Волшебники

Модести приходит к нему после каждого наказания. Крадётся тихонько по коридору, открывает дверь так, чтобы ни в коем случае не скрипнула, проскальзывает в комнату брата, словно тень. Модести приходит, рискуя тоже угодить под тяжёлую руку матери — или попасться на глаза не в меру внимательной Частити; их сестра стала в конце концов точной копией Мэри-Лу Бэрбоун. Криденс не винит Частити. Наверное, будь он не таким… слабым, жалким, трусливым, и он бы притворялся каждый день, каждый час, лишь бы только избежать боли. Способ, который выбрала Частити, успешно помогал избегать наказаний; Модести ещё порой доставалось, а вот Частити мать не трогала уже несколько лет — не было причин. Хороший способ. Но Криденс притворяться не умеет. Любую ложь, даже самую незначительную, мама распознаёт мгновенно — по его лицу, по дрожащим рукам, по глазам, опущенным в пол, по нервному голосу. Про мистера Грейвса она не знает, но в тот день, конечно же, догадалась, что Криденс вовсе не место для митинга искал до поздней ночи. Мама ненавидит ложь. За обман, каким бы пустяковым он ни был, она наказывает особенно больно. Да, Криденс совсем не умеет врать, в этом искусстве ему далеко до Частити; но и таким храбрым, сильным, твёрдым, как младшая сестрёнка, ему не стать никогда. Модести восемь лет. Маленькая, тоненькая девочка, она кажется совсем хрупкой в длинной, до пола, ночной рубашке, когда стоит на пороге его комнаты. Она младше Криденса и Частити и ещё меньше их способна дать отпор матери, и Криденсу по-хорошему нужно бы защищать её, оберегать от материнского гнева… Криденс помнит, как однажды услышал внизу сдавленный крик, сбежал по лестнице с бешено колотящимся сердцем и увидел, как мама бьёт Модести. Какой-то палкой, раз уж под рукой не оказалось ремня. От палки остались ярко-алые следы… их не должно, просто не должно было быть на этой маленькой детской ладошке. Тот крик был единственным; Модести терпела, крепко стиснув зубы и зажмурив глаза, и ничем — ни словом, ни стоном — не показывала, что ей больно. Кажется, это ещё сильнее разозлило мать; бросив выговаривать девочке за какой-то пустячный проступок, она ударила её снова — сильнее, чем тот проступок заслуживал. Модести молчала. А Криденс замер на нижней ступеньке лестницы и ничего, ничего не попытался сделать, чтобы помочь сестрёнке. Ему до сих пор стыдно за это. Стыдно, что он-то, в отличие от Модести, когда мать наказывает его, и плачет, и умоляет остановиться, и жалобно шепчет: «Мама, пожалуйста…». Ему стыдно, что после той боли, которую эта женщина причинила и ему, и Модести, он до сих пор называет её «мама». Просто он — ничтожество. Слабый, жалкий, способный только плакать и умолять. Модести восемь лет, но в сотню, в тысячу раз она сильнее его. Дверь едва слышно скрипнула, приоткрываясь; Криденс знал, что пришла Модести — она всегда приходит, — и всё-таки дёрнулся, вжимая голову в плечи, закрывая глаза. На миг мелькнула дурацкая мысль, глупый страх — может, это мама вернулась, может, она решила, что наказала Криденса недостаточно… Модести осторожно присела на край кровати и потянулась к нему. Она была единственной, кроме мистера Грейвса, кому Криденс мог позволить прикоснуться к себе; мама, впрочем, позволения не спрашивала. Совсем недетский гнев исказил личико Модести, когда она увидела окровавленные полосы на ладони брата; с прошлого наказания минуло не так много времени, и старые раны не успели зажить, поэтому из них теперь сочилась кровь. Это выражение лица сестрёнки было знакомо Криденсу. Она злилась. Она была просто в ярости. Но пока ещё сдерживала себя — молча обернула руку Криденса подолом своей просторной ночной рубашки, аккуратно, чтобы не сделать больнее. — Ну зачем ты… мама же увидит, попадёт тебе… — Ничего, застираю, она и не заметит. Модести с трудом выговаривала слова, вцепившись свободной рукой в одеяло так крепко, что костяшки пальцев побелели. Губы её дрожали, в глазах зажёгся гневный огонёк. — Криденс, ты не должен… Не позволяй ей больше… То, что она делает… Модести замолчала, не окончив фразы, и сердито тряхнула головой. Она знала не хуже Криденса — в этих словах, как и в бессильной злости, как и в бесчисленных планах побега, нет никакого смысла. Нельзя не позволить матери наказывать их, нельзя дать ей отпор, ударить в ответ, уйти из дома… ведь другого дома у них нет, они не нужны никому в этом большом и страшном городе. Сирот и без них хватает — оборванных, вечно голодных ребятишек, которые выживают лишь благодаря «стараниям» Мэри-Лу Бэрбоун да мимолётному сочувствию других взрослых. Но Криденс и Модести не были обычными сиротами: дьявольское семя… ведьмино отродье… Никому они не нужны. Никто не позаботится о них, не накормит, не даст крыши над головой. Им больше некуда идти, не к кому, кроме… мамы. Они, конечно, знали, что Мэри-Лу Бэрбоун им не мама. Она не уставала об этом напоминать, вколачивая в них: ваши родители были ужасными людьми… я спасла вас, вы должны быть благодарны мне… От чего именно спасла их Мэри-Лу Бэрбоун, Криденс и Модести знали тоже, но старались об этом не говорить — в те моменты, когда рядом не было мамы, Частити смотрела и слушала внимательнее, чем обычно. Уж она-то ни о чём «таком» не то что не говорила — даже не думала, она-то нормальная, послушная дочь, у неё-то внутри нет… Впрочем, даже если и было, даже если думала, с ними Частити не делилась. Почти сразу, только появившись в этом доме, она стала им чужой. Криденс протянул руку — ту, на которой не было следов от ремня — и легонько погладил сестру по волосам; Модести вдруг вскинула голову и посмотрела на него с такой недетской яростью, с такой почти безумной решимостью, что Криденсу на мгновение стало страшно. — Однажды, — хрипло выговорила Модести, ближе придвигаясь к брату, — однажды я смогу… сделать с ней кое-что. — Что ты сделаешь, Модести? Не обижайся, но мы с тобой… — Слабые, — резко ответила она. — Да, слабые, мы зависим от неё, мы ничего не можем сделать. Но однажды… погоди, ты увидишь, мне просто нужно немного времени, чтобы научиться… — Научиться чему?.. — тихо спросил Криденс; в горле у него почему-то сталосухо, а сердце забилось как сумасшедшее. — Колдовать. Они не говорили об этом. Само слово «колдовство» находилось под строгим запретом — и не только потому, что могли услышать мама и Частити. Колдовать… этим занимаются ведьмы, на которых устроила охоту Мэри-Лу Бэрбоун, а ведьмы — плохие, жестокие, погрязшие во грехе; от таких людей Мэри-Лу забрала Криденса и Модести, чтобы они выросли нормальными, без единой мысли о колдовстве. — Ты сошла с ума! — Криденс испуганно оглянулся на дверь, чувствуя, как холодеют пальцы… хоть он и знал точно, что Частити уже легла спать, а мама готовит листовки для завтрашнего митинга внизу, слишком далеко, чтобы их услышать. Но если вдруг, каким-то образом, услышит, если только заподозрит, что они говорят об этом… полосами от ремня на ладони дело не ограничится. — Нет, Криденс, — сощурив глаза, ответила Модести. — Я не сошла с ума. Ты же знаешь… кем были наши родители, верно? — Я знаю, но, пожалуйста, не говори об этом, ведь мама может… — Они были колдунами, — упрямо продолжала девочка, слишком храбрая для восьми лет, — а значит, и мы с тобой… — Нет, Модести, хватит, прошу тебя! — Значит, и мы с тобой тоже, Криденс, и мы с тобой тоже! Угрюмое выражение исчезло с лица Модести; она больше не злилась, нет, она, кажется, была счастлива — от одной лишь мысли, что внутри неё может быть… магия. О магии рассказывал Криденсу мистер Грейвс. В краткие встречи в тёмных переулках — рассказывал о волшебных палочках и заклинаниях, о тех невероятных вещах, которые может делать человек, наделённый магическими способностями. Школа для ведьм… нет, для волшебников под названием Ильверморни; мётлы, котлы, зелья, книги с заклятьями; прекрасный мир, так не похожий на мрачные улицы Нью-Йорка. Этот мир, обещал мистер Грейвс, может стать и твоим, Криденс — ты станешь волшебником, у тебя будет своя волшебная палочка, ты научишься колдовать, и никто больше не причинит тебе боль; только помоги мне, найди ребёнка, и я научу тебя… Криденс не говорил об этом никому, даже Модести. Он старался и не думать об этом, боясь — хоть и понимая, как глупы и безосновательны такие страхи, — что мама подслушает его мысли, раскроет его самую важную тайну… И вот Модести заговорила о колдовстве, и мечта тут же вернулась к Криденсу — яркая, заветная, как и прежде. Магия… мистер Грейвс говорит, что в нём есть магия, и однажды он вырвется из этого дома, однажды спасёт и себя, и Модести от Мэри-Лу Бэрбоун — не мамы. Мистер Грейвс обещал. Мистер Грейвс не обманет. — А может, так и есть, — неожиданно и для самого себя, и для сестры сказал Криденс, не замечая, как улыбается. — Может, мы и правда волшебники. И Модести вдруг кинулась к нему и крепко обняла. — И мы уйдём отсюда, правда, Криденс? А она поплатится за всё, что сделала с тобой, и никогда больше не посмеет тебя ударить… мы же как-нибудь заколдуем её, и уйдём, и всё будет хорошо, да? Столько уверенности было в голосе этой маленькой храброй девочки, и так сильна была вера в обещание (мистер Грейвс не обманет, он ведь друг, ему можно доверять, он не обманет), что Криденс обнял сестрёнку в ответ и весело сказал: — Конечно, Модести. Мы её заколдуем, и тогда...