Ступени

Их дом на Эбби-Роуд — Ремус не удивился, когда узнал, что Дамблдор выбрал для убежища одну из самых оживлённых улиц города — обычно называли штаб-квартирой, но Ремус считал это большим заблуждением. Квартира была у Сириуса — уютная, с тремя комнатами, ванной и кухней, из стратегических соображений расположенная в Косом Переулке. Сам Ремус мог похвастаться только квартиркой — одна комната, огрызок кухни, смешная по размерам ванная с плесенью на стенах. Всё это (в особенности жилплощадь Ремуса) не шло ни в какое сравнение с особняком на Эбби-Роуд. Дом, защищённый множеством заклинаний, не видимый для маглов, был выкрашен в светло-жёлтый и выделялся на фоне остальных, точно свалившееся на землю солнце. Парадная лестница была широкой, а входная дверь — слишком большой, к тому же над ней возвышалось что-то вроде миниатюрной открытой террасы, поддерживаемой мощными колоннами. На саму площадку наверху никто не заходил, дверь туда давно заколотили, поэтому былой блеск несколько терялся, и всё же особняк совсем не походил на «квартиру» и тем более на штаб — даже вечно зашторенные окна не помогали. Внутри особняк казался ещё более массивным и просторным, чем снаружи: комнаты терялись одна в другой, распадались и исчезали, окружали уходящую наверх лестницу и давили на неё. Ремус обходил все помещения дома лишь единожды, когда вместе с другими чистил его от возможной нечисти и применял защитные чары. Он не сомневался в том, что потерялся бы, если бы не Эммелина — в тот раз они работали в паре. Сейчас Эммелина кинула на него очередной заботливо-проницательный взгляд и стала заваривать чай. Кажется, почти все смотрели на него так с того момента, как стало известно о смерти Медоуза. Происшествие с Грюмом, правда, отвлекло «Орденцев», но вот Эммелина успевала и шефа своего выхаживать и, кажется, о нём — Ремусе — беспокоиться. Она подтвердила это, когда спросила: — Может, чаю? И ты ведь точно не ел ничего сегодня. Ремус пожал плечами, наблюдая, как Эммелина налила чай в большую тёмно-красную — Грюмовскую — кружу. Закончив это, она отошла к подоконнику, огляделась и, наконец, найдя резинку, стала закручивать в шишку свои длинные тёмно-каштановые волосы. Сейчас он цеплялся за всё — за волосы Эммелины, этот огромный дом, тарелки, выставленные около раковины, — лишь бы не возвращаться к воспоминаниям, которые и без того преследовали его с того момента, как он прочитал то самое сообщение. Наверняка, Медоуза убили свои — дружки-Пожиратели, как мог её отец связаться с ними? Ремус думал об этом, когда сегодня с утра пробирался вдоль могил, чтобы посмотреть на похороны мужчины, которого никогда не знал лично. У новой, водруженной на глазах Ремуса, плиты, стояли всего два человека: женщина с длинными светлыми волосами и молодой человек, — наверное, её сын. — Тут есть немного рыбы, — продолжила Эммелина попытки накормить его. Вообще, по наблюдениям Ремуса всех хаффлпаффовцев отличала вера в то, что еда сможет решить любые проблемы. Он улыбнулся и опёрся о кухонный стол: — Не беспокойся обо мне. Лучше покорми Грюма. Эммелина поморщилась: — Его покормишь! — и потом внезапно передразнила Грюма. — А это точно не отрава, Вэнс? Ты вообще что-нибудь проверяла? Где твоя бдительность? Ремус рассмеялся: — Не ожидал от тебя. — Марлин научила, хотя она, конечно, оттачивает мастерство на Блэке, — потом смешинки пропали из голоса Эммелины. — У тебя какое-то дело к Аластору? Он хоть и настоял на лечении в штабе, чувствует себя неважно. Всё-таки ноги лишился. Если бы Фабиан и Гидеон не подоспели вовремя… Ремус кивнул, машинально отмечая, что Эммелина, оказывается, зовёт Грюма просто Аластором. — Нет, ничего. У него действительно не было никаких дел к аврору или кому-то другому в этом доме. Ремус оказался на Эбби-Роуд, потому что в собственной квартире на него слишком давила тишина, Поттеров не хотелось лишний раз тревожить — пусть порадуются своему семейному счастью с маленьким Гарри, — а Сириус опять куда-то укатил (Ремус подозревал, что Бродяга сам напрашивается на особые «загородные» задания). Марлин же сидела в соседней комнате вместе с близнецами Пруэттами и, если поначалу они явно обсуждали какой-то план, то теперь просто беспечно хохотали. Их смех, Эммелина, периодически появлявшаяся в кухне, сердитые крики Грюма помогали Ремусу. Он был благодарен всем им. — Я… я просто посижу здесь ещё немного, хорошо? Эммелина кинула на него ещё один обеспокоенный взгляд. — Если что, дашь Аластору настойку через час? Мне надо в патруль, хоть он и твердит, что без него в аврорате никто не работает. «Грюму повезло с сотрудницей», — подумал Ремус, дав Эммелине слово помочь с настойкой. От мыслей об этой внезапно завязавшейся в баре битве с Пожирателями, которая стоила Грюму ноги (да, он действительно искал Розье и почему-то посчитал разумным зайти в одно из самых прогнивших мест Лондона в одиночестве), Ремус перешёл к тем давним, от которых пытался спрятаться в этом доме за смехом Марлин и сетью уютных комнат, к одному всё время всплывающему в памяти имени. Ремус помнил тот осенний день — 12 сентября — когда узнал о том, что Доркас больше нет. Он был в книжном, подбирал пособие для занятия с великовозрастным учеником, решившим из-за последних событий отточить навыки по защите от тёмных искусств — с ним Ремуса свёл Дамблдор, — и тут услышал приглушённое «ох». Он обернулся и увидел, что на него в упор смотрит шатенка с непропорционально вытянутым лицом и тёмно-карими глазами. Ремус сразу узнал в ней слизеринку, одну из подруг Доркас. Через секунду она подошла к нему и, помедлив, представилась. Девушка оказалась Амелией Паркинсон, но это не имело значения, а вот её дальнейшие слова… — Я… увидела тебя и подумала, что надо сказать, — она помолчала, вдруг Ремус заметил, что в её глазах стоят слёзы, и ему стало не по себе. — Я только сегодня узнала. Помню, ты нравился Доркас. Она даже залезла на метлу, а потом на вокзале, помнишь? Но она не говорила, не сознавалась никогда. Амелия всё произносила слова невпопад — не те, неважные. Может быть, его вопрос — что случилось? Что случилось с Доркас? — прозвучал слишком грубо, напряжённо, но Ремусу было не до деликатности. — Она… она поехала к своей тётке к Швейцарию, тётя Дейзи — так Доркас её называла. Да, Дейзи. Амелии не давался рассказ, она увязала в подробностях, говорила о том, какая причёска была у тёти Дейзи, когда Амелия в первый раз её увидела, а потом вдруг перескакивала на её сына Франца — кузена Доркас, — потом, наконец, она заговорила о поездке на Тунер-Зе, о трагедии. Ремус помнил, как, не попрощавшись с Амелией, пошёл к выходу, потому что всё это не умещалось у него в голове, как у двери его остановил продавец («Молодой человек, вы ведь не заплатили за книгу»), как он, уже рассчитавшись, долго стоял на улице. Лодка, в которой Доркас, её кузен и ещё какая-то девушка, решили прокатиться по озеру, перевернулась. Вот, в чём был смысл путанной речи Амелии. Она, видимо, и сама не могла толком осознать то, что произошло. Позже Ремус понял, что Амелия спасалась деталями, пряталась от правды, и это было так по-человечески, так понятно. Нет, Сириус ошибался, когда называл всех слизеринцев бесчувственными гадами, Ремус знал, по крайней мере, о двух исключениях. Но эти обобщения были потом, а тогда он просто не мог поверить в случившееся. Доркас утонула. Что за бред? Доркас умерла, и он больше не сможет поговорить с ней, зарыться рукой в её локоны — такие тёмные, — он даже не сможет просто увидеть её, идущую по улице мимо него, гордо задрав голову. Это не укладывалось в голове. Это казалось чем-то почти ненастоящим. Да и как можно умереть в воде, на озере, когда вокруг идёт война? Ремус долго бродил по улицам в тот день и задавал себе вопросы — один страшнее другого. Он сам не понял, как оказался у квартиры, в которую пару недель назад въехал Сириус. Ремус прошёл бы мимо, но его окликнул женский голос. Это была Марлин. Кажется, она взяла его за руку и отвела наверх. В голове всё путалось, но Ремус точно знал, что Марлин звала его Лунатиком и не пыталась разузнать, в чём причина его состояния. Сириус поступил также. Этим Ремус и жил дальше — своими друзьями и войной. От второго он бы с радостью отказался, но война никогда не спрашивала: она просто была рядом, забирала дни, стирала в пыль часы, нависала над Лондоном, Британией и, наверное, всем миром.

***

Если бы Доркас могла вернуться на два года назад, она бы никогда не послушала своего отца, но никто ещё не изобрёл столь сильных маховиков времени или специальных заклинаний (Доркас пыталась сама что-то набросать, но уж больно амбициозна была задача). И поэтому теперь она стояла у его могилы, защищённая обликом тётки, и могла только смотреть на только что поставленное надгробье. «Ты трусиха, — говорила мраморная плита. — Жалкая предательница. Чем ты можешь оправдать себя?» Доркас не знала, чем крыть. Когда отец первый раз сказал, что ей лучше уехать, Доркас не стала его слушать. Но он продолжил свою атаку, а потом — однажды — зашёл в её комнату и прошептал дрожащим сдавленным голосом: «Ты должна скорее бежать в Швейцарию, к тётке, пожалуйста». Доркас возражала, но — сейчас она так чётко понимала это — готова была сдаться, потому что, на самом деле, хотела уехать. Швейцария манила безопасностью, отсутствием Того-Кого-Нельзя-Называть (он явно обошёл вниманием эту страну), свободой от прошлого. И хотя Доркас клялась, что останется, она сдалась уже тогда. «Ты бросила его», — кричала плита. Светлые тёткины волосы били Доркас по глазам. Она нетерпеливо смахивала их с лица, точно это могло помочь, пока бушевал ветер. Стоявший рядом Франц в очередной раз поежился. Он замёрз, конечно, но молчал. Доркас только недавно узнала, что идея с «утоплением» принадлежала её кузену. Отец хотел спрятать Доркас от Того-Кого-Нельзя-Называть заранее — пока он всерьёз не заинтересовался ей. Смерть в Швейцарии казалась отличным вариантом. Франц предложил то озеро. Узнавая подробности, Доркас чувствовала отвращение к себе. Тогда она так боялась Того-Кого-Нельзя-Называть, всего, что сделала в Хогвартсе, своей бесконечной лжи, что соглашалась на всё, не вникая в детали. Она считала себя умной, проводя время за развлечениями, чтением, тренировками, созданием заклинаний, но была всего лишь глупой маленькой девочкой. «Ты сможешь простить меня, отец?» Тётя Дейзи не хотела пускать Доркас в Британию: «Мало ли что может случиться». Доркас перетянула на свою сторону Франца, и всё удалось — Дейзи сдалась. Доркас получила неплохой запас тётиных волос, а потом сварила оборотное зелье. Она поехала хоронить отца, и странно было видеть его мёртвого, переставшего быть собой, почти незнакомого, но вместе с тем — умиротворённого. На похороны, конечно, никто не пришёл. Это подтвердило версию Доркас насчёт убийцы: с отцом расправился кто-то из его «соратников» Пожирателей. Доркас не собиралась прощать их. — Ты ещё не замёрзла? — спросил Франц. — Нет. Если хочешь… — Я не оставлю тебя. Он был хорошим другом — Франц. — Скоро пойдём. Тут есть хорошая кофейня. Франц сощурился, в его хитрых серых глазах полыхнули искры: — В Лондоне есть что-то хорошее? Серьёзно? Доркас притворно вздохнула. Она понимала, почему выросший в Туне Франц не любил Лондон. Столица Великобритании абсолютно отличалась от изящного швейцарского города с аккуратными мостиками, белыми лебедями, вечно просящими еды на набережной, величественным замком Тун и, конечно, окружавшими его горами. Тун излучал спокойствие, Тун не знал войны. Там, далеко от Лондона, Доркас, сменив внешность, подолгу гуляла с Францем. Они обсуждали современные магические теории, поэзию — Франц обожал Гейне и её заставил полюбить немецкого творца, который, будучи магом, предпочёл писать стихотворения и жить среди маглов, — картины, создаваемые друзьями Франца. С этими друзьями-художниками они совершали экскурсии по горам и озёрам, ездили в Интерлакен, катались на лыжах (Доркас и понятия о таком не имела, но тут её всему научили), гуляли на базельском фаснахте, посещали магов-учёных, живущих в Цюрихе. Франц жил своей Швейцарией (и ещё черноволосым художником Арманом, но об этом его мать не знала, для неё — Франц сгорал безответной страстью к кузине) и дарил её Доркас. Только ступив на землю Лондона, он скривился. Он говорил, что здесь воняет ненавистью, что люди здесь скоро перебьют друг друга. Он куда-то подевал всю свою деликатность. Доркас прощала его. Пока он пил кофе в заведении, о котором Доркас до этого не слышала (та самая «хорошая кофейня», запомнившаяся Доркас, оказалась заколочена), она думала, что скоро они расстанутся очень надолго, может быть, навсегда. Доркас многое задолжала этому городу. И самой себе. Мысль об отце, до конца писавшем ей — через тётку, особым шифром, — что приезжать не нужно, заставила Доркас судорожно вздохнуть. «Я чёрствая эгоистка. Я хотела защищать отца, но сама обрадовалась возможности сбежать». — Хватит винить себя, — Франц погладил её по руке. Второй ладонью он поправил свои курчавые светлые локоны и стал ещё больше походить на сказочного принца. Одно время Доркас думала по-настоящему в него влюбиться, но ничего не вышло — Франц был слишком идеален. — Я не могу перестать. — Хочешь увидеться с кем-то перед отъездом? С кем бы Доркас увиделась, если бы собиралась уезжать? С Амелией, успевшей выскочить замуж за своего ненаглядного Паркинсона? С Арабеллой, о которой Доркас толком и не знала ничего? Нет. Доркас хорошо знала ответ: она бы хотела поговорить с двумя мальчиками, но один из них никогда не захочет её слушать, а второй, судя по всему, мёртв. «Ты сейчас, вероятно, борешься с Тем-Кого-Нельзя-Называть, Ремус? А ты, Регулус? Как вышло так, что тебя уже нет?» Франц был понимающим и в сущности довольно чутким, но это горе он не мог с ней разделить. Все его друзья спокойно и радостно жили, все его друзья думали, что он жив. Пришло время сказать ему. — Я не вернусь. — Что? — он встрепенулся. — Да ты с ума сошла! — Наверное. Доркас не исключала такой вариант. Почему бы ей и не помешаться из-за вины и этого мерзкого ощущения собственной никчёмности. Когда это началось? Когда она превратилась в тряпку? — Ты не всерьёз это говоришь, ты одумаешься. После всего, что мы сделали… Франц убеждал её. Франц нервничал. Франц чувствовал, что ему не победить. Он выдохся наконец, спросил обречённо: — И что ты собираешься делать? Это она могла ему сказать. — Пойду к Дамблдору. — К директору твоей школы? Доркас кивнула. — Значит, будешь сражаться? Пойдёшь на передовую? Доркас изогнула бровь. Хотела бы она знать, где находится та самая передовая — по её ощущениям, вся Британия была сплошной передовой. Франц продолжал, цепляясь за шаткие надежды: — Но ведь это… ты сама говорила, так по-гриффиндорски, вот! Доркас усмехнулась, достала из-за ворота платья кулон — аккуратную «Д», провела по ней. — Ты же знаешь, когда-то я встречалась, — «не совсем так, но всё же», — с одним гриффиндорцем. Наверное, он меня покусал, — Доркас вспомнила былые, кажущиеся сейчас странными страхи. — Я тогда боялась, что он оборотень. Всё сходится. Франц не поддержал её шутку, но спорить больше не стал. — Береги себя, — попросил он, когда они вышли из серой, ничем не примечательной кофейни и оказались на пыльной улице. Лондон был настолько мрачным, что Доркас не могла винить Франца за нелюбовь к нему. — Обязательно, — пообещала она. — Надо было влюбиться в тебя, пока я не встретил Армана, — Франц щёлкнул её по носу. — Ты ведь мне нравилась… Доркас скривилась: — Когда я думаю, что эти слова ты говоришь женщине с лицом твоей матери, мне становится страшно за тебя, Франц Шмид. Он хохотнул и отошёл от неё: — Будь очень осторожна. Доркас подарила ему долгий взгляд напоследок: Франц увозил с собой ту частичку её, которой нечего было делать на войне. Франц обещал сохранить её до лучших времён.