич вёл шахматную битву с собственной персоной. Страстный игрок в шахматы, он часто вовсе не нуждался в компании.       Да и разделяться надвое не впервой. Слишком часто в нём жили два Ивана. Один правил царством железной рукой, другой — со страхом молил Бога о вразумлении. Один отдавал жестокие приказы, другой — задыхался под бременем долга. Часто когда один милостиво улыбался, другой — кричал от ужаса.       Раздался стук в дверь, вошёл рында. Царский телохранитель чуть помедлил на пороге, но, увидев разрешающий жест государевой руки, заговорил.        — Митрополит Московский видеть тебя, государь, желает.        — Впусти его.       Филипп вошёл быстро, если не сказать стремительно, метя по мозаичному полу палаты длинным митрополичьим одеянием. Видно было, что владыка спешил. Лицо его вспотело, несмотря на зиму, клобук на голове подрагивал от негодования. Яростный и жгучий взгляд тёмных глаз Филиппа вмиг встретился с ещё задумчивым взглядом государя.        — Здрав буди, царь Иван!        — И тебе здравствовать, владыко. С чем пожаловал?        — Печаловаться пришёл к тебе за боярина Фёдорова-Челядинина Ивана, Петрова сына. Пошто ты воеводу своего в опалу? В каких грехах мнишь виновным?        — Да будет известно тебе, что Иван твой Челядинин грамоты от короля польского получал, в коих грамотах Сигизмунд смущает его к себе переметнуться, а нас, государя Московского, изменой погубить.       — Так поверил ты?! Иван-то Петрович с тобою при Казанском взятии был, во Свияжске воеводою. А кто крымского хана из земли Рязанской прогнал? Он, всё он!        — Про Рязань-то я нынче вспоминал, да только не с Челядининым. Хоть и бил он крымцев прежде, да ныне веры ему нет.        — Поручусь я за безвинного боярина перед Христом-Богом душой своей да жизнью! Не казни его, великий государь!       Вот ты как заговорил, Филипп. Царь кратким движением дёрнулся в сторону. Филипп, Филипп, бывший игумен монастыря Соловецкого, ныне же - митрополит на Москве-граде, волею царя из обители вызванный, его же волею на митрополию поставленный. Филипп. Фёдор Колычёв. Федя, товарищ тяжёлого детства.       Перед глазами Ивана Васильевича встало видение из прошлого. Вот он ребёнком бродит по полутёмной холодной палате. Свечи есть, но едва теплятся, а за окном стучит чёрный дождь поздней осени, свистит ветер. В щели набегает холод. В углу под иконой плачет младший брат Юрий. Ваня подходит к мальчику, обнимает, стараясь поделиться теплом, но не только от холода плачет брат. Он голоден, как и сам Ваня.        — Не плачь, Юрок, - он чуть потряхивает мальчика за плечи, стараясь привлечь внимание, ведь глухонемой брат не слышит да и ответить голосом не может. - Гляди, я весёлый, видишь? Ты не плачь, иди, в шубу завернись да жди меня. Я нам поесть принесу.       Ваня улыбается через силу, хотя сам сел бы вот так и заревел, и позвал матушку, которая утешит, подаст хлеба да молока, а, может, и край пирога. Но матушки нет, бояре извели её ядом, а значит, плакать нельзя. Он — Иван Васильевич, великий князь Московский. Он — старший брат.       Юрка глядит слёзными глазёнками, согреваясь. Он уже не так трясётся. Он видит улыбку старшего брата, даёт себя поднять и отвести на лавку. Вдруг двери отворились с едва слышным скрипом, метнулась чья-то тень. Ваня вздрогнул, широко распахнув свои большие серые глаза, резко оттолкнул Юрка за спину, прикрыв собой.        — Вы чего тут затаились? - Фёдор Колычёв, затворив двери, вышел на свет.        — Федя, ты! - Ваня с радостью бросается к товарищу. - Стосковался уж по тебе!        — Хотел я прийти, да боярин Шуйский сказывал, мол, недужишь ты. Лекари пускать к тебе не велят.        — Врёт он, пёс, - волна негодования и даже ненависти поднимается в юной душе великого князя. - Дождётся он, велю отдать псарям! Помяни моё слово!        — Будет тебе, Ванюша, - мягко, с счастьем во взоре улыбается Колычёв. - Ешьте-ка лучше пироги! Да молока баклажку, да, Юрок, держи крепче! Ух, и соскучился я!       После они сами, без слуг затопили печку. Сытый Юрка уснул, свернувшись калачиком под шубой, а Ваня и Федя ещё долго говорили обо всём на свете, сидя бок о бок. Юному князю тогда всерьёз казалось, что никого нет на свете лучше Колычёва, и они всегда-всегда будут такими же друзьями, как и сейчас.       Государь очнулся. Думал, друг ему Колычёв навек верный да добрый, во всём поможет да поддержит, ан нет - вот он, митрополит, из чернецов взятый, за крамольника печаловаться пришёл. Мечет глазами суровыми молнии, и неведомо ему, какая боль сейчас в душе великого царя. Иван Васильевич всматривался в Филиппа, силясь найти в нём ещё хоть что-нибудь от прежнего Фёдора. Но прежний Фёдор исчез, а в человеке, которого он видел перед собой, не было и отсвета былых дружеских чувств.        — Оставь нас теперь, Фёдор Колычёв.        — А боярин Челядинин как же?        — Его судьбу я сам решу.        — Молю тебя, не карай невиновного!        — Иди, Федя, прошу тебя.       Митрополит вышел прочь. Последняя фраза из уст царя Ивана привела его в замешательство. Он уже давно не Федя, а смиренный инок Филипп, как и человек, оставшийся в палате, уже давно не Ваня — товарищ юных дней, а грозный царь Иван Васильевич. Но слова всколыхнули в душе память о прошлом.       Скрывшись от рынд, Филипп закрыл лицо руками, а через мгновение вцепился пятернёй в свою густую каштановую бороду. В этом несчастном человеке не было ничего от величия князя Церкви.       Солнце уходило из царских палат дольше, чем предполагал Иван Васильевич. В углах помещения, однако, поселились глубокие вечерние тени. Кликнуть ли слуг зажечь свечи? Нет, рано. Воспоминания отдавались болью, и казалось, что золотое сияние способно исцелить её. Царь подошёл к окну, подставил лицо последним лучам. Тепло овеяло высокий лоб с уже проявившимися морщинами, сомкнутые веки, длинный нос с горбинкой — наследство бабушки, последней принцессы Византии Софьи Палеолог, сжатые тонкие губы.       Вновь раздался стук. Повелитель Московии с досадой огладил бороду, круто развернулся на каблуках от окна.        — Царевич Фёдор Иваныч к тебе, царь-надёжа, - возвестил рында.        — Проси пожаловать.       Младший сын государя вошёл, ступая тихо, будто боясь показаться излишне навязчивым. Хотя мальчик не вошёл в полные лета, было видно, что он похож на своего отца. Один только византийский нос чего стоит. Черты лица царевича Фёдора, впрочем, были смягчены его кротким от природы нравом, помноженным на крайнюю набожность.       Кивнув на поклон сына, Иван Васильевич жестом пригласил его встать рядом с собой.        — Здоров ли ты, Федя?        — Слава Богу, батюшка, - ответил мальчик, улыбаясь уже тому, что отец говорит милостиво и даже положил руку на его плечо. - Егоже за твоё здравие молю.        — Добро, сын, добро. Что поделываешь?        — Наставник приходил, счёту учил меня.        — Как обучение?        — Неважное, - с опаской признался царевич. - Видать, не про мою голову наука та, мне святое Евангелие читать по нраву.        — А какое тебе более Евангелие по сердцу? От Матфея, от Луки иль от других апостолов?        — Мне от святого апостола Иоанна святое благовестие паче всех к душе да к сердцу.        — Что ж, Евангелие знать — дело нужное! Но ты и про прочее учение крепко помни.        — Буду помнить, батюшка.       Государь замер. Его глаза уже не видели ни окна, ни расписных сводов палаты, ни лавок, обтянутых алым сукном, ни изразцовой печи, ни стола с шахматами - ничего, что составляло обстановку.       Молодой Иван Васильевич стоял на краю зеленеющего свежей весенней травою луга. Был самый последний день мая, дальше же начиналось яркое и знойное лето. И в тот день началась новая жизнь - жизнь младшего царевича, наречённого Фёдором.        — Государь наш, Иван Васильевич! - раздался голос верховой царицыной боярыни. - Супруга твоя, государыня наша желает видеть тебя да показать сына рождённого.        — Так скоро?        — Да, подал Господь милость скоро разродиться.       Иван, смущённый, гордый и радостный, спешит в дом старосты села Собиново, где лежала царица Анастасия. Побывав на богомолье в монастыре Переславля-Залесского, царская чета отправилась в Москву, и по дороге как раз наступило время Анастасии родить. Вот так государев двор оказался в маленьком селе.       В добротном жилище старосты царила радостная суета, впрочем, молчаливая - не дай Пресвятая Дева потревожить мать и дитя. Сердце государя наполнилось теплом, трепетом и негой, когда он увидел свою любимую жену с сыном на руках.        — Анастасиюшка, - шепнул Иван, с нежностью целуя её висок, лоб и веки. - Голубка моя ненаглядная.        — Вот сын твой, государь мой любый, - с улыбкой вздохнула царица и показала взглядом на ребёнка.        — Царевич у нас родился…       С осторожностью отец коснулся крошечной ручки сына, тот, проснувшись, зевнул и запищал. Иван широко улыбнулся. Вырастет царевич, возмужает, если на то будет воля Божья, телом силён, умом крепок будет. Старший-то царевич, Иван Иванович, всего трёхлеток, а уже в поход просится, а этот как подрастёт — двоих в поход брать придётся. Только бы Господь сохранил!       Иван Васильевич распахнул глаза и часто заморгал, будто впервые видит мир. Царевич Фёдор с испугом глядел на отца.        — Что с тобой, батюшка? Неладно?        — Всё ладно, Федя. Если хочешь чего, говори.        — Хочу просить твоего позволения и благословения поехать завтра на богомолье в Переславль, в монастырь Никитский.        — Благословляю, поезжай.       Государь перекрестил сына, поцеловал в лоб. Довольный царевич принялся благодарить, но скоро убежал готовиться в дорогу, почтительно поцеловав перед уходом отцовскую руку. Иван Васильевич усмехнулся. Да, ошибся он тогда: и умом не крепок, и телом не силён Фёдор. Одно хорошо, что во младенцах не умер. Пусть себе молится, пусть. Благо есть старший сын, наследник царского престола, Иван Иванович. Вот кто во всём отцу своему подобен. А Федечка что? Неровен час — в монахи уйдёт!       Меж тем солнце висело хотя уже совсем низко над горизонтом, но ещё не зашло. Из золотого оно сделалось красным. В шахматы играть окончательно расхотелось. Царь провожал взглядом дневное светило, но скоро и это наскучило. Может, всё-таки кликнуть слуг, чтоб принесли огня? И уже вполне ожидаемо раздался стук, и вошёл охранитель.        — Кравчий Фёдор Басманов к тебе, государь.        — Пропусти.       Фаворит вошёл в палату, двигаясь плавно — так колышется под летним ветром пшеничное поле. Иван Васильевич залюбовался. Да и как иначе глядеть на того, чья голова склоняется подобно венчику цветка, тяжёлому от медвяной росы, чьи глаза подобны ясным звёздам, а брови — драгоценному собольему меху. Закатный свет окутывал Фёдора, делая его ещё прекрасней, добавляя загадки, тайны.        — Здравия тебе и радости, государь, - поклонился Басманов.        — Проходи, проходи.       Кравчий приблизился, вкрадчиво взглянул в лицо самодержца, пытаясь угадать настроение. Царь мгновенно обнял его за пояс руками и поцеловал в губы.       Мгновенно пришла картина прошлого. Он, Иван Васильевич, в соборе около гроба покойной царицы Анастасии. Последнее пристанище той, кого любит всем сердцем, возвышается на постаменте, словно злая неминуемая судьба, он же прижимается к холодному краю деревянного ящика в бесполезной попытке быть ближе. Ничего уже не изменить. Царица ушла навсегда. Завоюй он все царства на свете, обрати он их в прах, Анастасия не воскреснет. Никогда, Господи, никогда не войдёт она, наполнив палаты сиянием красоты, обаянием доброты и кротости. Никогда, никогда Иван не услышит её голоса, не прикоснётся к ней, не увидит её улыбки.       Государь раздавлен горем. Царица умерла, а он сам чем дальше, тем сильней оказывался опутанным сетями боярского заговора. Огромные траурные свечи чадили и потрескивали. Голос священника, читающего молитвы звучал, как глас рока, предвещающего впереди лишь боль и скорбь.        — Врёшь! - царь резко вскочил на ноги. - Не погиб ещё государь Московский!       Резкий взмах — и часть свечей полетела на пол. Священник в страхе бежал прочь. Государь бросился на колени, прижимаясь щекой ко гробу, и тут-то в соборе появились отец и сын Басмановы. Алексея Данилыча он знал ещё с Казанского взятия и в последние годы весьма приблизил к себе, а вот сына его Фёдора видел лишь мельком.        — Что мне делать, Алексей Данилыч?        — Государь мой, - молвил воевода, взвешивая каждое слово.- Нельзя погибнуть делу твоему великому, якоже и тебе, самодержцу. Ты сотвори вокруг себя кольцо железное из людей новых, верных, тобой из низов поднятых, всем тебе обязанных. Чтобы не якшались с боярами да князьями - только царя знали, только волю царскую во всем творили.       Государь не глядел на Басманова-отца, но чутко улавливал каждое его слово. Вышло так, что он, облеченный огромной властью, принявший скипетр и державу от Бога, ныне остался совсем один среди врагов и был уязвим, как никогда прежде.        — А на это дело великое, - продолжил воевода. - На дело великое, беспощадное сына своего родного тебе отдаю!       Царь почувствовал, что юноша, что пришёл с отцом в собор, опустился на колени. Рукой Иван Васильевич дотянулся до его головы и, смяв в горсти ворох шелковистых кудрей, ощутил странное спокойствие.        — Опояшу себя кольцом железным. Опричь всех опричных никому верить не стану. Железным игуменом сделаюсь! Из Москвы прочь уйду!        — На Москву походом двинешься, завоевателем вернёшься, - поддакивал Алексей Данилович.        — Нет! Не завоевателем вернусь, на призыв всенародный откликнусь!       В этот миг государь уже знал, что делать. Чёрное горе, смятение, бессилие отступили, Иван Васильевич жаждал действия. А что же юноша, первый его опричник? Рывком обернувшись от гроба, он стальной хваткой стиснул плечи Фёдора.        — Ты скажи!        — Прав!       У первого царского опричника синие глаза, белоснежная кожа и стать истинного воина. Фёдор. Федя. Федюша. С какой преданностью глядит он на своего царя, с каким восхищением и… любовью? Вскоре самодержец уже не мог и дня прожить без Феди, который фактически жил в его покоях в Александровой слободе. Когда Иван Васильевич, засмотревшись на задремавшего на сундуке молодого опричника, коснулся его губ своими, то получил от проснувшегося Феденьки в ответ такой поцелуй, что не нужны никакие слова.       Вот и ныне Иван Васильевич наслаждался поцелуями своего любовника в лучах зимнего заката, и уж чаял наступления ночи, сулящей иные услады. С сожалением оторвавшись от сладких губ, он всё-таки спросил:        — Ты пошто пришёл, Федюша?        — Тебя видеть хотел, государь мой, солнце красное.        — Не звал я тебя.        — Прости, коли не угодил.        — Зажги-ка свечи, нечего тут впотьмах.        — Как прикажешь, государь.       Стукнув в дверь, кравчий кликнул слугу с огнём, но в палаты не впустил, предпочтя сделать дело собственноручно. Нечто сокровенное было в том, как Басманов, один за другим зажигал свечные огоньки. Что такое огоньки перед могуществом великого Солнца? Кто такой Федя Басманов перед великим царём всея Руси? Никто и ничто.       Тем не менее страсть к молодцу с каждый днём становилась горячее. Федя вовсю пользовался царской милостью. Получив почётный чин кравчего, Басманов обрёл немалую власть и доступ во святая святых. Он жил в богатстве и холе, как царевич, ничуть не скрываясь и не смущаясь своего положения. В то же время, среди опричников у государя не было слуги лучше Фёдора Басманова, разве что Малюта Скуратов, но тому — своя честь, как говорится.       Иван Васильевич отчётливо понимал, что не сможет казнить Фёдора, даже если захочет. Измысли тот крамолу, свяжись с изменниками — нет, не поднимется рука. Да как возможно?! Что в этом Феде особенного? Мало ль в опричнине молодцев пригожих, удалых да верных? Какими сетями окрутил? Не иначе, как колдун Федька — бессовестный, наглый, самодовольный. Уж как держится, будто цены себе не мыслит! Государь нахмурился, сжал кулак, метнул яростный взгляд в любимца.        — Что с тобой, государь?        — Ничего. Оставь.        — Шибко смурной ты.        — А тебе-то что за беда?        — Для меня нет заботы важнее, чем радость да благополучие твоё.        — Пойди вон, не тревожь меня.       Глубоко вздохнув, Басманов направился к двери. За окном стояла темнота, зловеще подсвеченная прощальным заревом дневного светила, ушедшего за горизонт. Свечи ясно горели в густой тишине палат, где каждая вещь отбрасывала тень на стены и потолок.       Внезапно государю стало жутко. После стольких воспоминаний и тяжких дум не хотелось оставаться одному в пустой палате. Три Фёдора было и есть в его жизни, но, знать, такова уж судьба, что сейчас, в бездонной темноте с ним должен остаться именно третий  —демон-искуситель с голубиным взглядом. Возможно, не лучший человек из всех троих, но…        — Постой!        — Да, государь.        — Иди ко мне.       Басманов плавно скользнул в царские объятья. Часто дыша, государь прижал его голову к своей груди, прямо к сердцу.        — Не гневайся на меня, молю, - молвил опричник.         — Не гневаюсь я. Грех, грех гневаться на тебя, Федюшка. Федюшка мой…       Басманов поднял глаза, улыбнулся и тотчас же позволил себе очередную вольность, захватив в плен своих губ губы венценосного любовника, чему царь Иван отнюдь не воспротивился.       В тот момент Иван Васильевич не знал, да и не мог знать, что станется в жизни с тремя его Фёдорами.       Митрополит Московский Филипп, в миру — Фёдор Колычёв всё-таки посмел открыто пойти против царской воли, по боярскому наущению потребовав упразднить опричнину, за что был лишён сана и брошен в монастырскую тюрьму, где и умер.       Кравчий, опричник и царский любовник Фёдор Басманов повторил судьбу митрополита, когда по навету был признан участником заговора против государя.       Младший царевич, Фёдор Иванович, вопреки планам своего отца, разрушенным смертью своего старшего брата, наследника престола, сел на царство и стал последним правителем-Рюриковичем на Руси.