Пыльное солнце

Ваня ходит по парку, смотрит на голубое небо. Листья разлетаются, стоит ему только занести над пыльной плиткой дорожек ногу, лавочки свободны, но он не сможет сидеть, ему проще идти и идти через воздух, пробиваться через все ещё тёплый ветер ранней осени. Дышать. Если он остановится, то больше не сможет держаться, и ком в горле вырвется наружу, неизвестно, как, но вырвется. С фонтаном крови прямиком из-под кожи, может быть. Он просто не хочет плакать на людях. Это не принято, это не вежливо, спрашивать начнут. А дома все ещё хуже будет. Он дышит, дышит воздухом, все ещё свежим и живым, чтобы поскорее себя убедить, что справится. Да, он выдержит все. Это ведь жизнь, тут такое сплошь и рядом происходит. Да, он все это знает, осознает и понимает. А вот того, что его Саши больше нет — он не осознает, он в это не верит. Он стоял и смотрел на его все ещё тёплое лицо с голубеющими тонкими губами, смотрел, впитывая все происходящее и чувствуя, как мир рушится, как уже рвется горло. Он ведь верил. Как ребёнок, ей богу. Верил, что, может быть, Саше-то удача улыбнется, что если он будет с ним чаще, что если Ваня будет достаточно честно верить, то все будет хорошо. Ведь Саша заслужил только хорошее, ведь Саша не заслужил умирать. А Ваня сидел, получается, рассказывал ему про тренировки, пел и параллельно вязал, заставлял Сашу смеяться, заставлял его играть в слова, вспоминать шутки и никак ему не помог. И все это кажется таким глупым и ужасно бессмысленным сейчас. Ваня чувствует, как его волосы и щеки греет медное осеннее солнце, но ему кажется, что оно на него совершенно случайно попало. Ему бы впитывать его — тоже на прощание, скоро небо станет серым-серым и заберет у него последний живой свет. Он ведь впитывал Сашу, он ведь понимал, но не ждал. Каждый день приходил и боялся, а когда видел, что Белов всё ещё дышит и трёт красные, впавшие глаза на бледном больном лице, все равно радовался. А теперь Саша — больше не Саша. То, что он видел в больнице, — холодное, мертвое тело, это называется страшно — труп, звучит грубо и грязно. Ладно, его тело было тёплым, но от этого только хуже. Только сильнее тошнит. Это не Саша был. Казалось, что он дышит, грудная клетка нет-нет да и всколыхнется. Едешко и рад поверить, но только кровь уже заметно отлила от слизистых, а глаза Белова остекленели. Взгляд у него измученный был от боли. Саша был его опорой, даже когда заболел и ослабел. Даже тогда был сильнее его, даже тогда улыбался Ванечке по-особенному. Когда они всей командой приходили — по-особенному на него смотрел, тоже, наверное, запомнить пытался. Едешко сидел у него в палате, вытягивал из Белова улыбку, а потом приходила Саша, так жалобно на него смотрела, и Ваня все понимал, выходил в коридор. То, что он чувствовал в те моменты было неправильным и эгоистичным. Но он ведь видел взгляд Белова, которым он его провожал, и видел, как тает его слабая улыбка, а зато тянется другая — вынужденная. Чтобы Саша не так плакала. Потом он все равно возвращался, Свешникова даже и не знала об этом поди. Саша не знала ни о чем, и ей нельзя было. Она сидела в палате долго, сама себя в руки взять пыталась, чтобы и любимого дрожащими руками как-то удержать. Ваня слонялся по прибольничному парку, наблюдал за обрюзгшими старушками и высохшими стариками, а потом прятался. Упрашивал персонал, как мог, чтобы хоть пять минут ещё посидеть, пока за окном тяжело сваливается на город темень. Именно эти пять минут всегда были самыми бессмысленными и самыми скоротечными, они были нужны только для того, чтобы посмотреть друг на друга. По-особенному посмотреть, как-то неправильно. Ваня так и не решился, так и не спросил, так и не поговорил с ним, так ничего и не узнал. А ведь, ничего бы уже не потерял, было бы уже нечего. А он все ждал, боялся, не решался, и просто смотрел, даже за руку брал, но не больше. Ваня сам себя почти убедил в том это нужно. Что он придет и скажет все, что станет легче, и, может быть, он даже его поцелует, пока никто не видит. Он давно этого хотел, не сразу понял просто. У Саши губы были уже бледные, сухие, треснувшие у краев, но Ваня целовал бы их и такими. Он просто боялся себя, а потом перестал. Саша хороший, и Ваня тоже, наверное. Наверное, в этом не было бы ничего страшного. Но не поцеловал. Не успел. Листья шелестят по парковым дорожкам, клеятся к каблукам туфель, облака плывут по голубому небу, солнце по-вечернему искрится, жжется, и все внутри раскисает в пресную кашу от сдерживаемых слез. Их просто страшно выпускать. Если выпустит — окончательно поймет, что это произошло. Раз плачет — значит, это правда случилось.