Оберштайн и его эффективность

Пауль фон Оберштайн мало во что верил. К примеру, в то, что возможность достигнуть цели намного важнее способа ее достижения. Живи он в те времена, когда люди были привязаны к Земле, его точно определили бы как последователя одного джентльмена, чья работа повлияла на целое поколение европейской политической философии. Но имя Макиавелли затерялось в истории, и, даже знай Оберштайн о его существовании, он скорее всего отнесся бы к этому человеку с презрением, только взглянув на его биографию. Оберштайн не просто верил в практичность или проповедовал ее, он ею жил. Его жилище было достаточно скромным, чтобы содержать его было недорого, но все же довольно впечатляющим, так что, даже если бы ему, высокопоставленному должностному лицу, неожиданно сократили зарплату (что вряд ли произошло бы), дом все равно смотрелся бы респектабельно. Практичность и эффективность царили во всех прочих сферах его жизни. Его эконом был также смотрителем, дворецким и поваром. У Оберштайна не было друзей, не столько потому, что все его на дух не переносили (хотя по большей части именно поэтому), сколько из-за того, что на его взгляд овчинка выделки не стоила. Друг – это тот, кто сомневается в его мнении, заставляет тратить на общение ресурсы и время, и никогда не видит картину событий так, как он. Во всяком случае, обычно люди вели себя именно так, что было еще одной причиной их недолюбливать. Очевидная, хоть и горькая правда – они всегда хотят чего-то от него: власти, или близости, или похвалы. Оберштайн мог понять ход их мысли, в конце концов, такое поведение вполне естественно, но разве обязательно при этом притворяться, что он им нравится? И, что важнее, обязан ли он так же поступать? Поэтому дружбе не было места в его жизни. Оберштайн заботился лишь о тех мелочах, которые были полезны в достижении его главной цели. К примеру, кровать имела значение – для его собственного комфорта: выспавшись, он мыслил более четко. Это было важно. А наперсница, к примеру – нет. Этот принцип эффективного движения к цели влиял на каждое действие Оберштайна. Возникала лишь одна проблема: он не понимал, почему другие люди не поступают так же. Взять, к примеру, Райнхарда фон Лоэнграмма. Как друзья, так и враги Белокурой Бестии без труда могли заметить огонь честолюбия в его глазах. Его амбициозность была буквально написана на лице и сквозила в поведении так, что проще было бы спрятать горящий дом. И Райнхард был гордецом, верно, ему было все равно, видит ли это кто-либо. Он даже бросал вызов тем, кто замечал. Лоэнграмм, несомненно, обладал всеми качествами, необходимыми, чтобы стать императором. Решимость человека, готового затопить корабль лишь для того, чтобы доказать, что на дне океана есть жизнь. Харизма и умение убеждать окружающих, что за него стоит умирать – хотя солдаты и так знали, что им придется умереть за какого-либо офицера, Райнхард фон Лоэнграмм вел себя так, словно погибшие ему не безразличны, и потому за него сражались в тысячу раз жестче. И напористость: возможно, Райнхард фон Лоэнграмм был единственным знакомым Оберштайну человеком, который так же сильно, как он, мечтал уничтожить династию Гольденбаумов. Так что же ему мешало? Оберштайн пару раз находил ответ на этот вопрос забавным, затем озадачивающим, а позднее, довольно часто, до крайности неприятным: его зависимость от лучшего друга, Зигфрида Кирхайса. Пауль фон Оберштайн был умен, и он знал об этом. Он также был аккуратен. Он тратил время на проверку своих планов, и он ЗНАЛ, что его планы наиболее эффективны, а в конечном итоге помогут сохранить на будущее большую часть ресурсов. Конечно, требовались жертвы, но для высшей цели, для лучшего. Они потому и называются жертвами. Но Зигфрид Кирхайс не соглашался с этим. Он был из тех людей, что будут с превеликим трудом спасать жизнь одного солдата в бою, но при этом затянут войну до такой степени, что на каждую спасенную жизнь погибнет вчетверо больше. Он был добрым человеком, выступавшим против жестоких наказаний, хотя наказание, в целом, – полезный и иногда необходимый инструмент. Но не одно это беспокоило Оберштайна. По-настоящему его тревожило то, что Лоэнграмм, не менее умный и дальновидный, чем он, прислушивался к этому человеку. Даже если план Оберштайна был намного более осмысленным. Однажды Оберштайн понял, что в какой-то момент ему придется начать обманывать Лоэнграмма, чтобы заставлять его поступать правильно. Не сейчас, еще нет, но это время придет. Он работал на Лоэнграмма всего несколько месяцев, но уже знал, что его придется вводить в заблуждение. Что необходимо, то должно быть сделано. Сегодня, в конце концов, его чаша терпения переполнилась. Совершенный план по завоеванию Альянса. Он двадцать пять минут объяснял Лоэнграмму, почему это сработает, а затем, через две минуты, вошел Кирхайс. Рыжий сделал пару замечаний, в основном с точки зрения среднего солдата, и через сорок пять секунд Лоэнграмм согласился с ним. Прекрасный план, отвергнутый по соображениям морали. Расстраивает, но Оберштайн привык к разочарованиям. К чему он не привык, так это к гневу, который испытал, увидев, как Лоэнграмм, полагая, что никто не смотрит, дотронулся до волос Кирхайса. Знак привязанности? Оберштайн мог принять это, но чего достигнет Лоэнграмм, если позволит чувствам влиять на его поступки? Оберштайн предполагал, что, возможно, Кирхайса ценят за умение учитывать, какими непредсказуемо слабыми могут быть люди. Причем не из эгоистических соображений – их Оберштайн видел яснее, чем многие зрячие. Из самых что ни на есть альтруистических. Доброта. Сострадание. Понимание. В принципе, полезные вещи, до определенного уровня, но когда постоянно с ними сталкиваешься, когда они становятся между личностью и целью... в этом случае Оберштайн считал их трудноучитываемыми факторами. Скользкие понятия – выскальзывают из рук легко, как мокрый брусок мыла. И принимать их в расчет попросту бессмысленно. Выйдя из здания и завернув за угол, он остановился, услышав жалкое поскуливание. Затем увидел источник звука в переулке между двумя домами. Это был старый далматин. Он слегка хромал, хныкал, был грязен и выглядел отвратительно в сравнении с нормальными породистыми продуктами евгенических манипуляций. Он был уродлив. Честно говоря, настолько уродлив, что Оберштайн не представлял, как это существо дожило до таких лет. Если присмотреться, его задние лапы были слегка деформированы, короче передних. «Похоже на, – внезапно осознал Оберштайн, – да нет, точно... врожденный дефект». И как этот пес прожил так долго в мире законов Рудольфа, где нормой было генетическое совершенство? Собака выглядела худой. Скорее всего, ее держал дома какой-нибудь богатый аристократ, любитель гротеска, но потом передумал. Ошейника не было, но состояние шерсти заставляло думать, что выгнали на улицу ее недавно. Она казалась голодной. Оберштайн протянул к ней руку, и внезапно жалобный скулеж превратился в злобное рычание, словно предупреждение держаться подальше. Собака проковыляла дальше и снова зарычала. Оберштайн не боялся собак. Несмотря на рычание, он подошел ближе, и она гавкнула на него, готовая на все, чтобы выжить и защитить себя. Он снова протянул руку, и собака цапнула его. Не так больно, как он ожидал. Без серьезных повреждений. И никакой крови. Другой рукой он погладил собаку по голове. Далматин съежился, но не разжал зубы и не попробовал отодвинуться. Оберштайн продолжил спокойно гладить собаку, и спустя минуту та отпустила ладонь. Осмотрев руку, он увидел следы зубов, но неглубокие, словно кто-то надавил на кожу ногтем. Даже не прокусила. Он осторожно подтянул собаку к себе и, придерживая морду, взглянул на зубы. Желтые и стерты до такой степени, что практически непригодны для жевания чего-либо кроме готовой еды. Явно бывшая домашняя собака, долго на улице такие не живут. Выживание, по мнению Оберштайна, было всеобщей целью. Некоторые в нем преуспели лучше других. Например, тараканы – что бы человечество ни изобретало для их уничтожения, они привыкали к этому и продолжали жить. О людях можно сказать то же самое – некоторые преуспевают лучше других. Люди не рождаются равными. Одни здоровы и богаты, другие бедны и больны. Рождение в семье аристократа не гарантирует преуспевания, а рожденные с дефектами не обязательно умирают. Не теперь. Возможно, больше никогда, если все пойдет как следует. Он снова посмотрел на деформированные лапы, затем на свою руку, и встал. Он пытался придумать причину для того, чтобы завести домашнее животное, и не мог найти ни одной. Стоят дорого, живут недолго, в космосе их держать невозможно, так что они привязаны к одному месту. Но, может быть... Что-то, связанное с собакой, беспокоило Оберштайна. Он еще раз посмотрел на ее лапы и закрыл глаза, как поступал, когда его что-то расстраивало. Может быть?.. Нет, ни одной причины, вообще-то. Разве что, взяв домой бродячую собаку, он сможет понять те вещи, которые всегда принимал во внимание Кирхайс. Вероятность была низка, но это было лучшее оправдание, которое он мог придумать, ведя собаку за собой.