Одно и то же

Ичиго слишком поздно замечает, что у него есть личная жизнь. Однажды утром он просыпается и просто оказывается внутри здоровенного блендера. Кто-то нажимает на кнопку. Кто-то запускает вращение. Но вместо того чтобы порубить тело на мелкое крошево, вентиль внизу стакана наматывает на себя километры его склизких кишок. Все внутренности наружу как на бельевой веревке. Затем скрутить на большую металлическую бобину. Вот как он себя чувствует в это утро. «Ты, блядь, совсем охуел, что ли?!» — орет Ичиго. И в его внутреннем мире в страхе звонко вздрагивают сотни оконных стекол. Кто-то однажды проницательно замечает, что разница в характерах и предпочтениях между Ичиго и его мечом так велика, как если бы они были полными противоположностями друг друга. Интересно, что именно у одного из самых милосердных синигами один из самых кровожадных и беспощадных мечей. Но ведь и то и другое — одно и то же. — Что же тогда получается? — Плюс на минус, как мы знаем, не дает плюс. — Иди к черту, Исида. Ичиго понимает это слишком поздно. Тогда, когда накал страстей между ним и бывшим Секстой Эспадой достигает своего пика. Между его мечом и Секстой, если выражаться точнее. Что в сущности — одно и то же. Ичиго умудряется пропустить свой первый поцелуй. Он проходит вообще без его участия. И свой первый секс тоже. И второй, и третий. Парадокс Куросаки: у тебя был секс, но его у тебя не было. «Я убью тебя», — обещает он Зангетсу. «Убью и …» «И что? — отзывается меч, — растопчешь мой череп своими копытами?». И хохочет, хохочет. Не то чтобы Зангетсу был такой сукой. Просто жизнь без сражений для того, кто создан убивать — скука смертная. Так по крайней мере он говорил, когда решил свалить на прогулку в Уэко Мундо в первый раз. Ичиго только-только научился нормально материализовывать Зангетсу под снисходительные смешки Абарая. Он сказал: «Я просто прогуляюсь». Обещал словить парочку мелких пустых и вернуться. В Каракуре их к тому моменту уже не осталось. «Ты и глазом моргнуть не успеешь». Ичиго только отмахнулся и понадеялся, что успеет не только моргнуть, но и выучить пару тем к завтрашнему экзамену. Он успел. И в следующие отлучки Зангетсу тоже прекрасно и плодотворно проводил время. Правда, признаться, однажды к нему все-таки приходила в голову мысль о том, что Гриммджо слишком давно не заявлялся с требованиями очередного смертного боя. Но все это в разгар сессии было очень на руку. «Как давно?» — спрашивает Ичиго. С Джаггерджаком он не встречался уже какое-то количество месяцев, и вспомнить, смотрел ли этот мудозвон ему в глаза, как ни в чем ни бывало, когда уже «бывало», не получается. Зангетсу многозначительно хмыкает в ответ. Следом возникают вопросы в стиле «как ты мог не сказать мне?» и сопутствующие «почему?». — Нет, ты реально охуел, — заключает Куросаки. — Брось, король, ты придаешь этому всему слишком большое значение. Вы люди вообще так странно подходите к этому вопросу… «Долбанные штучки этих долбанных пустых», — думает Ичиго. С Гриммджо они пересекаются до обидного скоро. Куросаки еще не успевает смириться с мыслью о том, что его девственность испарилась, а он и ни при чем. «Надеюсь, ты хотя бы не пользовался моим телом, правда ведь?» — спрашивает он, и когда Зангетсу отказывается отвечать так долго, что ответ становится очевиден, натыкается на Джаггерджака. В то самое мгновение, когда внутренний мир начинает трясти словно он оказался внутри спичечного коробка в руках у ребенка. — Сука, — смачно выдыхает Ичиго. Джаггерджак отзывчиво скалится, демонстрируя одну из своих самых безумных гримас. Объяснять, что это он не ему, Ичиго даже не пытается. Потому что это было бы не совсем правдой. Он это и ему тоже. — Нахрена ты приперся?! — рычит Куросаки. — Тебя долго не было видно, — миролюбиво объясняет Секста. — Не меня, мать твою! Не меня! — А кого тогда? Вопрос этот чисто риторический. У арранкаров с мечами немного другая ботва, чем у синигами. Они почему-то не пытаются сделать вид, что меч и его хозяин — два разных существа. И это сильно осложняет взаимопонимание в возникшей ситуации. Куросаки это дерьмо приводит в совершенно звероподобное бешенство. У него с Секстой — ничего. У Сексты с ним какая-то неведомая хуйня, в которую его даже не хотят посвящать. — Открывай гарганту, — командует Ичиго. Он еще не настолько теряет рассудок, чтобы убивать Джаггерджака в небе над любимой Каракурой. А вот разнести пол Уэко Мундо сейчас совсем не жалко. «Да, да, — дребезжит в голове голос Зангетсу, — вот так все и началось». — Пошел на хуй, — отзывается Ичиго, а потом орет на обернувшегося Гриммджо. — И ты тоже! Досыта нажравшись холодного песка и чужой крови, Ичиго чувствует что-то смутно напоминающее облегчение. Тяжелый жернов в груди перестает размазывать по кругу его несчастное сердце, которое у него, в отличии от пустых, все-таки есть. Черное пустое небо Уэко Мундо навевает сонливость, наваливается ленивой апатией. Где-то там в нескольких метрах отсюда регенерирует чертов Джаггерджак. Ичиго не видит, развалившийся на спине, отмахивающийся от возникшего ощущения как от не стоящего его внимания. Это Зангетсу материализуется рядом с Секстой. Джаггерджак забрызгивает кровью белоснежные хакама. — Я думал, из вас двоих ты злее, — смех у него получается похожим на бульканье. — Это точно. Я говорил, что так и будет. Смотри, он уже перебесился. Ичиго не поворачивается, давя желание что-нибудь рявкнуть на это заявление в зародыше. Смотрит в спокойную черноту неба. В конце концов, эти двое порядком его заебали. Пусть хоть трахаются друг с другом, лишь бы от него отстали, наконец. Разве было плохо, пока он ничего не знал, а Зангетсу сваливал и давал ему отдохнуть от собственного мерзкого характера? Ичиго вздыхает. Чернота вверху умиротворяюще молчит. Когда он садится, решая, что мгновение обратного отправления настало, Зангетсу стоит над привалившимся к какому-то древнему обломку Гриммджо. Взгляд у меча при этом странный. Ичиго готов поклясться, что вообще никогда не видел, чтобы он так смотрел. — Эй, — зовет Куросаки. Наваждение не из приятных. Что-то внутри опять начинает мерзко крутиться. Какой-то дьявольский аппарат по размазыванию внутренностей. — Уже уходите, мудилы? — хрипит груда порубленной одежды и запекшейся крови. Ичиго раздраженно цыкает. Ну, конечно. Все эти арранкарские штучки. Для Джаггерджака и Ичиго, и Зангетсу — одно и то же. Он никогда об этом не забывает. В отличии от самого Ичиго. Неожиданно целая нога пинает белоснежные хакама, оставляя в районе коленки грязный отпечаток. Зангетсу шипит и его черные ногти с силой вцепляются в бирюзу слипшихся волос. Куросаки не хочет смотреть. Вся эта срань с обслюнявливанием друг друга, все то, что он пропустил. Джаггерджак, пачкающий окровавленными руками бумажно-чистого Зангетсу. Не хочет знать, как это между его мечом и Секстой. Между ним и Секстой. Но все равно смотрит. Когда Зангетсу выпрямляется, губы у него ярко красные. Синий язык проходится по ним, смазывая неровный росчерк чужого прикосновения. Меч сглатывает в свое бесцветное нутро розовую слюну. Дико и пугающе. «Чертовы штучки чертовых пустых», — думает Ичиго. Просто чтобы не думать обо всем остальном. Ощущения от этого зрелища у него ну очень двоякие. Все это знакомо и незнакомо одновременно. Он знает, но и не знает тоже. Чувствует, не чувствуя. Зангетсу раскрывает над ними зубастую щель гарганты, разрывая небо, и исчезает, развоплощается по собственному желанию. — Куросаки, — окликает Гриммджо. Задевая какой-то нерв внутри Ичиго. Это Зангетсу перестает пытаться скрыть что-то от своего хозяина. Позволяет и ему поучаствовать. Ичиго не испытывает благодарности. Чувство больше всего напоминает голодную тошноту. Совершенно ничего приятного. Он в шаге от того, чтобы сигануть в шунпо и не услышать ничего. Это так просто. И так соблазнительно. Но почему-то тормозит. Как обычно. — Я приду в пятницу, — говорит Джаггерджак, — мне похуй, что ты об этом думаешь… — Нет. — Половину твоего согласия я уже получил, так что еще раз: мне похуй! Просто, чтобы ты, чертов ублюдок, знал. Ичиго и так это знает. Всем похуй на его мнение. Абсолютно всем. Даже его собственному мечу. Считай — ему самому. Парадокс Куросаки: тебе плевать, но тебе не плевать. На Джаггерджака он даже не оборачивается, боясь еще каких-нибудь чудесных откровений. Половина Ичиго мудро молчит, когда он шагает в черный рот гарганты. Вместе с холодом Уэко Мундо, уходят и последние назойливые беспокойные мысли. Ичиго засовывает их подальше, решая, вываливаясь в пространство над спящей Каракурой, что подумает об этом завтра. Обо всем об этом. Что такое «половина согласия» в его случае? Каковы причины произошедшего? И значит ли это, что-то для него тоже? Что это за мерзкое ощущение? И почему плюс на минус никогда не дает плюс.