Для вас мы реализовали проект американских горок, позволяющих насладиться жизнью перед тем, как элегантно поставить точку в своем жизненном путешествии. Добро пожаловать!
Так гласила надпись на информационном щите. Рядом располагалась схема устройства горки и шел мелкий текст, объясняющий, как она работает.Горки начинаются с подъёма на высоту 510 метров. Путь до вершины с 24 пассажирами составит 2 минуты. При спуске с такой высоты состав наберёт скорость 260 км/ч, что близко к предельной скорости, перед тем, как войти в первую из семи петель. Каждая последующая петля имеет меньший диаметр, чтобы создать предельную для человека нагрузку в 10 g во время снижения скорости. После правого разворота состав приедет в стартовую точку, где можно будет выгрузить тела и посадить новых пассажиров.
Задрав голову, Джим изучает текст, пока молодой приятный инструктор объясняет ему и Морану, как вести себя на горке — что нужно делать, и что не нужно — не нужно впадать в панику и пытаться остановить процесс, так как возможно это будет только до того, как состав поднимется на высшую точку горки. Важно сосредоточиться на удовольствии, ощущениях, «ведь ради этого вы сейчас здесь, а не покупаете дозу пентоборбитала в зоомагазине». Не думать в плохих тонах, думать позитивно, настроившись на встречу с любимой подругой, которая ждет, чтобы обнять и погрузить в сон. Все это инструктор говорил отработанными корректными фразами.Смерть наступает из-за продолжительной церебральной гипоксии или дефицита кислорода в головном мозге. Прохождение семи петель создаст перегрузку в 10 g на 60 секунд, создавая greyout с потерей периферического зрения и последующим обмороком. Одновременно с этим петли страхуют от возможного выживания.
Они оба похожи на заблудших туристов, особенно Себастьян, с его загаром, дурацкой белой панамой и бриджами в крупную китайскую розу. Он рассеянно смотрит по сторонам. На поясе у него сумка с деньгами и телефоном, а на коричневых, когда-то обгоревших на солнце ногах сандали с тайского рынка. Им приносят дешевую Пина-Коладу с бумажными зонтиками в бокалах. Джим рефлекторно морщится от химического вкуса ананаса и думает, что обслуживание у них тут так себе, деньги клиентов явно утекают не туда. Хотя чего еще ждать от нелегального мексиканского полигона. Инструктор ловит его взгляд и извиняющимся тоном говорит про экономический кризис. Добавляет, что ничего, не за горами легализация эвтаназии, и тогда они станут титаном в ее рыночном сегменте. Джим мешает пенку трубочкой, слушая его слова с нейтральным лицом, которое у него все равно получалось слишком выразительное. Пока что эти ребята сняли амбар, или закрытый полигон с прозрачной крышей, который раньше использовался для нелегальных азартных игр, а после полицейской облавы — в качестве городка для иммигрировавших рабочих; новые хозяева вычистили его от палаток и бытового барахла, затянули стены белой нетканкой, и теперь это была чистой воды гигантская фотостудия, в центре которой почти под потолок возвышалась металлическая, грубо сваренная конструкция своеобразной американской горки, вмонтированной прямо в бетонный пол. Не самое подходящее место для дизайнерского проекта выпускника Королевского колледжа искусств, но какое есть, жизнь диктует искусству свои правила. Когда Джим случайно столкнулся в самолете с литовцем, доктором философии с замысловатым именем Юлионас Урбонас, тот доучивался на последнем курсе колледжа и моделировал эту горку как свой дипломный проект, и он совершенно точно не рассчитывал, что найдется тот, кто ее осуществит при всей юридической волоките с эвтаназией. Везде были трудности, эвтаназия предлагась лишь тяжело больным. Юлионас Джиму пришелся по душе: он был одержим своей идеей, и Джиму это было симпатично. И он нашел того, кто реализует замысел. Легальностью проекта он не озадачивался. Управляющий существующей горки, которого поставил Джим, – парень из местных, не очень умный, но с фантазией, – увидел в деле золотую жилу и теперь копил, чтобы выкупить авторские права когда-нибудь в туманном будущем, когда такое будет легальным. Горка обосновалась на задворках мексиканского технопарка рядом с кладбищем и по документах числилась как приватный амбар. Еще тогда, в самолете с Юлионасом, Джим не думал, что в результате окажется в роли пассажира, но так уж вышло. Когда он решил ехать, Моран понял его и согласился сопровождать до самого конца. Моран вообще давно завершил свое развитие и остановился в фазе ребенка, иногда пугая, но при этом привлекая и доставляя удовольствие Джиму своей блуждающей непредсказуемой мудростью. Он видел войну, смерть, он знал, как функционируют тела в условиях жестоких пыток, и как эти же тела умеют наслаждаться радостями повседневной жизни, чашкой кофе и теплым телом спящего партнера. Он знал также глубокую любовь. Он вошел в плоть материальной реальности, будучи суровым, жестким и организованным, и вышел из нее невинным, Джим это видел. Он знал, что больше Морана здесь ничто не держало. Сейчас в амбаре было тихо, мирно, немноголюдно, только на белых стульях возле выхода сидели двое парней, потягивая сок и наблюдая за ними. Сверху лился рассеянный голубой свет неба. Сторож с густыми усами чесал грудь, сидя в кабинке у подножия горки. Казалось, он только недавно проснулся, потому что вид у него был помятый. В углу его сторожки были иконка Святой Марии и мексиканская подвеска от сглаза, такие часто вешают на зеркало в машине. Инструктор закончил объяснять, пожелал комфортного путешествия и куда-то смылся. Джим подошел к Себастьяну, и тот, отвлекшись от разглядывания потолка, с теплой улыбкой привлек его к себе в объятия. — Безумие, да? Что мы здесь делаем? — Я не знаю, — ответил Джим, положив голову ему на грудь и ощущая щекой мышцы в гипертонусе, — Ты знаешь, что я люблю тебя? — Ну еще бы, — Себастьян похлопал его по талии и разок цапнул за задницу, — А про меня ты все знаешь. Если бы не любовь, я бы давно был где-то очень далеко и делал не знаю что, возможно, то же, что и до встречи с тобой. — Разумно, — согласился Мориарти, подняв взгляд и с удовольствием разглядывая спутника, — Еще люблю смотреть на твое лицо. — Как глупо, — засмеялся Себастьян, — Его нужно целовать, а не разглядывать. К ним вновь подошел инструктор. Моран отпустил Джима, и тут же разумный вид сполз с него вместе с опустившимися на блеск в глазах розовыми веками. Он вернулся к привычному сомнамбулическому состоянию. — Я все подготовил, — сообщил инструктор, улыбаясь в 32 белых зуба. — Вы не хотите позвонить кому-нибудь или сделать что-то напоследок? — Мне некому, — пожал плечами Мориарти и посмотрел на Морана. Тот зевал и пытался прикрыться кулаком. — Даже не знаю, что бы еще такого сделать, что я не сделал за эти годы. — Хорошо. Приятно иметь дело с организованными клиентами, — откликнулся инструктор, — Люди часто вспоминают вдруг что-то, или колеблются; сидят долго на стульях, мы им воды приносим. Бывало даже нашатырем кое-кого в чувства приводили, и тошнит многих. Чего я тут только не повидал. Беспорядочно это, недисциплинированно, понимаете. Я вас все же спрошу, положено по протоколу — вы точно согласны? Джим подумал, что этот парень похож на куклу. Без реакции. Очень многое происходит с ним, а он этого словно не замечает. Случись с тобой несчастье, он будет все так же смотреть на тебя, только более озадаченно. Каким-то чудом в мире таких людей живет довольно много. — Да, люди могут, — донеслось от Морана туманное замечание. — Мы согласны. Это наш окончательный ответ, — утомленно заметил Джим, и Моран вдруг снова проснулся: — Погоди, а фруктовый лед? Мы не съели самое вкусное на свете фисташковое мороженое. — Ах да, — спохватился Джим и посмотрел на Морана так, будто был одним с ним существом, и тот сказал вещь, относящуюся к ним обоим. — У вас здесь есть? Через тридцать минут, еще погревшись возле выхода на солнце и вынужденные заново будить технолога, успевшего заснуть за это время и, кажется, забыть все, что вспомнил за время короткого бодрствования, они наконец уселись в вагончик. В самый центр. Они были одни, и вокруг еще 22 пустых места. Мертвенно молчаливая горка терпеливо ждала. — Не знаю, жаль мне или нет, что больше никого, — сказал Моран, — но если бы они кричали, было бы веселее. С другой стороны, откуда взять такую большую труповозку? Джим не моргая смотрел вперед. Он хотел бы наклониться и положить подбородок на сложенные руки, но ремень плотно облегал его живот, грудь и плечи, прижимая к спинке сидения. Его черные глаза, казалось, жужжали и вибрировали, как жуки. Инструктор что-то крикнул снизу и махнул рукой. Вагончик двинулся с места. Джим вздрогнул. Они были пристегнуты, и он крепко вцепился в поручень сбоку. Вагончик медленно пополз вперед и вверх, отчего что-то ухнуло в животе и прилипло к позвоночнику и затылку, как при взлете самолета. Джим выглянул за бортик, чтобы посмотреть на предстоящие петли, и почувствовал, как Моран сплетается с его рукой своей, вместо того, чтобы держаться за поручень. Теперь надо было ждать. Джим откинулся назад, прикрыв глаза. Жизнь была длинная и яркая. Сейчас она выглядела ничего такой, он даже подумал, что, увидь такую рекламу, обязательно бы пошел на фильм в кино. Как на вкусную киножвачку. Моран шептал что-то, и это долетало до Джима: «Боже, отпусти меня уже спокойно, отпусти меня, боже, отпусти меня, война закончена». Святой ребенок, подумалось Джиму. Вагончик неумолимо пополз вверх и скоро достиг своей верхней точки, зависнув на мгновенье. Джим почувствовал, как его мозг сковывает ужас, и как странно расслабляется рука Морана в его руке. Это была инстинктивная реакция на происходящее. Вагончик гусеницей повисел на пике, и рухнул вниз. Здесь уже не было мыслей, только отчаянно узлом пальцев обвитая рука полковника, и сам полковник, что-то радостно кричащий в воздух. А потом сильный стук, и их шибануло от мощной отдачи. В ушах раздался звон, и Джим почувствовал, как темнеет в глазах и как он задыхается от впившейся в туловище резинки, и как одновременно пронзает острая боль в руках и ногах. Джим было подумал, что он умер, но какой-то частью сознания он был удивлен, помня, что это должно быть по-другому, плавно и медленно. Он соскользнул в темноту. Когда сознание немного вернулось к нему, он широко открыл глаза и осмотрелся. Они висели в вагончике на рельсах в белом пространстве. Пустой амбар куда-то делся, исчезли прозрачные пластиковые щиты крыши и усатый техник, наблюдающий за ними из кабинки. Были только они вдвоем в пустоте. Обмягший расслабленный Моран, и его размеренное дыхание, — Джим его никогда таким не знал. Они посмотрели друг на друга и одновременно потянулись друг к другу, чтобы сладко поцеловаться, так чувственно, как никогда раньше. Джим чувствовал его язык, и также чувствовал, что этот язык полон жизни, и Моран полон жизненного сока, и энтузиазма, и радости. Моран схватил его за волосы на затылке, как-то ненормально сильно, и нормально для живого себя сжав их; Джим почувствовал боль и наслаждение от нее. Моран так хватал его, как когда-то в гостиничном номере они набрасывались друг на друга, полураздетые, после жаркого и адски сложного дня; они выпускали пар, полностью вымещая напряжение друг на друге. В эту секунду Джим блядски сильно захотел назад, обратно, туда, где они жили. Не прекращая целоваться, он потянулся рукой к паху Морана и с щелчком отстегнул его ремень безопасности. Уловив его мысль, Моран сделал то же с ним, тут же завалив его боком и, после, спиной на стальной поручень, уже потерявший тепло их рук. Но Джим придержал пыл Себастьяна, уперевшись рукой ему в грудь. Они висели в белой пустоте, и сначала нужно было разобраться с пустотой. Джим перелез через поручни и спрыгнул вниз. Падать, на удивление, было недолго. Метра два. Приземление мягкое, словно несколько ирреальное. До него донеслись голоса: инструктор извинялся за технические неполадки, а техник копался в механизме своей аппаратуры, и вместо кавалерийских усов был видел только его тощий зад в штанах сантехника. За спиной Джима следом спрыгнул Моран, и грубовато высказал инструктору: — Мы уходим. И, сгребя Джима в охапку, не нежную, но защищающую, повлек к выходу. Снаружи светило солнце. Теперь вся вечность мира принадлежала им.