***
Эрасту здесь не нравится. Не нравится фройлен Штольц, затянутая в платье, ещё более строгое, чем его, с вечно-надменным выражением по-немецки строгого лица. Не нравятся легкомысленные девушки, большинство из которых занимает лишь так или иначе предстоящее замужество. И уж точно не нравится необходимость готовиться к урокам, жонглируя словами на трёх иностранных языках, параллельно сочетая всю учительскую деятельность с расследованием. Уроки у Фандорина проходят, разумеется, в совершенно особой манере. Он студенток приветствует, подстраивая речевой аппарат под нужный язык, и отчего-то избегает обращения «медам». У него на занятиях идеальная тишина всегда почти, хихикающие барышни замолкают от одного лишь его строгого взгляда. Хватает минут на пятнадцать. Фандорина могут бояться бандиты, уважать — подчинённые и коллеги, но молоденьких девочек его холодность и вечный вздёрнутый, словно надменно, подбородок не трогают совсем. Молоденькие девочки строят глазки, встретив его в коридоре, а Эраст думает о террористах, о сыне Соколовой и том, сколько ещё ему придётся быть преподавателем без возможности сбежать от голубых платьев хоть на недельку. — Вы ведь не просто учитель, не так ли, месье Фандорин? Вопрос застаёт врасплох. Он выходит из-за кафедры, приближаясь к задержавшейся отчего-то после урока институтке. — О чём вы, м-мадмуазель Ильинская? Он держится на расстоянии, чётко выверенном, никаких рамок/границ не нарушающем. — Слишком вы странный, — говорит она, — На военного не очень похожи, но какая-то выправка в вас чувствуется. На учителя вы похожи ещё меньше. Даже Соня так думает, а она почти никогда не ошибается. — Кто же я п-по-вашему? — Не знаю. Эраст чуть выгибает тёмную бровь и спрашивает отстранённо, подчёркнуто-вежливо, с явно кроющимся где-то внутри раздражением: — Вы в моей работе изволите наблюдать небрежность? — Что вы, Эраст Петрович, — смущенно отвечает Тата, — Вовсе нет. — В таком случае, п-полагаю, вам и мадмуазель Горчаковой следует уделить внимание вашей успеваемости, а не м-моей скромной персоне. Ильинская кивает, глядя в пол, и выходит из аудитории, провожаемая взглядом чёрных непроницаемых глаз. Он знает её историю. Признаться, он знает историю каждой студентки, изучил, желая вычислить, кого из них революционерам проще будет склонить на свою сторону. Он делает ставку на Варю Кулакову и Соню Горчакову. Тата Ильинская кажется ему простой, не заслуживающей пристального внимания. Длинная коса тёмных волос, глаза большие, наивные, и проступающий на фарфоровых щёчках румянец. Круглая сирота — жертва политических интриг и Русско-Турецкой войны. Эраст помнит все события до деталей мельчайших — сам свидетелем был. В Татьяне ничего примечательного нет; в ней ни живой страсти Софьи, ни горделивой красоты Аси, ни даже королевской стати Мириам. Эраст не сразу понимает, что в простоте её — его погибель.***
Январь не ознаменован для Фандорина ничем положительным. Начальница института вежливо попросила (распорядилась то бишь) всем преподавателям-мужчинам принять участие в подготовке выпускниц к балам — им тренировать шаги вальса необходимо исключительно с поправкой на мужской рост. Эраст вздыхает мучительно устало, он танцы не любит, педагогику — в общем, тоже. Ему бы домой к Масе, чётки в руки, да колоду игральных карт. К Фандорину на танец выстраивается очередь. Он вальсирует со всеми поочередно, не утруждая себя поддержанием светской беседы и не думая о количестве шагов, приходящихся на аккорд мелодии; единственное, на чём сосредоточен тайный Статский советник — проблема террористов. Он подбирается к группировке всё ближе, прощупывая почву, выясняя понемногу о студентах химического факультета расположенного неподалёку Института. Лев Полозецкий — явный лидер, опасный в своём неумении остановиться; такой пойдёт до конца — Фандорин наверняка знает, видел подобное. Соколов, конечно, отношение к сокурснику с его идеями имеет самое прямое, однако толком и не осознаёт всей выгодности своего положения при матери — Полозецкий зато понимает всё очень чётко. Статский советник размышляет, рассуждает мысленно сам с собой, механически меняя фигуры за партнёршами, пока случайно не поднимает взгляд на девушку, оказавшуюся в его руках на этот тур. Её глаза светятся пониманием. Тата Ильинская, в отличие от подруг, к нему с расспросами не лезет, Тата каким-то непостижимым образом чувствует, что он размышляет над чем-то, для себя очень важным. Она послушно позволяет его рукам тёплым вести; ей кажется даже — шагни он в пропасть, она пойдёт следом. — Вам неплохо даётся вальс, мисс. Она чуть вздрагивает при звуке его голоса — настолько неожиданным ей кажется то, что он заговаривает с ней. — Нам всем преподавали танцы. — Но вы первая не отдавили мне хотя бы одну ногу. Тата чуть улыбается, сдержанно кивает и отвечает коротко, внятно: — В детстве я постоянно вальсировала с отцом, милорд. Эраст Петрович кивает чему-то своему и до конца танца не произносит больше ни слова. Тата делает неглубокий реверанс и спешит к подругам, изо всех сил подавляя желание обернуться и взглянуть на него ещё разок. — Он заговорил с тобой, Таточка, — встречает её восторженным шёпотом Горчакова. — Глупости, — пожимает плечами Ильинская, — он пару фраз из вежливости произнёс. — И почему он подумал о вежливости, лишь когда ты оказалась в его руках? — хитро улыбается Соня, а Тата в ответ молчит; надумывать себе какую-то ерунду хочется меньше всего на свете.***
Тата глаза свои большие к ночному небу поднимает и стоит так долго-долго, освещаемая лишь одной свечой, пламя которой неровно дрожит от сквозящего из окон ветра. Тата в мыслях своих глубоко-глубоко, реальный мир не видит не слышит; и Соню, подкравшуюся к ней, не замечает. — Отчего ты здесь, Таточка? — спрашивает та, заставляя Ильинскую, опомнившись, захлопать ресницами. — Не спится. Соня присаживается к ней на подоконник, свою свечу рядом с её ставит и за руку берёт – Ильинская отлично понимает, что им разговор по душам предстоит. — Это из-за него, да? Из-за Эраста Петровича? Ильинской лишь вздохнуть остаётся – горчаковская проницательность славится на весь Институт. — Ох, Сонечка, что мне делать, ну что, скажи! Подруга глядит участливо, греет ладонь теплом огонька и произносит тихо-тихо, так, что слова теряются в потёмках ванной комнаты. — Может, просто ему сказать? Вдруг он… Но Тата лишь головой качает: — Ох, Соня, он никогда не посмотрит на меня иначе, чем на мадмуазель Ильинскую, которая всё путается в немецких глаголах. Я для него вечной студенткой буду, институткой без приданого. — Мы, конечно, до сих пор не знаем, кто он, но Эраст Петрович — хороший человек, это я тебе точно сказать могу. Он не высмеет, скажет, как есть. И отчего-то мне кажется, что приданое ему безразлично. Таточка вздыхает, вновь устремляя взгляд куда-то в темноту за окном. — Счастливая ты, Соня. Граф Воронцов хоть и женат, а любит тебя без памяти. Он за тобой в огонь, и в воду, а месье Фандорин… У него, знаешь, за плечами какая-то трагедия — счастье виски не серебрит. И взгляд у него всегда такой холодный, непроницаемый. Говорят, глаза — зеркало души, но неужели в душе у него пустота? Отчего-то мне в это не верится, Сонечка. Горчакова слушает подругу внимательно и улыбается. Горчакова словно знает что-то, что неизвестно ни Ильинской, ни Фандорину.***
Эрасту этой ночью тоже не спится. И лишь впервые за последние несколько месяцев — не из-за террористов и угрозы государю. Он в воспоминания ныряет с головой, туда, где Тата Ильинская глядит светло-карими глазами прямиком в фандоринскую исполосованную душу. Эраст был уверен, что душа его давно на куски порублена, так, что вместе не собрать, не вылечить. Но Тата касается своими крохотными ручками плеч его во время танца, и он тепло чувствует даже через ткань своего строгого платья. Эраст размышляет, анализирует — да только мозговой штурм не помогает от слова «совсем», у него в груди что-то, что теории не поддаётся и в терминах не описано. Он не понимает, себя не понимает — влюблён первый и последний раз был целую жизнь назад. Он уверен ведь, что сердце — на тысячу замков, и ключи в Лету канули. У него ведь вокруг стена высотой в бесконечность, эмоции на вечном замке и непроницаемая маска на лице — покрывает даже глаза, в них вечный лёд и дежурное любопытство. Но Тата — как ей удаётся, боже, как — на стену вокруг никакого внимания не обращает. Ильинская цепи железные снимает запросто, рвёт и улыбается совершенно искренне. Он чётко понимает, что приоритеты у него должны быть иные, что думать нужно о преступниках, да и что самого его убить могут в любой момент — не во время этого расследования, так во время другого. Да и зачем молодой барышне он — старый, с вечными головоломками и ледяным холодом души. У Фандорина задание ведь, цель. Фандорин думает о террористах, угрозе Императору и России, а о Татьяне Ильинской совсем-совсем не думает. /Кого он обманывает, ради бога/ Тата молится, стоя на коленях перед иконой Богородицы, словно чувствует что-то, об одном молится — лишь бы с Эрастом всё хорошо было, лишь бы живой да здоровый оставался. Молится каждую ночь, ей безразлично, что он её не полюбит никогда, что ей уготовано лишь холодное любопытство в чёрных-чёрных глазах. Фандорину бы тыл, такой, чтобы уверенным быть в нём, как в себе самом, но за много лет у него «не доверять(ся) до конца» на корке подсознания. Тата сама не понимает, что в сердце Фандорина всколыхнула, что душу его изрезанную, израненную, измученную затронула, что вернула старые, запрятанные далеко, сокрытые желания о семейном очаге. Тата ведь сгорает, потому что у неё в мыслях только руки его, осторожно, без нарушения границ даже случайных, даже на сантиметр, поддерживавшие её во время вальса. Потому что ей каждый урок иностранного языка костями, выломанными желанием приблизиться к нему хоть на секунду, каждым нервным окончанием, оголенным словно, когда он мимо парт шелестит своим очаровательно чуть заикающимся голосом. Девчонки хихикают глупо, шарм Фандорина на всех действует, как любовное зелье, а Татьяна лишь вздыхает, да краснеет предательски, когда он своим «мадмуазель Ильинская» к доске вызывает. — М-мадмуазель Ильинская, — возвращает он её на грешную землю. «Ну вот снова» — проносится в её голове. — Да, месье Фандорин? — Задержитесь в конце урока, п-пожалуйста. Тата кивает, чувствуя, как румянец заливает щёки, а Эраст Петрович невозмутимо надиктовывает домашнее задание, едва умещающееся в рамки обыкновенного. — Татьяна, — мягко произносит он, переходя на менее официальный тон, и Тата чувствует, как сердце ускоряет свой стук, — Вам необходимо подтянуть ваши знания. Слушать вас — уж извините — невозможно совершенно. Попросите мадмуазель Горчакову помочь вам с немецким, уверен, она не откажет. Эраст спокойствие излучает всем своим обликом, внутреннее волнение выдаёт лишь отсутствие заикания — Тата, занятая своими чувствами, этого, конечно, не замечает. В отличие от бесстыдно подслушивающей под дверью Софьи. — Разумеется, месье учитель. Au revoir, — быстро произносит она и спешит исчезнуть, закрыв за собой высокие белые двери. — Au revoir, — шепчет Фандорин себе под нос.***
В классе, где они домашнее задание делают, на удачу оказывается лишь Соня. Тата вбегает, плотно прикрывает двери и падает перед Горчаковой на колени, кладя руки той на коленки. — Сонечка, помоги, умоляю тебя, я не могу так больше! Измучилась вся, ни есть, ни спать не могу, мысли только о нём одном. Соня улыбается, низко склонив голову над тетрадью, а когда смотрит на подругу, лицо её принимает серьёзно-заинтересованное выражение. — Он ведь необыкновенный человек, Сонечка! Он благороден — и дело тут не в дворянской крови! У него, знаешь, какое-то достоинство, стать и честь. Я бы сказала, что он идеален, да только мои слова прозвучат ужасно высокопарно и тривиально, а между тем они так близки к реальности! Но ещё… Ещё он холодный, сдержанный, всё в себе, ни разу глаза не закатил, когда я не могла проспрягать besichtigen, только к тебе обратиться за помощью посоветовал, ни разу не улыбнулся, а ведь три месяца в нашем Институте! А ещё, Сонечка, у него глаза такие… Черные-чёрные, знаешь, мне иногда страшно в них смотреть, но когда смотрю, ничего во всём свете вспомнить не могу, ни себя, ни его, только глаза его чёрные, они как будто мне в сердце глядят и всё-всё там видят. — Ш-ш-ш, — смеётся Горчакова, — Отдышись. Ни секундочки перерыва не сделала в своём прекрасном монологе. Ильинская и впрямь чувствует недостаток кислорода в лёгких и делает два глубоких вдоха прежде, чем, взяв себе стул, сесть рядом с подругой. — Ты меня слушать, Таточка, не захотела, а тем временем, я всё ещё советую тебе объясниться с ним — и дело с концом. Это вам обоим нужно. Татьяна ей всё не верит, но Соня в уговорах сильна, она ведь по натуре — лидер. В тот вечер Тата распускает волосы, ложится в постель и желает фройлен Штольц спокойной ночи. Они с Соней дожидаются, пока все до единой соседки уснут крепким сном; Горчакова помогает ей переодеться в повседневное платье и тихонько выскользнуть из дортуара. Той ночью Ильинская переживает столько страхов; чувствует едва не оборвавшееся сердце столько раз, что теперь уверена — какой-нибудь особенно неприятной болезни сердца ей не избежать. Она шугается каждой тени, каждого шороха и, если бы не Соня, вполне вероятно, упала бы в обморок за первым поворотом. Тата понятия не имеет, откуда Сонечке известно расположение комнат Фандорина, и не уверена, что хочет знать; она лишь молится, чтобы Сонечка не ошиблась, когда вытягивает тонюсенькую руку и слабо стучит в белую дверь. Фандорин, проворачивая ключ в замке ожидает увидеть кого угодно, начиная с Соколовой и заканчивая посыльным Долгоруцкого. Реальность его шокирует куда как сильнее. — Мадмуазель Ильинская? Что-то случилось? Он на всякий случай оглядывается на незашторенное окно, словно желая убедиться, что не сошёл с ума, и на дворе действительно ночь, а потом свои чёрные, /ночные/ глаза переводит на Тату. — Нет. Да. Могу я войти? У Таты лихорадочный блеск в глазах и румянец нервоза заливает скулы. — Время позднее — это раз. Вы должны быть в дортуаре — это два. Вы в дверях комнат мужчины — это три, — по привычке берётся перечислять он, от волнения забывая заикаться. — Есть ещё четыре, и пять, и шесть. Знаю, — говорит Ильинская и поражается собственной смелости, — Это важно. Фандорин прикрывает глаза на секундочку и пропускает её внутрь. Ильинская оглянуться успевает мельком и отметить про себя, что обстановка в комнатах максимально простая, лишённая помпезности и ненужных вещей. — Мадмуазель, такое поведение абсолютно непозволительно и недопустимо для девушки вашего круга и положения… — Знаю, всё знаю, Эраст Петрович. Но только молчать я больше не в силах. Знаю всё, что вы скажете, но в себе держать не могу, не могу так, как вы, безэмоционально, холодно. Не умею. — Считаете, я безэмоционален? — переспрашивает Фандорин. — А разве нет? Я даже улыбки на вашем лице ни разу не видела, а я, поверьте, очень хотела её увидеть. Я за вами наблюдала с самого момента вашего появления в Институте. Немногое знаю — что вы танцуете хорошо, а не любите этого, что языков куда больше трёх знаете, что прошлое у вас сложное. Но мне этого хватило, хватило, чтобы… — Лишнее, Татьяна. Оставьте. Фандорин, кажется, /просит/, не узнавая собственного голоса. — Если бы я только могла оставить, Эраст Петрович, если бы я только могла, я бы, поверьте, так и сделала. Но у меня не выходит, каждая клеточка во мне нашёптывает… Я люблю вас, — тихо-тихо заканчивает она, позволяя голосу раствориться в ночной тишине. Эраст Петрович молчит долго, судорожно стараясь придумать ответ. Эсфирь однажды на груди губернатора плакала, шептала «боюсь, что он любить не умеет», а Эраст умеет, всем сердцем умеет, всем существом своей сдержанной, стальной натуры. Только этой девочке перед ним сейчас нужно объяснить, как неправильны её чувства, нужно солгать, а лгать Эраст не-на-ви-дит. Ему не впервой влюблённую барышню лицезреть, и даже отказывать — бывало всякое. Но отказывать, испытывая ответную страсть, Эрасту не приходилось ни разу. — Татьяна, — Ильинская всё отдать готова, лишь бы это его «Татьяна» вечность слушать, — Вы должны понять, что существуют нормы и правила, которым мы с вами обязаны следовать… — Я всё это знаю, и всё так неважно, Эраст Петрович, — совсем не уважительно перебивает она, — Я вас люблю, — повторяет она уже громко и чётко, думая о том, что упасть в обморок она всегда успеет верно ждущей её за углом Сонечке на руки. — Я куда старше вас, я — ваш учитель, — предпринимает он ещё одну попытку и точно знает, что она станет последней. — Вы ведь всё же ненастоящий учитель, — улыбается Ильинская — улыбается широко, открыто, — А что до возраста — пустое, Эраст Петрович. Пустое. Фандорин отправляет к дьяволу все нормы и законы, на которые ссылался пятью минутами ранее, и в три больших шага преодолевает расстояние приличия между ними. Тата опомниться не успевает — поцелуй Фандорина пьянящий, лишающий рассудка и воли вкупе. Девицу(е) так целовать не пристало, но всё кажется таким мелким и неважным в сравнении с чувством, поглощающим их обоих всё сильнее. Сонечка Горчакова дожидается свою подругу спустя тридцать четыре минуты с того момента, как потеряла её из виду. У Таты всё также лихорадочно блестят глаза, но улыбка такая бесстыже-счастливая, что Соня бросается обнимать Ильинскую, чудом не подпаливая той волосы знатно оплавившейся свечой.***
— А ты, Эраст Петрович, всё же шустёр, — хитро поглядывает на него губернатор, — Террористов изловил. Взрыв предотвратил. Новую пассию нашёл. А всё на меня фыркал. — Татьяна — не п-пассия, — отвечает Фандорин, сохраняя своё любимое безукоризненно-непроницаемое выражение лица, — М-мы помолвлены. Князь Долгоруцкий, вручая статскому советнику очередную грамоту с благодарностями от самого императора, усмехается в свои лелеемые пышные усы. _________ *В 1804 году в столице открылся Педагогический институт, преобразованный из учительской семинарии.